Роль Конферансье из «Золотого века» – первая, с которой я вышел в качестве солиста на сцену Большого театра 6 декабря 1992 года, мне было 18 лет, по тем временам это было неслыханно, чтобы в спектакле Григоровича выпустили человека такого юного. При том, что состав, в котором я танцевал, был потрясающий: Наталья Игоревна Бессмертнова, Гедиминас Таранда, Юрий Васюченко и Мария Былова. Это было безумно ответственно. И вот сразу в таком составе меня выпустили. Вообще в такой состав новичков не ставят. А меня выпустили. Это было очень… очень пафосно тогда. Вообще было очень приятно танцевать этот спектакль. Я вообще обожаю этот период – «век серебряный».
Но мне нравилось еще в этой роли то, что это еще и очень порочный персонаж, мне очень нравилось, что он ни красный и ни белый, он свой везде, и с теми, и с другими, это непотопляемый персонаж, он будет при всех. Потом, у Юрия Николаевича всегда, в каждом балете, есть пятый персонаж. И в «Спартаке» есть пятый персонаж – тот, который танцует с палкой, и в «Каменном цветке» у него есть пятый персонаж – это горбун. Он всегда, в каждом большом балете ставил какую-то роль с оглядкой на себя, как бы на свое амплуа. Он был гротесковым танцовщиком, и на эти роли, гротесковые, он всегда очень особенно выбирал артистов. И интересно, что именно в этих ролях он разрешал трактовки.
Конферансье в первом составе был Михаил Цивин, он танцевал такого «и нашим, и вашим и споем, и спляшем», второй состав был Зернов, который танцевал такого Бубу Касторского, тоже очень здорово, и третий был Деревянко, который делал партию с Борисом Александровичем Львовым-Анохиным. И я эту роль тоже делал с Борисом Александровичем Львовым-Анохиным, он мне рассказывал про этот век и объяснял то, что, наверное, так же объяснял Деревянко в свое время.
И вот Григорович разрешал всякие новшества. И на гастролях как-то я взял и вышел с огромными красными ногтями, потому что там же во втором акте канкан, как в канкане не сделать ногти? Наклеил ресницы. Когда вообще Юрий Николаевич присутствовал на спектакле, что-либо делать люди боялись, и когда меня все увидели, все подумали, сейчас наконец-то его и прижучат. Юрий Николаевич подошел ко мне, так по плечу похлопал и сказал: «Смелый!».
И что мне было еще очень приятно, когда восстанавливали этот спектакль, я не мог принимать участие в восстановительном периоде, у меня был бенефис в Мариинском театре, а задолго до этого мне от разных друзей Юрия Николаевича поступали всякие вопросы: «Вы сможете танцевать Конферансье?». Почему-то Юрий Николаевич, который со мной всегда вообще в хороших отношениях и всегда напрямую все спрашивал, почему-то здесь не решался, он все-таки думал, что Коля уже такой Народный артист, что он не захочет танцевать. Я пришел и говорю, Юрий Николаевич, я буду танцевать, но единственное, я репетировать не могу, у меня нет времени вообще на репетиции. А Юрий Николаевич – человек собственник, он не может смириться с тем, что артисты, занятые у него, репетируют какой-то другой репертуар, он не любит это. Ну, как любой большой режиссер, когда его артисты где-то снимаются и так далее. И вдруг он говорит: «Хорошо. Но ты приедешь?». «Я приеду».
Я прилетал в день спектакля в три часа дня. Я не танцевал ни один прогон черновой, ни генеральную, ничего. Понимаете, вот какое доверие было с его стороны ко мне. Я станцевал только одну сценическую репетицию, причем костюмов еще не было, так что я проходил даже не в костюме. Ну, я ему показал, что порядок я помню, не волнуйтесь! На сцену я выйду. И вот я вышел на сцену, на премьеру спектакля при восстановлении. Меня никто не видел, многие в Большом театре считали, что я, после такого гигантского бенефиса, который я станцевал в Питере, не станцую уже ничего, но я станцевал; слава богу, это все свершилось. Просто я к чему это рассказываю: с первого дня, как Григорович меня тогда увидел в школе и поверил в то, что я могу что-то сделать, он так же поверил, когда я уже взрослым был артистом, и мне это было очень приятно.
И еще одна вещь, связанная с Конферансье. Значит, у нас три предмета, по которым мы сдаем в училище Государственный экзамен. Это – классический танец, дуэтный и народно-характерный. Но так как я был классиком сразу, и было всем понятно, что я очень классический танцовщик, меня не очень занимали в характерном. У меня было всего три танца, обычно надо станцевать пять-шесть, у меня же было всего три. Я же на самом деле в школе вел все спектакли и был очень занят, и меня как-то не очень утруждали на предметах. Я танцевал в массе венгерский танец из «Раймонды», я танцевал соло-неаполитанский танец из старого «Лебединого озера» и такой бразильский танец, со шляпкой на песню Далиды «tico tico par-ci, tico tico par-la», и вот под это, виляя бедрами, со шляпкой, я танцевал. Имело это грандиозный успех, а это был период, когда еще художественный руководитель и главный балетмейстер Большого театра посещал государственные экзамены, интересуясь, что же там делается, в этой школе. И ко мне подошел один из педагогов и сказал: «Ну что, детка, ты вытянул свой лотерейный билет». Я говорю: «Почему?», он мне говорит: «Тебе дали партию Конферансье». На тот момент я еще не был зачислен в труппу Большого театра, неизвестно, как бы сложилась моя судьба, еще не было официального объявления. И вдруг меня берут в Большой театр и сразу дают роль. Порадовалось за меня мало народу, это надо сказать сразу.
