Продолжение. Начало здесь:
Дневник пионерки. Глава 1. Мамина школа
Глава 2. Алло, мы ищем таланты!..
Глава 3. Больше хороших товаров
Глава 4. Служу Советскому Союзу!
Глава 5. Сельский час
Глава 6. Голубой огонёк
Глава 7. Взрослым о детях
Глава 10. Рейс 222
Глава 11. Дым костра
Глава 12. Будильник
Глава 13. Программа "Время"
Глава 14. Здоровье
Глава 15. А ну-ка, девушки!
Глава 16. Будни великих строек
Глава 17. В гостях у сказки
Глава 18. Советский Союз глазами зарубежных гостей, или "Кабачок "13 стульев"
Глава 19. Вечный зов
Глава двадцатая
«Очевидное невероятное»
Приезжаю осенью в Ленинград, а на нашей двери написано с грамматическими ошибками: «Самый стройный юноша из Чехословакии влюбился в самую толстую и красивую девушку из Союза, судьба их разлучила, но он верит, что это не было навсегда». И подпись – «Лео». Я же говорю, от отсутствия поклонников Актриса отнюдь не страдала, а с этим чехом, туристом-экстремалом из Праги, который каким-то образом добрался до ее южной губернии, у них случился самый настоящий роман с письмами (тогда все писали друг другу письма), бесконечными междугородными звонками и встречами в разных столицах союзных республик. Но на четвертом курсе мое общение с подругами почти прекращается – Энергичная, которой скоро рожать, давно живет в другом месте, да и я только числюсь в нашей сто восемьдесят второй. Я живу у Весельчака в двухместной комнате, которую он занимает один как дворник пятого корпуса. Чтобы не обременять родителей, Весельчак все время где-то подрабатывает – разгружает хлеб, чистит снег и периодически слышит от комендантши:
- Отберу я твое жилье, а то женишься ты, помяни мое слово!
Комендантша ревностно относится ко всем интересным мальчикам подвластной ей «пятерки», и особенно к Весельчаку, ну, а мы только смеемся. И когда несколько месяцев спустя Весельчак приглашает ее на нашу свадьбу, бедная женщина расстраивается так, словно это ее сын женится на втором курсе. Родители Весельчака, для которых наша свадьба - гром среди ясного неба, тоже пребывают в тихом шоке (как и мои, полагающие, что еще «рано»). Впрочем, все как-то улаживается, я начинаю шить платье, мы заказываем несколько столиков в ресторане на Московском проспекте, и тут становится понятно, что мне некого позвать свидетельницей: Гитаристка сидит с грудными детьми, с Актрисой мы к тому времени практически разошлись, Энергичная - в роддоме, остается одна Танцовщица, которая чуть ли не единственная на тот момент - свободная женщина.
У Танцовщицы, которая не просто ходит, как все обычные люди, а струится, как водоросль, вверх, сумасшедший роман с сирийцем по имени Арфан. Арфан – вылитая копия артиста Вахтанга Кикабидзе, и то, что этот сириец страшно популярен среди русских девушек, говорит о том, что так работает коллективное женское бессознательное после нашумевшего фильма «Мимино», в котором Кикабидзе очаровал всех. И взгляд у этого Арфана абсолютно такой же – внешне спокойный, бушующий невероятными внутренними стихиями. Похоже, влюбленная Танцовщица собралась эмигрировать, что по тем временам весьма нетипично. Типично всеми правдами и неправдами оставаться в Москве и в Ленинграде. В основном в Москве, которая всегда была государством в государстве, мечтой любого провинциала, но для нас, зараженных Ленинградом-Петербургом на всю жизнь, Москва, административный и бизнес-центр с невероятной концентрацией чиновников, торговцев и люмпенов, не идет с Питером ни в какое сравнение.
Но Питер для меня уже закрыт. То, что я вышла замуж за Весельчака, означало – я выбрала Пермь, о чем, собственно, и предупреждало меня рождественское гадание. Но думать о том, что скоро я покину Ленинград, мне просто некогда: у меня начинается токсикоз, и меня тошнит от всего – от еды и от голода, от духоты и от звуков, а чаще – без всякой причины. Приступы рвоты настигают меня в транспорте, в парке, в столовой, и я молюсь, чтобы это когда-нибудь кончилось. Но тошнота продолжается и продолжается, и я с трудом посещаю занятия. Счастлива ли я? Есть ли у меня ощущение того, что все идет так, как должно идти? Люблю ли я Весельчака по-прежнему? Горда ли я тем, что он со всего потока «выбрал» меня? Все эти вопросы вторичны. На повестке дня единственная проблема – тошнит или нет, и если нет, то я уже безмерно счастлива. Несмотря на свой токсикоз, я почему-то очень много ем, и мы вынуждены то и дело заходить в пирожковые и кафе. И все-таки ту, первую беременность, конечно же внеплановую, я до сих пор воспринимаю как большое везение. Главный элемент этого везения состоял в том, что на четвертом курсе института ребенок тебе, конечно, не нужен, а, следовательно, отсутствует этот страх: выносишь ты его или нет. Помнится, мы пару раз даже на каток сходили, что иначе, чем глупостью я теперь назвать не могу. И, по моим подозрениям, незапланированные институтские дети, они всегда и здоровее, и адаптированнее запланированных во взрослой жизни: словно в награду за то, что их, «случайных», вообще родили, институтские дети решают не доставлять маме с папой хлопот.
