Пусть мне не снится лето,
Я себе улыбнусь.
А под бровями где-то
Притаилась грусть.
И. Левинзон
Стояли теплые дни июля. Солнце, подрастерявшее свои силы на июньские дни, не изнуряло зноем, а мягко и нежно согревало все живое на земле. В то утро, как и все остальные летние дни, я исполнял возложенное на меня бабушкой ответственное поручение – охранял маленьких гусят от возможных посягательств летающих и ползающих хищников. Гусиня этого выводка в первые дни июня попала под колеса телеги соседа Нурислама, который навеселе возвращался, погостив у своего шурина в соседней деревне. Крохотных маленьких гусят не захотела почему-то принять в свою семью другая мама – гусиха, и поэтому решением бабушки я был определен в качестве воспитателя этих маленьких желтых комочков. Надо отметить, что мои воспитанники отличались покладистым характером и особо не докучали отсутствием этикета, хотя иногда и проявляли элементы невоспитанности в отношениях между собой в период принятия пищи, если я забывал, увлекшись чем - ни будь, во время их покормить. Но этим небольшим нарушениям в их поведении я не придавал значения, ибо, в конечном счете, понимал, что моя забывчивость является причиной такого некорректного поведения моих гусят. В целом между воспитанниками и воспитателем существовало устойчивое взаимопонимание.
К июлю месяцу мои воспитанники приобрели уже относительную самостоятельность, что позволило мне увеличить степень своей свободы. В то утро я со своим двоюродным братом Раисом, живущим по соседству со мной, обуреваемые идеей наказания вреднющего козла тетушки Сабиры, изготавливали орудие возмездия.
Тетушка Сабира жила от нас через два дома. Жила она одиноко и в основном общалась со своей домашней живностью. Мне иногда приходилось слышать, как она разговаривает, сидя на закате дня возле своей калитки, с прикорнувшим у ее ног Сырланом. Будучи псом приличного возраста, Сырлан являл собою воплощение философской мудрости и на все обращения своей хозяйки к его личности он приподымал голову с лап, глубоко и горестно вздыхал, тем самым как бы выражая солидарность в разговоре с ней, и снова ронял голову, погружаясь в свои мысли. Тетушка Сабира сетовала на дымящую печь, которая сегодня ну никак не хотела разгореться, и из этого делала заключение о предстоящих переменах в погоде.
- Сырлан, а Сырлан! Вот лежишь ты и только вздыхаешь, а крышу я не успела починить. Дожди зарядят, и я опять от сырости в доме буду суставами страдать. У тебя-то, поди, никогда суставы не болят, под такой-то шубой с чего им болеть? Хотя и ты, когда был моложе, резвее бегал, гоняя кошек. Сейчас вот тебе даже в тень перебраться большая лень, и воробьи перестали тебя бояться. Вона как под твоим носом в пыли купаются!
Сырлан глубоко вздыхал, соглашаясь с тетушкой Сабирой, и скашивал свои полные грусти глаза на воробьев, действительно распоясавшихся и веселым чириканием принимающих пыльные процедуры в полуметре от него. Подумав, стоит ли им напомнить о своем присутствии, Сырлан принимал решение не прерывать столь веселое занятие серых маленьких хулиганчиков. Взглянув на хозяйку, как бы извиняясь за мягкость души, Сырлан прикрывал лапами свой нос, чтоб не дышать пылью, поднятой воробьями. Тетушка Сабира на это лишь укоризненно качала головой, гладила Сырлана лохматую голову, грустно улыбаясь и снова погружалась в свои мысли.
Кроме Сырлана у тетушки Сабиры была также кошка, которая целыми днями просиживала на крыше маленького сарая, пять-шесть козочек и с большими рогами козел Карасакал. Нам с Раисом удалось наладить хорошие дружеские отношения с Сырланом, подбрасывая ему куриные косточки, оставшиеся после обеда от куриной лапши, которую сами-то так редко видели на столе. Ведь в те годы летом деревенская еда почти не содержала мясо, и поэтому куриная лапша для нас была пределом мечтаний. Кошка Сабиры апай жила сама по себе, не обращая внимания ни на кого, и не нуждалась в подкармливании в надежде приобрести ее дружеского расположения. Козочки, которые днем паслись вместе с деревенским стадом, нам ни чем не мешали, а вот козел Карасакал доставлял нам большие хлопоты. Его расположения к нам мы не могли добиться никак. Уж что только не подносили ему: и свежую морковь, и капустные листья и горбушку хлеба. Конечно, он ни от каких подношений не отказывался, съедал все, что ему не дашь, сохраняя завидное достоинство, стыдливо и скромно при этом, прикрывая глаза, но на этом наша дружба с Карасакалом заканчивалась. А дружба с ним ох как нам была нужна!
