Мы сидели полукругом. Мягкая обивка кресел. Полумрак. Она, наша нимфа, сегодняшняя наша сладость, сидела пред нами, и одновременно меж нас, и в ногах будто бы у каждого отдельно и у всех разом.
— Жан, передай портсигар.
Протянув товарищу искусно выполненную серебристую вещицу, я и сам взял из неё сигарету.
— Уже достаточно. Она в нужном состоянии. Морфин притупил всё, что мог.
Батэ говорил о нашей Бланшотте, которой, для предстоящего действа, мы значительно разбавили кровь инъекционным раствором морфина. Сейчас она пребывала в тихом блаженстве.
Я встал и прошёлся по гостиной.
— В самом деле. Пора.
Я подошёл к столу и взял заостренный металлический прут. Бланшотта сделала движение, будто хотела оглянуться. Батэ и Вернери встали, взяв её под руки и аккуратно подвели к тому месту, слева от камина, где виднелись два чугунных кольца, вделанных в каменную кладку.
Виконт д'Анзеваль остался сидеть в своем кресле, лениво наблюдая за нами. После того, как запястья Бланшотты были закованы в нехитрую конструкцию, Батэ распустил завязки её платья и обнажил девушку до пояса.
Нашим взорам открылась грудь простолюдинки, грубоватые ключицы, лишенные той прелести, какую внушают изящные, будто хрустальные ключицы аристократок.
Заостренный край прута замер в ожидании. Виконт поднялся, взяв что-то со стола и подошёл к нам. Это была длинная и тонкая резиновая трубка.
Батэ закурил. Мы с виконтом взялись за работу. Примерившись, я вогнал прут Бланшотте в живот. Я не был уверен, что попал, куда нужно, но это было уже не важно, потому что существо внутри в любом случае должно было погибнуть в ближайшие минуты. Бланшотта повела глазами и дёрнулась.
Подождав, когда она вновь затихнет, я медленно вытянул прут и дал виконту ввести трубку в рану. Свободный конец он протянул курящему Батэ. Тот стал, прикладываясь к сигарете, брать в рот трубку и вдувать в неё табачный дым. Я спохватился, что мы забыли про кляп, когда дым пошёл у Бланшотты изо рта.
Взяв со стола кожаный ремешок с шариком, я закрепил его вокруг головы
Бланшотты, надёжно закупорив ей рот.
Батэ продолжал дышать в неё табачным дымом. Когда его сигарета подошла к концу, я сменил его. Наполняя через трубку живот Бланшотты дымом, я думал о том, как это должно выглядеть изнутри, с точки зрения уже погибшего эмбриона. Четверо мужчин последовательно заполняли утробу девушки табачным дымом. Кожа её бледнела, губы дрожали, но блаженная улыбка периодически возвращалась, и движения её неблагородного тела были мягки. Бланшотта не осознавала, что умирает.
Наполнив её, мы подошли к самому прекрасному. К тому, ради чего всё и затевалось.
— Господа. Прошу приготовиться. Поцелуй смерти. Всем нам, — объявил я.
Первым должен был быть виконт. Встав перед Бланшоттой на колени, он дал мне снять с неё кляп, и, едва я сделал это, жадно припал к её губам, из раскрывшейся тёмно-синей створки которых рванулся сизый дым. Его веки трепетали, его холёные, в дорогих перстнях, руки судорожно сжимали плечи Бланшотты.
Видя, как увлечён виконт, я мягко, но уверенно отстранил его, напомнив вполголоса:
— Нам тут всем должно хватить.
Следующим был граф Батэ. Этот дюжий, грузный мужчина, грозно навис над обмякшей Бланшоттой, она только успела взглянуть на него бессмысленным, слегка томным взглядом, как он вцепился ей в губы.
Граф, казалось, пил из неё. Табачный дым, горькая слюна Бланшотты и густой свинцовый аромат крови, поднимающийся из её нутра, в этот момент были для него изысканнее самой тонкой парфюмерии и лучшего марочного вина.
За графом следовала очередь генерала Вернери. Генерал дышал из Бланшотты, а она уже заметно ослабла, повисая на чугунных кольцах.
Я ждал своей очереди с нетерпением, но при этом, с неким смутным тревожным чувством. Когда я теперь вспоминаю те минуты, я тщетно пытаюсь понять — что же это было?