Изменилась ли моя жизнь после замужества? Да, очень. Я, конечно, знала, что Весельчак не ведомый – ведущий, но ведь не до такой же степени!.. Он, например, решает не только стратегические, но и все тактические вопросы нашей с ним жизни: что готовим на ужин, куда едем (не едем), и даже покупает мне одежду. За несколько месяцев замужества мой гардероб меняется на сто процентов, и из дамочки я превращаюсь в девицу спортивного вида. Мой муж опережает знание моих потребностей настолько, что я просто не успеваю заявлять о своих нуждах. Когда у меня только восемь недель, он принимается мне шить «беременные бананы» (ни о каких магазинах для будущих мам в Советском Союзе никто слыхом не слыхивал), а к лету успевает сварганить легкую юбку, чтобы было в чем ходить в жару. И если я покупаю то, что ему не понравилось, вещь спокойно возвращается в магазин или даже выбрасывается. Для меня, выросшей в абсолютном матриархате, эта гиперопека - дикость. Впрочем, я решаю относиться к ней как к заботе, хотя, понятно, здесь – другое. Что именно, я пока разобрать не могу, но решаю, что нужно сопротивляться.
Через пару месяцев тошнота убывает, наступают зимние каникулы, и мы решаем лететь в Пермь к родителям Весельчака. Но как только самолет отрывается от земли, меня принимается тошнить с какой-то утроенной силой, я мучаюсь весь перелет, во время посадки сижу в туалете, уперевшись лбом в раковину, добираюсь до дома еле живой, не воспринимая уже ничего, включая хозяев и накрытый стол. Утром мы собираемся пойти погулять, и моя свекровь приходит в ужас от моего финского пальто и демисезонных сапог:
- Здесь Урал, моя милая. Вот тебе шуба и валенки – на дворе минус тридцать.
Действительно: Пермь, до которой поезд от Москвы идет всего двадцать два часа – Урал, то есть начало Урала. Вроде один климатический пояс… Ан нет – зима здесь наступает раньше. И, ребята, это не та зима. За окном минус тридцать, но мороз не чувствуется, и мы часа два ходим по улицам, лавочкам и магазинам, и я, конечно, замечаю, что пермские магазины отличаются от ленинградских примерно так же, как ленинградские – от московских. Впрочем, эти пермские магазины гораздо богаче шарьинских: в них, например, есть фасованная молочная продукция, иногда выбрасывают сосиски, и почему-то много выпечки и тортов. Во всяком случае, «Прага» и «Полет», за которыми стоит в очереди вся Москва (и которых практически нет в Питере), здесь лежат свободно на каждой витрине. Несмотря на холод, мы обходим старую Пермь, состоящую из двух- и трехэтажных кирпичных особняков, которые сто лет назад образовывали центр всякого губернского города, проходим мимо длинного дома Дягилевых, построенного в середине XIX века, и направляемся к Каме. Даже зимой понятно: Кама – главное украшение города, но, как писали в своих воспоминаниях все пермские губернаторы, город этим украшением не пользуется и «не смотрится в удивительную реку своими главными улицами». Впрочем, основная, центральная Пермь – не губернская, а советская, состоящая из сталинских и хрущевских построек, которые и бросаются в глаза в первую очередь. Есть еще главная Пермь – это заводы, из которых, собственно, и состоит город. И есть бесценная городская жемчужина, о которой вам с гордостью расскажет любой житель, включая последнего бомжа, – Пермский академический театр оперы и балета.
Родители Весельчака и его младший брат живут в центре напротив драмтеатра, построенного в семидесятых, и я понимаю, что это место для них – визуализированная^ карьера. В Пермь семья перебралась лет двадцать назад, а до этого проживала даже не в райцентре, а в самой настоящей деревне. К счастью, в деревне была сурдошкола, моя свекровь в этой школе преподавала, параллельно поступила в институт, и когда школу решили перевести в Пермь, родители Весельчака взяли и переехали. Чего это им стоило, мне стало ясно много лет спустя, когда я случайно побывала в той деревне… Несколько лет пришлось жить у родственников и зарабатывать на кооперативную квартиру, которую по тем временам выбрали самую лучшую - с большой кухней и тремя изолированными комнатами. Из-за этой квартиры мой свекор всю жизнь работал на двух-трех работах – водителем на основной и дополнительно грузчиком в магазине, чтобы дома были продукты. И – самое ужасное – своего второго сына, родившегося в Перми, они в три месяца отдали в ясли.