И связана была с этой ролью еще одна очень интересная история. Был прогон, который проходил первый состав. Тогда танцевал эту роль Сергей Бобров. Проходил первый состав, а я сидел в зале и ел яблоко. Очень счастливо и спокойно. В какой-то момент, прошла уже моя вариация, прошло танго и потом кода, такая полечка, она тоже закончилась. А в тот момент еще взяли нового артиста в театр, Алексея Поповченко, который готовил роль Яшки. И вдруг Наталья Игоревна Бессмертнова говорит Юрию Николаевичу, что есть еще состав, который бы хотел пройти. Юрий Николаевич говорит: «О, замечательно! Ну, раз есть состав на танго, тогда мы пройдем всю сцену, начиная с Конферансье. У нас есть второй состав Конферансье, я хочу его посмотреть». Я неразогретый, сижу, ем яблоко. Представляете, да? Мне 18 лет, еще целый день я репетировал, я не уходил из театра, уже где-то девять часов вечера, мне и скучно, и хочется спать, и я был такой расслабленный, потому что не мой прогон, уже сцены, которые я должен был проходить, закончились, внутри все расслабленное. И он мне говорит: «Идите!». А когда Григорович присутствовал на репетиции, сидела вся труппа. Нужны были, не нужны, на всякий случай сидели все. И вот неразогретым я бегу, переодеваю туфельки и выхожу, холодный, танцую эту вариацию. И бах, сел на шпагат, плюхнулся, закончилась вариация, и раздались аплодисменты. А там так поставлено, что я должен идти в правую кулису, там стоит рояль, и сидел Альгис Марцелович Жюрайтис, который вел этот спектакль, и он рядом с пианистом. Я туда дошел, он ко мне подходит и говорит: «Детка, я много лет работаю в Большом театре, я в первый раз вижу, чтобы новичка принимали аплодисментами. Мне тебя очень жалко, с этого дня началась твоя трагедия в этом театре».
Он как в воду глядел, потому что с этого дня начались все проблемы, начались тяжелые времена. Но это было такое счастье! Когда меня выпустили в этом спектакле. Потому что я помню, я шел на спектакль, я не мог поверить, что это правда. Потому что, когда мне сказал человек, что мне дали роль Конферансье, ну это было – знаете, вот как тебе скажут, что ты полетишь в космос. Но это нельзя было себе представить. В том Большом театре так быстро никому ничего не давали. Есть такой фильм «Смешная девчонка», и там главная героиня получает телеграмму от самого Флоренса Зигфилда, что он ее приглашает на прослушивание. И она стоит, читает эту телеграмму и говорит: «Но я же должна была настрадаться, нарыдаться, где, где эти страдания, мне так легко все досталось!». Вот у меня было примерно такое. Ничего, я потом и настрадался и нарыдался, я уже задним числом всё догонял, но в тот момент это была удача. Так что я очень люблю этот спектакль и эту роль.
С Конферансье связана еще одна очень смешная история. Мы были на гастролях в Австралии, о которых я уже упоминал, и там было очень много спектаклей «Золотой век», и дирижировал Жюрайтис. А он был такой дирижер, которого нельзя было просить о темпах. Он сразу очень обижался, ругался и мог далеко отослать. И как-то один раз я увидел, что кто-то его попросил, и он так очень нелицеприятно поговорил с артистом, и я для себя внутри как бы выбрал, что вот не буду, не надо мне это – так рисковать здоровьем. Много спектаклей – и то играет очень медленно, то играет очень быстро. Правда, таких издевательств он не делал, где в середине меняется двадцать раз темп. И все смотрит на меня. Потом через какое-то количество времени он ко мне подошел и говорит: – А вы ничего не хотите мне сказать? Я говорю: – Нет, нет, все хорошо. Я знал адрес, и мне хотелось ему сказать, я знаю, куда мне сейчас, я сам, сам. И закончились гастроли, последний спектакль «Золотой век», мы кланялись, кланялись, и Альгис Марцелович стоит с цветами и вдруг так говорит: «На!». Я спрашиваю: «А что такое?», он говорит: «Ты прошел боевое крещение, теперь можешь просить все что хочешь». И действительно, если после этого я подходил и просил – «можно мне вот тут вот», он говорил: «Посмотрю, посмотрю». Жалко, что его нет, он потрясающий был дядька, с ним было так весело всегда. Хороший был дирижер.