Боялся ли я того, что в действительности все окажется не так, как я представлял, и сила ощущений, которые я испытаю, будет меркнуть в сравнении с тем, что нарисовало моё беспокойное воображение? Пожалуй, теперь это неважно, ведь тело бедняжки Бланшотты, с мертвым комком плоти внутри, удерживаемое камнем на дне реки, уже давно перестало напоминать человека. Иногда мной овладевает ревность, когда я думаю о том, что остатки сладостного дыма смерти, пропитавшие мягкие ткани Бланшотты, достались мелкой речной живности.
Но гораздо больше меня, как философа, беспокоит другое: на самом ли деле в тот вечер свершилось таинство, замысел которого зародился у меня три года назад, или же это было просто двойное убийство? Я хотел совершить акт, который был бы противоположен самому понятию жизни.
Когда я впервые решился поделиться этой мыслью с виконтом д'Анзевалем, мы сидели на террасе небольшого домика, который он иногда арендовал в весенний сезон, и смотрели на бескрайнее лавандовое поле. Выслушав меня, виконт помолчал, размышляя, а затем поведал мне кое-что занятное:
— В менее просвещённые времена случалось, что погибших беременных женщин хоронили прямо вместе с плодом в них, и затем, когда тела их разлагались, образующиеся газы частично выталкивали мертвый плод наружу. Разве это не есть тот самый «противоположный жизни» акт, о котором ты сейчас говорил?
— Нет, — я покачал головой. — В таинстве, о котором я мечтаю, должна непосредственно участвовать человеческая воля, это должно быть осознанно совершаемое человеком действие.
Через несколько дней после того, как мы сделали это с Бланшоттой, я собрал троих остальных участников, и попытался выяснить, что каждый из них чувствовал в тот вечер. Виконт и граф признались, что были словно опьянены, и на следующее утро с трудом могли припомнить, что, в сущности, произошло.
Ответ же генерала Вернери несколько огорчил меня своей поверхностностью; судя по всему, он, несмотря на мои попытки втолковать ему смысл предстоящего ритуала, все равно воспринял его как очередное изысканное удовольствие. Впрочем, я с самого начала не особенно обольщался на его счет, так как склад его ума был мне вполне известен; однако, будучи представителем закона, он обеспечивал нам прикрытие в подобных делах взамен на право непосредственно в них участвовать, и пренебречь им в этот раз было бы попросту опасно.
В свою очередь, экстатический опыт д'Анзеваля и Батэ укреплял мою надежду на то, что задуманный мной акт действительно свершился, и гостиная поместья Сен-Врамон и правда на один вечер стала святилищем Абсолютной Смерти.
Самое досадное, что я не могу спросить, что чувствовала сама Бланшотта, ведь именно ее тело, с тем, что развивалось внутри него, играло в таинстве главную роль.
Что же касается меня, то, когда подошла моя очередь взглянуть в утратившие всякое живое выражение глаза Бланшотты и вдохнуть из этого умирающего источника, я испытал чувство, похожее на страх. Когда я дышал этой, ни на что не похожей, материей, я чувствовал, как с каждой секундой мое сознание затуманивается, но это не имело ничего общего с обычной одурманенностью табачным дымом. Мне казалось, будто привычная мне структура восприятия себя и окружающего мира распадается. Я забыл, что я в гостиной, забыл, что рядом со мной еще трое, что уже получили своё от Бланшотты. Наконец, я забыл и о самой Бланшотте; она представлялась мне в те секунды не человеком, но вратами в какое-то иное измерение, в котором, вероятно, и находилось то, что я стремился найти в результате этого таинства.
Когда я пришел в себя, оглядевшись, я увидел лежащего на паркете виконта, генерала Вернери, который сидел на другом конце гостиной, прислонившись спиной к стене, и Батэ, шатающейся походкой бродящего между столом и камином. Я бросил беглый взгляд на труп Бланшотты, висящий на чугунных кольцах, затем, собравшись с силами, встал и, дойдя до кресла, медленно опустился в него.
После той встречи, на которой я попросил остальных рассказать о том, что они пережили, я поблагодарил их, и попросил лишний раз не вспоминать о случившемся. Я не хотел бы, чтобы мы обсуждали это так, как мы обсуждаем другие наши нравственно сомнительные предприятия.
Вряд ли я когда-нибудь узнаю, свершилось ли в полной мере то, чего я хотел, или же нет. Но, так или иначе, я благодарен Бланшотте за то, что она помогла мне если не достичь задуманного, то, по крайней мере, приблизиться к нему.
Автор и иллюстратор: Сергей Добровинский