Понравился ли мне город? Скорее, да, чем нет. Впрочем, Пермь для меня пока лишь экскурсия, такое очевидное невероятное.
«Очевидное невероятное» - название брендовой^ научно-популярной передачи, в которой рассказывают о разных новинках науки и техники и очень любят теоретизировать о космосе. Космос – вторая тема в СССР после Ленина, коммунизма и мировой революции. Конечно, это связано с полётом Юрия Гагарина, который на несколько лет затмил вождя мирового пролетариата и дал времени новый отчёт. После гагаринского полёта страну охватила настоящая эйфория: почти во всех городах люди стихийно выходили на улицы, обнимались, останавливали машины с военными.
- Что вы, я не принадлежу к космическим войскам! – пытался отбиться от восторженной толпы растерянный человек в форме.
- А вот это, товарищ, не важно! Качать его, качать!!!
Космос стал той передышкой, в которой так нуждалась советская идеология в отсутствие мировой революции, в космос вслед за наукой устремились все виды искусства, а Гагарин в своём «небесном» шлеме стал почти богом. И надо сказать, новый улыбающийся молодой бог был гораздо круче мумифицированного старца - о последнем даже на время забыли. Потом, к семидесятым, спохватились, но тускнеющий образ вождя было уже не отлакировать никакими стихами и клятвами. Космос же весь застой благополучно работал этакой отвлекающей от железного занавеса темой: ну, и что, что не можем поехать в Италию, зато скоро отправимся в звездолёте на Марс. Отсюда «Очевидное-невероятное»… Как все советские передачи, она до предела серьезна, но, во-первых, в ней мало идеологии, а, в-главных, ведет «Очевидное-невероятное» физик, интеллигент в седьмом поколении Сергей Петрович Капица, а это вам не путающий падежи новоиспеченный председатель райкома. Лично мне с аристократичным Капицей до сих пор ничего непонятно. Потомок старинного дворянского рода, он родился в тысяча девятьсот двадцать восьмом (когда дворян как класс в основном ликвидировали), выжил в сталинском Советском Союзе, проклюнулся в брежневском семьдесят третьем, пережил всех и умер аж в две тысячи двенадцатом! Дед Сергея Петровича, Леонид Петрович Капица (1864 - 1919), – выходец из дворянского рода Капиц-Милевских - окончил Николаевскую Инженерную академию, строил кронштадтские форты и дослужился при царе до генерал-майора. Расстрелять его большевики не успели, но Леонид Петрович умер сам в революционном Петрограде во время эпидемии испанки. Отца, знаменитого Петра Леонидовича Капицу, будущего нобелевского лауреата (1978 г.) в области физики, по рекомендации академика Иоффе в тысяча девятьсот двадцать первом году отправляют на стажировку в Кембридж как перспективного молодого ученого. В Кембридже Петр Леонидович тринадцать лет работает под руководством самого Эрнеста Резерфорда – в двадцать втором защищает докторскую, в двадцать девятом становится действительным членом Лондонского Королевского общества, а через год Общество выделяет пятнадцать тысяч фунтов стерлингов на строительство специальной лаборатории для Капицы – между прочим, советского гражданина. В Кембридже в двадцать восьмом году рождается Сергей Петрович, а в тысяча девятьсот тридцать четвертом по распоряжению Сталина Петра Капицу просто не выпускают в очередной приезд из СССР, объясняя, что виза его аннулирована, но он может работать в Советском Союзе. Для этого правительство готово даже выкупить у Англии лабораторию Капицы. Как будто все ясно: оставили в живых, так как живым Петр Леонидович приносил гораздо больше пользы, к тому же известность в международных научных кругах не позволяла швырнуть физика в сталинскую мясорубку. И все же с ним многое непонятно… Капице позволяют работать и создают невиданные в СССР условия – коттедж на территории института, личная дача, машина. Петр Леонидович возглавляет Институт физических проблем (ИФП), затем – Московский физико-технический институт, становится первым заведующим кафедрой физики низких температур физического факультета МГУ… Я хочу сказать: вот откуда у передачи «Очевидное невероятное» такой сверхъестественный рейтинг: потомки слуг, поубивавших-прогнавших своих господ после Октябрьского переворота, устали смотреть на шариковых, а также друг на друга и, наконец, с изумлением обнаружили на экране то, что так тщетно искали в жизни - интеллигентное, я бы даже сказала, аристократичное лицо. Их, этих лиц, почти нет.