Дело в том, что у Сабиры апай к середине июля вырастали самые вкусные огурцы в деревне и для нас, мальчишек, было выше наших сил, чтоб тайно не сорвать с грядок ее огорода этих огурцов. Конечно, если попросить у тетушки Сабиры, она нарвала бы их больше, чем надо, но то ли озорство, или что-то еще другое не позволяло нам есть эти огурцы по разрешению. Однако на пути к вожделенным огурцам неизменно вырастал Карасакал. Казалось бы, проведем по всем правилам разведку: изучим ближайшие подступы к огороду, проведя рекогносцировку местности. Обследуем ближние и дальние заросли лопухов, где обычно спасался от жары Карасакал и визуальным наблюдением убеждаемся в его отсутствии на интересующей нас территории. Но стоило нам только проникнуть через плетень и преодолеть несколько метров к огуречным грядам, то на нашем пути, как бы материализовавшись из воздуха, с горящими от негодования глазами, появлялся Карасакал. Он весь дрожал от переполнявшего его душу гнева, его бородка мелко-мелко вибрировала в унисон с кончиками его огромных рогов, а копыта били по земле, пытаясь высечь искры и испепелить нас огнем позора. Мы с Раисом дружно ретировались, подгоняемые в своем поспешном бегстве ударами весьма чувствительных рогов Карасакала, и наша очередная попытка полакомиться сладкими огурцами заканчивалась новыми заплатками на штанах и синяками на тыльной части тела.
Вот мы с Раисом, потеряв всякую надежду установить дружбу с этим вреднющим козлом, и решили его наказать, соорудив для этого специальное орудие возмездия. Оно представляло из себя обыкновенный хомут, но размерами с Карасакала. Будущее наказание нашего врага заключалось в следующем: после изготовления хомута мы должны были исхитриться запрячь его в маленькую тележку ( в деревнях хоть и редко, но можно еще встретить такие тележки, называемые « уф - алла» и используемые для перевозки небольших грузов) и перевезти скопившийся во дворе мусор на деревенскую свалку. Увлекшись своей затеей, мы не заметили, как оказалась рядом с нами моя бабушка.
- Ну-ка, что это вы тут затеваете? – спросила она строгим голосом.
Раис сумел не стушеваться.
- Да, вот учимся хомуты делать?
- Но почему же он у вас такой маленький получается? На этот вопрос бабушки изловчился ответить я.
- На большой хомут требуется много материала. Мы ведь только еще учимся, а вдруг испортим его.
Бабушка согласно закивала головой, видимо, мой ответ ей понравился, узрела она в нем признаки бережливости.
- Вот что, сынок, Гульфарван приболела. Я схожу, навещу ее, а ты побудь во дворе, про гусят своих не забывай. Если вернется отец, то накрой ему стол.
- Все сделаю, вернется отец, и его накормлю.
Гульфарван бабушка жила от нас на приличном расстоянии и добраться до нее можно было двумя путями. Первый путь, который проходил через переулок мимо дома тетушки Сабиры, был намного короче второго, пролегающего по главной улице. Я проводил сожалеющим взглядом бабушку, которая избрала более короткую дорогу. Но даже изпользуя эту дорогу бабушка должна была отсутствовать дома часа два, не меньше. Это нам с Раисом придало еще больших творческих сил, и мы рьяно взялись за прерванное занятие. Но увидев минут через пять бабушку, заходящую во двор, я чуть было не проколол палец шорной иглой, которой прошивал кожаное покрытие хомута. На мой молчаливой вопрос о причине ее возвращения она ответила, глядя куда-то поверх моей головы.
- Да вот, шла по переулку и вижу сидит соседка Сабира - вся в своих думах. И вспомнила я, в этот день, в июле сорок четвертом, она получила похоронку одновременно на своих двух сыновей и на отца своих детей – мужа Ахнафа. Как она тогда убивалась бедная, как она рыдала! Всей деревней просидели возле нее весь тот день и всю ночь. А утром не узнали ее – она была седа, как лунь. Поседела за ночь в свои – то сорок с небольшим лет. Почернела лицом, что твоя головешка, думали сойдет с ума от горечи такой потери. Но Аллах дал ей силы, не оставил ее без своей защиты. Но знаю, что не заживающая ее рана до сих кровоточит. У меня хоть один из троих сыновей - твой отец вернулся, а она осталось на всем белом свете одна. Сидит в платке, подаренном ей Ахнафом на том самом переулке, по которой уходили и твой отец с двумя братьями, и ее Ахнаф с сыновьями. Вернулся только мой сын Салим. Не смогла я пройти и обеспокоить ее, пусть посидит, хоть в мыслях своих пообщается со своими, ведь сегодня для нее самый горестный день.
Проговорив это, моя бабушка ушла к Гульфарван аби по дальней дороге. Мы после ее ухода молча сидели с Раисом, прислушиваясь толи к голосу своей души, толи, стыдясь чего-то. Затем, не сговариваясь, одновременно побежали к переулку. Там, сквозь ветви черемухи, краснел как большой цветок мака платок тетушки Сабиры.
Много лет прошло с того дня, очень много дней истекло, но огурцы с того дня детства моего, для меня имеют привкус горечи. И эта горечь со мной. Во мне. Навсегда.