В Ленинград мы возвращаемся уже поездом, и так как дальше Кирова я на тот момент в восточном направлении не выезжала, то цепко осматриваю пейзаж за окном, в котором нет ничего интересного – серые деревянные избы, водонапорные башни, выкрашенные желтой краской вокзалы. Снег. Ближе к Ленинграду снег исчезает, и Московский вокзал встречает нас моросящим дождем, который после пермских морозов мне представляется чудом. Впрочем, я никогда не считала петербургский климат плохим. Да, выше ленинградского Дома книги тучи не поднимаются, да, сетка дождя – такая же данность, как Английская набережная. Но этот дождь - как будничная, не парадная погода: вас ни к чему не обязывает и соответствует любому, даже самому депрессивному настроению. У меня, в отличие от Весельчака, депрессии случаются даже здесь, в Ленинграде.
Весной, когда тошнота прекращается, мы опять принимаемся ездить по пригородам и даже выбираемся в Москву, к мамочкиной сестре Наде. Три месяца назад Надя, которой чуть за сорок, родила сына Колю, и я еду знакомиться с двоюродным братом и представить Весельчака, не сомневаясь в том, что он понравится. Московская квартира на Островитянова, в которой я провела свое детство, почти ничем не напоминает ту, куда мы приезжали с бабушкой и где я жила, когда поступала в МГПИ. Кроватка, коляска, ворох детских вещей и игрушек делают ее совершенно неузнаваемой и возвещают о новом этапе жизни хозяев, которые, переживая кризис среднего возраста, наконец, занялись тем, о чем давно мечтали: Александр Палыч - своей любимой историей, Надя - маленьким сыном: в нем я с первого взгляда узнаю погибшего под машиной Борю, портрет которого выучила наизусть… Я отчетливо понимаю: точно так же все очень скоро изменится и у меня, - но об этом не хочется думать. Хочется гулять по Якиманке и прилегающим к ней кривым переулкам, где вырос наш Александр Палыч, - там только и осталась подлинная Москва с домами-пирожками и кусочками мостовой позапрошлого, дореволюционного века. Кроме Якиманки, в Москве на тот момент нас интересует еще одно место – это Ваганьковское кладбище, где похоронен Владимир Высоцкий, и, купив цветы, мы отправляемся на могилу поэта. Все, что хоть как-то связано с его именем, представляется сейчас крайне важным, потому что Высоцкий – одна из главных звезд СССР, и, конечно, последняя, не разгаданная звезда советской империи. Нам и в страшном сне не может присниться, что пройдет каких-то пять лет, и эта империя исчезнет, а вместе с ней исчезнут и звезды масштаба Высоцкого.
…После четвертого курса я, взяв на год академический отпуск, впервые остаюсь в Ленинграде на целое лето, но Ленинград теперь ограничивается для меня Новоизмайловским проспектом и Парком авиаторов с взмывающей вверх «мечтой импотента». Пока я была в роддоме, Весельчак перебрался в новую комнату, подремонтировал ее, купил коляску с кроваткой и обустроил все, что нужно для новорожденного. На первое время, конечно, приехала мамочка, но я с изумлением видела, что ее помощь почти не нужна. Когда мы с дочкой вернулись «домой», выяснилось, что Весельчак с ребенком справляется лучше, чем я, и из всех обязанностей на мне остаются только прогулки. О, эти прогулки с коляской!.. Не успел ребенок проснуться и поесть, он уже опять хочет спать, и нужно торопиться выходить – часа на два. После прогулки - кормление, и опять назад, изучать дорожки студгородка. А еще ожидается третий раз – вечером, пока есть солнце. Муж, впрочем, успевает гораздо больше - учиться, работать, стирать-гладить пеленки, готовить, купать, убирать. Самым сложным было, конечно, купание – принести ведрами воду из туалета, нагреть комнату, вынести воду.
Месяца три я только тем и занималась, что гуляла, кормила и сцеживала, раздавая лишнее молоко нуждающимся. Нуждающимся на тот период был один недоношенный мальчик, от которого юная мама решила избавиться на шестом месяце беременности, вызвав искусственные роды. Мальчик неожиданно родился живым и смог выкарабкаться, после чего в ужасе примчалась его бабушка и теперь выхаживала крошечного внука. В «пятерке» на тот момент было семь новорожденных детей; одного из них родила наша соседка Света, у которой не было ни мужа, ни академического отпуска, и она продолжала учиться. Светка кормила дочь, укладывала ее в коляску, ставила коляску под козырьком общежития и, к нашему ужасу, ехала в институт. Если девочка плакала, кто-нибудь обязательно принимался катать коляску, а если отказывалась успокаиваться, завозил внутрь и водился с ребенком.
Естественно, все мамаши более-менее жались друг к другу, но подружились мы только с Олей и Юрой Белоцерковец, красивой парой с тифло-отделения, у которых двумя месяцами раньше тоже родилась дочь. Ежедневно мы с Ольгой выдвигались в магазин, после - в Парк авиаторов, и разговоры, конечно, крутились вокруг одной темы: куда распределяться? С нашим распределением было понятно: Пермь – все-таки миллионный «город с трамваями и классическим университетом». А Белоцерковцы - Ольга из Нижнего Тагила, Юра из районного городка Ставропольского края – решили ехать куда пошлют.
Конечно, этот год был классическим годом сурка, но вот странно: никогда еще я не чувствовала себя более комфортно и защищенно, чем в нашем студенческом общежитии, где круглосуточно носятся, празднуют, танцуют и ходят на головах, и где все удобства через дорогу. Мы растерялись всего один раз, когда у меня на ровном месте вдруг подскочила температура под сорок, разбарабанило грудь, и к ней нельзя было прикоснуться. Дрожа и плача от боли, всю ночь я пыталась выцедить этот «застой», под утро, выбившись из сил, заснула, а когда днем выливала полкастрюли молока в раковину, обнаружила на дне двухсантиметровый слой желтого гноя и ликвидированный таким способом мастит, который, слава богу, не пришлось тогда резать.
* * *
- Слушай, на Московском выбросили венгерские спортивные костюмы – я купил несколько штук, а в выходные слетаю в Пермь, сдам ребятам на балке - купим магнитофон, - говорит мне опять Весельчак и пакует огромные сумки.
Эти магнитофоны – черные, красные и серебристые японские двухкассетники, за портативность прозванные «колбасой», - только-только начали появляться и стоили баснословные деньги – от семисот рублей и выше. Достать их можно в трех местах – в «Березке», которая была для нас заказана, в комиссионке, куда «колбасу» сдавали вернувшиеся из-за границы моряки, и на галере. Все, естественно, отправлялись в комиссионку, где волшебную технику можно было проверить, да и стоила она значительно меньше.
Как же вам объяснить, что это такое – японская «колбаса» восьмидесятых!.. Вдруг воплотившаяся мечта, визуальная гармония, которую можно потрогать руками. Все, у кого имелись хоть какие-то заначки, бросились их потрошить ради этой роскоши, без которой жизнь теряла всякий смысл.
На моей памяти в СССР было два магнитофонных бума - во второй половине семидесятых и спустя десять лет, во второй половине восьмидесятых. И если первый бум был связан в основном с творчеством «Машины времени» («Пока не меркнет свет, пока горит свеча-а-а-а…»), то второй – с японской «колбасой». В середине семидесятых этот бум выражался в том, что мы ходили с отечественной «Весной» по улицам, слушали музыку пополам с треском и пребывали в экстазе. С японскими двухкассетниками никто никуда не ходил – их полагалось ставить в доме и благоговейно смотреть.
Весельчак пару раз слетал в Пермь и действительно, купил магнитофон «Хитачи», глядеть на который тут же сбежалось пол-этажа. Это был второй двухкассетник в общаге – первый приобрел «афганец»[1] Паша Пупков и вальяжно демонстрировал всем желающим. Неделю Весельчак слушал и обнимал этот алый «Хитачи», вставлял и вынимал кассеты, нажимал кнопки, потом заявил, что звук у японца слабоват, и поменял «Хитачи» на «Шарп», «Шарп» – на «Акай», «Акай» – на «Филипс», а через некоторое время, наигравшись, резюмировал с грустью, что только советская крупногабаритная техника передает так, как надо, низкие частоты, продал японскую «колбасу» и забил советской техникой (рассчитанной на средний зал ДК) всю нашу комнату.
Вслед за магнитофонами появилась «варёнка» - варёные джинсы, которые тут же стали писком моды. Варёнку можно, конечно, купить на галёре или у тех же поляков, но у фарцовщиков она стоит целое состояние. Можно сделать гораздо проще – купить гэдээровские или индийские джинсы – их иногда выбрасывают – плеснуть в воду белизны и сварить в обычном тазу. Хитрость состоит в том, что штанины нужно туго скрутить, перехватив резинкой, тогда пятна будут фигурными, под фирмУ. Сами мы варкой джинсов не занимались, но у умельцев покупали по сносной цене. И в какой-то момент к ужасу фарцовщиков в варёные джинсы и юбки вырядилось пол-Ленинграда. Кухонные изготовители варёнки во второй половине восьмидесятых стали прообразом кооператоров девяностых, до которых ещё нужно было дожить.
Я, конечно, представить себе не могла, что фарца, которой мой муж иногда занимается в мелких бытовых целях, скоро будет не только легитимирована, но и соберет под свои знамена больше половины страны, вообразившей, что это – дело жизни. Врачи, учителя и другие госслужащие начнут массово бросать свое поприще и толпами отправляться в коммерцию, учась на собственных ошибках. Половина в этой коммерции, конечно же, разорится, кто-то погибнет в разборках, но небольшой процент реализует свою способность к торговле и даже сделает состояние. Но пока до этого далеко, и в том, что Весельчак везет товар на продажу, он не признается даже под пытками. «Балкой» в Перми (сокращенное от барахолки) называется вещевой рынок, где в восьмидесятые одевается весь город. Например, итальянские женские сапоги или японский детский комбинезон можно купить только там. Родители Весельчака, узнав об этих грешках сына, приходят в ужас и умоляют меня отговорить его от опасного занятия. Впрочем, последнее время за фарцовку почти не сажают, а в воздухе носится что-то такое, что отменяет всякий страх. К тому же на поток поставить это прибыльное дело все равно не удается - через год мы переезжаем из Ленинграда в Пермь. Весельчак переводится на заочное и устраивается работать в школу глухих, я восстанавливаюсь в институте на пятый курс, и так как весь первый семестр моего пятого курса – практика, практику я организовываю себе в Перми, по месту жительства мужа. Жить мы пока собираемся у родителей, но свет в конце тоннеля есть: оказывается, начальником южного лагеря моя свекровь работала не просто так, а по договору со строительным трестом, который обещал ей - нет, вы подумайте - отдельную квартиру. Когда? Неизвестно когда - вот пропишетесь, поживете…
Жить вместе мы начинаем где-то с августа, и многие моменты в жизни этой семьи мне кажутся невероятно трогательными. Например, то, как мой свекор (вольная копия Ричарда Гира) любит, просто обожает свою жену, давно поставленную им на пьедестал. В моей семье ни одна женщина не то что не стояла на пьедестале, а даже близко к нему не приближалась, хотя почти всегда была главой семьи. Ни до, ни после этого я не была свидетельницей таких чувств. Я наблюдаю за тем, как он звонит ей на работу, сообщая, что купил на ужин, как отправляется ее встречать и как засматривается на ее прическу. Второе, что меня изумляет, это как поэтически отец Весельчака страдает по покинутой деревне (ну прям как я по Ленинграду!), слушая вести с полей по местному радио.
- Скучно здесь, в городе, - вздыхает он, глядя с балкона на грохочущие трамваи. - То ли дело в деревне: то посевная, то уборочная!..
Пройдет лет пятнадцать, и мой свекор соберется в гости в родную деревню, приедет, а из ровесников никого нет - все либо умерли, либо спились. Он, кстати, несмотря на принадлежность к рабочей среде, не курит и почти не прикасается к спиртному - так, в праздник может выпить пару рюмок коньяка.
Несмотря на очевидные старания, отношения с родителями Весельчака не складываются сразу, хотя сформулировать взаимные претензии не так просто.
- Да, ОНА (о присутствующих почему-то всегда говорится в третьем лице) старается – пол вон все время моет, - жалуется моя свекровь мамочке, - но ведь дело не в чистоте, а в том, что ваша дочь МЕНЯ СОВСЕМ НЕ СЛУШАЕТ! Я говорю: холодно, поддень ребенку кофту – ни за что не наденет, назло. И ведь не понимает: как я буду относиться к ней, так стану относиться и к ребенку.
Последняя фраза ставит в тупик всех, включая Весельчака, который просто устал объяснять мне, что хотела сказать его мама, а матери – что имела в виду я. Ну, и я, в свою очередь, была хороша – пыталась отстаивать независимость. Сейчас, когда эта совместная жизнь мне представляется далеким сном, все кажется ужасным недоразумением – ведь все мы – хорошие, вроде бы, люди, - а тогда я бежала в Ленинград на грани нервного срыва, который, как я теперь понимаю, произошел потому, что впервые в жизни меня не любили по-настоящему. Плюс в этой ситуации, впрочем, был ощутимый: родители Весельчака сделали все, чтобы получить положенную по договору квартиру и разъехаться с нами как можно скорее. Но переезжал и обустраивал эту квартиру Весельчак без нас: дочка была в Шарье, я – в Ленинграде.
Странное это было ощущение: улицы, институт, наша «пятерка» – все здесь осталось прежним, а люди вокруг чужие, новые. Да и учусь я теперь не на Мойке, а на Братьев Васильевых, куда дефектологический факультет, наконец, переехал после многолетнего ремонта. Все здесь мне кажется чужим – и корпус в глубине двора, и то, что идти до него нужно изнаночным, дворовым Петербургом, где еще не убрали строительные леса и носится запах краски. Наши закончили институт полгода назад и разъехались кто куда: Энергичная – в райцентр на Украине, Актриса – на космодром «Байконур»; наличествовала одна Танцовщица, которая теперь училась со мной. Правда, в Ленинграде оставались Гитаристка и Театралка, но Гитаристка жила по колено в детях и коммунальных проблемах – ей было просто не до меня, а Театралка не так давно родила дочку, так что мы тоже существовали на разных планетах.
Иногда, впрочем, я к ней заглядывала: Театралка обосновалась в лучшем месте города Ленинграда, на Исаакиевской площади, в невероятно историческом доме. Конечно, это тоже была коммуналка, но семья мужа Театралки занимала в ней аж две комнаты – огромную с эркером плюс небольшую квадратную, что считалось почти роскошью. Да, много соседей, да, нет зелени и негде гулять с коляской, но выходишь – и упираешься взглядом в купола Исаакиевского собора, к которому мимо гостиницы «Англетер» несется конный император Николай Первый. В девяностые эти коммуналки, то есть бывшие хоромы царедворцев, перешедшие в свое время к советской элите, атаковали новые хозяева жизни, сэмэны, и семью Театралки расселили, дав две квартиры: одну, трехкомнатную, – в новостройке, вторую, маленькую двушку, – на Большом проспекте.
Чем я занимаюсь на пятом курсе? Учусь, как заведенная хожу по музеям и любимым улицам, езжу в пригороды, бегаю к Танцовщице, а Танцовщица – ко мне. Арфан закончил институт и вернулся в Дамаск, а за Ленкой, конечно, оставил кого-то присматривать. И именно потому, что нельзя, ее так и подмывает сделать хоть что-то запретное.
- Поехали в «Пулковскую» – скучно, - говорит она мне, как, бывало, Бэатка - Марыльке, и пока я мямлю в ответ что-то невразумительное, красится и надевает короткую юбку. – Да не страдай, поужинаем и вернемся.
После полутора лет сидения с ребенком для меня посещение «Пулковской» – как полет на Луну: я достаю свое лучшее финское платье, которое мне кажется безумно устаревшим, укладываю волосы, крашу глаза… Перед нами распахивает дверь относительно демократичный швейцар, и сидя здесь, в блестящем полупустом зале, я испытываю странное чувство, точно нахожусь в фантастическом романе невероятно популярного советского писателя Ефремова – все современники куда-то подевались, а мы остались на земле вдвоем. Танцовщица, впрочем, видит свой собственный фильм и, хлопнув шампанского, разражается страшными постсирийскими опасениями – она только что из Дамаска, ездила на каникулы:
- Представляешь, квартира маленькая – трешка, но живут-то все вместе – Арфан, родители и две сестры, одна замужняя. Так вот, эта замужняя сестра каждый день будит меня в несусветную рань, чтобы сунуть своего годовалого ребенка и отправиться шляться по рынку. И с жильем никаких перспектив… И это еще не все. Цены, какие там цены! Двести граммов сливочного масла стоят как женская кофточка, про мясо я уже не говорю – его едят по праздникам. Я там просто ходила голодная.
- А Арфан?
- А Арфан мне сказал: если что-то ему не понравится, в лучшем случае он отправит меня самолетом в Москву.
Я не понимаю, шутит Танцовщица или нет, и на всякий случай уточняю:
- А в худшем?
- А в худшем – убьет, и ему ничего за это не будет.
- Как ничего? А суд? Законы?
- Есть такие грехи жены, за которые муж имеет право карать ее смертью.
- Так, может, бог с ней, с этой Сирией?
- Нет, ты не понимаешь. Я его люблю.
А я… Люблю ли я Весельчака? Не знаю. После рождения ребенка этот вопрос, еще пару лет назад казавшийся вопросом первостепенной важности, отодвинулся на самый дальний план и пребывал в анабиозе – я слушала Ленку и даже в чем-то ей завидовала. Пройдет несколько лет, и Танцовщице сильно повезет, почти так же, как моему деду Михаилу Николаевичу, который выжил в Великую Отечественную. Во-первых, Танцовщице достанется лучший сценарий: Ленку не убьют, хотя могли бы. Во-вторых, ей даже разрешат вернуться домой, и она не задержится ни в Москве, ни в Ленинграде, а побежит, не останавливаясь, до родной Оренбургской губернии и осядет в Орске у мамы. А в-третьих, отдадут ребенка – слава богу, родится девочка, а не мальчик…
А тогда, в «Пулковской», Танцовщица вздыхала:
- За немца надо было выходить. А еще лучше – за югослава.
Из всех стран бывшего соцлагеря Югославия казалась наиболее развитой, максимально приближенной к капиталистическим странам плюс теплой и курортной. Выйти замуж за югослава означало по-настоящему перенестись за рубеж. Вопрос состоял в том, где найти этого югослава. Но, как я уже говорила, мы об этом просто не думали, а в личном, важнейшем жизненном вопросе благополучно плыли по течению, которое сносило нас к курсантам из Можайки. На всем дефо училась одна-единственная девушка, поставившая себе цель выйти замуж за иностранца, и для этого наша однокурсница делала все. А именно – отправлялась не на дискотеки студгородка, а в места скопления иностранных туристов, которые группами передвигались по Эрмитажу и другим всемирно известным местам города Ленинграда. Не знаю, что именно она делала, но ближе к пятому курсу Ларисе удалось познакомиться с югославом, который (судьба любит тех, кто четко знает свои цели) немедленно выразил желание жениться и увезти ее из Союза. Как ни странно, выехать ей удалось без особых проблем (вызвали пару раз в КГБ для порядка), но в девяностые в Косово началась эта ужасная война, и девушка, которая четко знала свои цели, погибла во время бомбежки…
Ну, вот не верю я, что это совпадение. И с тех пор не доверяю любым оголтелым стремлениям, переламывающим судьбу.
Кроме Танцовщицы, в этот последний ленинградский период у меня появляется еще одна подруга – пожилая вахтерша Лидия Васильевна, одинокая блокадница, которая ходит на работу даже не ради прибавки к пенсии, а ради той бурной энергии, что бьется в общаге. Лидия Васильевна жалуется на шум и на наших гостей, на любителей вернуться домой в пять утра, воспитывает поляков и ставит им в пример немцев, все время грозится уйти, а сама недели не может прожить без «пятерки». Тетя Лида любит поболтать и однажды приглашает меня к себе в гости, в сталинский дом на Московском проспекте, где она занимает тридцатиметровую угловую комнату. Все окна этой комнаты, в которую никогда не заглядывает скудное ленинградское солнце, выходят на шоссе, лифт все время ломается, и приходится ходить пешком, но мне это жилище представляется дворцом. Из разговоров с Лидией Васильевной выясняется, что она всю жизнь прожила в Московском районе, работала на заводе «Электросила», а в центре города бывает раз в несколько лет, куда выбирается по великой нужде – сделать перерасчет пенсии. Нет, она не скучает по Невскому и Новой Голландии, не ходит в Мраморный дворец и Летний сад, хотя знает, что живет в красивейшем городе мира. Вот то, что магазин «Молоко» в ее доме закрыли и в химчистку надо ехать аж до Московских ворот – это и правда проблема, то ли дело было раньше, когда она жила на Лиговке! Почему уехала? А комната была маленькая, да и соседей много – человек пятнадцать, в ванную очередь в шесть утра занимали. Я пытаюсь представить, как это – занимать очередь в туалет, вставать для умывания на час раньше, и понимаю, что такой подвиг мне не под силу. И в конце концов, общение с вахтершей раскрывает мне страшную тайну: большинство коренных ленинградцев живут такой же бытовой жизнью, как жители Шарьи, Костромы, Перми и всех остальных населенных пунктов бескрайнего Советского Союза, и не заморачиваются тем, когда же откроется Юсуповский дворец и музей-квартира Набокова. Они не бегают в Эрмитаж здравствовать на каждую выставку, не совершают регулярные паломничества к конному Петру и «Бродячей собаке» и, может быть, - о ужас! - никогда не разводят мосты. Они называют Петербург «скверным городишком», в котором вечно идет дождь, а если не идет, все равно отвратительная погода; они хронически мечтают о море, которое забывается на другой день после возвращения, и мало ценят то, что имеют. В какой-то степени у меня Ленинграда в сто раз больше, чем у этих несчастных. И все-таки мы отличаемся диаметрально - хотя бы тем, что у них эта возможность видеть и ходить есть (и ее девяноста процентам достаточно), а у меня скоро не будет, и примириться с этой ситуацией нельзя.
Быстро пролетают конец зимы и весна, быстро включают солнце и поднимают небо - начинаются белые ночи и госэкзамены, которые кажутся мне просто фарсом. Всем улыбаются, всем ставят «отлично» и закрывают двери института - навсегда. Интересно, это только я готова плакать от такого предательства, словно тебя любили-любили, а потом взяли и бросили? Перед отъездом в Пермь я опять и опять прихожу на Сенатскую, чтобы в одиночестве обойти по часовой стрелке памятник Фальконе и увидеть, как скачет конь под Петром. Но статуя, как и все памятники на свете, ничем не может мне помочь.
[1] «Афганцами» в СССР называли военнослужащих, принимавших участие в боевых действиях в Афганистане в 1979–1989 гг.
Если текст понравился, поставьте, пожалуйста, лайк. Подписаться на канал можно Здесь
Карта Сбербанк 4276 4900 1853 5700
Продолжение здесь:
Глава 21. АБВГДейка
Глава 22. Наши соседи
Глава 23. Человек и закон
Глава 24. 600 секунд
Глава 25. Семнадцать мгновений весны
Другие публикации канала:
Клад. Рассказ
Письмо. Рассказ
Как я переехала в особняк. Рассказ
Годунов. Побег из СССР
Владимир Данилин. Белая магия
Бабушка и её женихи
Сам я живу в вагончике, а в трёхэтажном доме - страусы и индюки
Женщина вокруг сорока. Повесть