Продолжение. Начало здесь:
Дневник пионерки. Глава 1. Мамина школа
Глава 2. Алло, мы ищем таланты!..
Глава 3. Больше хороших товаров
Глава 4. Служу Советскому Союзу!
Глава 5. Сельский час
Глава 6. Голубой огонёк
Глава 7. Взрослым о детях
Глава 10. Рейс 222
Глава 11. Дым костра
Глава 12. Будильник
Глава 13. Программа "Время"
Глава 14. Здоровье
Глава 15. А ну-ка, девушки!
Глава 16. Будни великих строек
Глава 17. В гостях у сказки
Глава 18. Советский Союз глазами зарубежных гостей, или "Кабачок "13 стульев"
Глава девятнадцатая:
«Вечный зов»
Марылька улетела в Панаму, наступил второй курс, и у меня появились три новые подруги по имени Лена. И так как у каждой из них присутствовал свой яркий талант, я называла их сообразно этим талантам: Актриса, Танцовщица, Гитаристка. Позже присоединились Театралка и Утренняя Звезда, но это были классические роли второго плана, хотя и небезынтересные. Актрису, высокую крупную девушку, получившую свой псевдоним за склонность к бурным продолжительным монологам, пестрящим цитатами из классических пьес, мы с Энергичной сами пригласили переехать на Марылькино место после долгого кастинга^ и раздумий. Видимо, нам не хватало театра…
- Я для него – только вещь! Имя мне найдено!.. – скандировала Актриса на кухне, рисуя нам портрет своего кавалера. И это было так же эффектно, как в театре Льва Абрамовича Додина.
Первокурсниц к себе брать не хотелось, и мы решили, что Актриса, взвывшая от распорядка своих немок, - вариант подходящий. Мы собирались дружить с ней долго и счастливо, но близких отношений не случилось, и если Энергичную наша новая соседка еще как-то терпела за хозяйственность и веселый нрав, то во мне сразу разглядела конкурентку и однажды бросила под горячую руку:
- Как я вас всех ненавижу – маленьких, стройных, красивых…
Сейчас, полжизни проведя в театральных креслах, я понимаю, что моя субтильная персона здесь, может, и не при чем. Во-первых, я сама «актриса», то есть все время нуждаюсь в «подмостках», ну, а в-главных, я и в самом деле была для Актрисы невыигрышным фоном, а вот она-то мне – как раз наоборот!
- Маленькие женщины созданы для любви, а большие – для вкручивания лампочек в столбы, - вяло цитировала я в ответ на выпады Актрисы свою одноклассницу Ирку Мелехову, которая была самой маленькой в классе и постоянно утверждалась. Но к Актрисе, довольно эффектной и даже красивой, «вкручивание лампочек в столбы» уж точно не относилось, потому что поклонников у нее была тьма. Беда в том, что внешняя дородность, реагирующая на каждый съеденный пирожок, категорически отвергалась ее внутренним «я», мечтающим о воздушной эфемерности.
Наличествовала еще одна Елена – Туристка, долгими ленинградскими вечерами развлекавшая нас балладами о своих сплавах, но Туристка, обосновавшаяся в соседней комнате, поставила себе цель стать генеральной подругой моей Энергичной и, значит, вытеснить меня, что мне очень не нравилось. Кроме этих двух слабых завязок конфликта, конечно же, не выросших ни в какую войну, других столкновений интересов у нас не было. Несмотря на то, что второй курс во всех институтах – это романы. Но перешерстив всю программу советского телевидения в поисках подобающего названия для этой главы про романы, я не обнаружила ни одной передачи, хоть сколько-нибудь связанной с любовью. Любовь в Советском Союзе проживала исключительно в художественном пространстве, а говорящие головы о ней не рассуждали. Говорящие головы разглядывали политическую карту мира, докладывали об удоях и покосах, занимались с детьми в передаче «Умелые руки» и изредка пели. Если кто и высказывался в черно-белом телевизоре на тему романтических отношений, то только Леонид Гайдай и Эльдар Рязанов посредством киноязыка. Были еще заказные киноэпопеи про колхозников «Вечный зов» и «Тени исчезают в полдень» - вот там, действительно, кипели страсти. Я хочу сказать, вечный пединститутский зов времен СССР состоял в том, чтобы решить задачу с классическими неизвестными, в условии которой стоит: как своевременно выйти замуж и не оказаться при этом в деревне. Потому что существует такая ужасная вещь, как распределение, и на дефо, где традиционный парад красных дипломов, будь ты хоть трижды отличником, в лучшем случае попадешь в глухую Ленобласть, которая по провинциальности даст фору и Вологодской, и Костромской. А, значит, существуют два варианта - плохой и тоже плохой. Плохой - выйти замуж за ленинградца и в нагрузку к Ленинграду получить хроническую войну со свекровью, а также хроническую коммуналку. Второй плохой вариант – выйти за человека из другого крупного города, более или менее устроиться в плане жилья и всего остального, но потерять свой Ленинград. Так что хуже первых двух только вариант номер три - выскочить за военного, потому что брак с военным означает гарнизон в деревне с пролонгированной гарантией.
Если бы об этом хоть кто-нибудь думал!
Главными поставщиками женихов для Герценовского института считались военные вузы, предпочтительно инженерные. Впрочем, это имело значение только во время учебы – инженерное училище или командное, через несколько лет и те, и другие оказывались в тьмутаракани под названием космодром Байконур, и меня от перспективы космодрома, откуда, кроме Шарьи, бежать было бы некуда, спас внезапный роман с Красавцем. Красавец учился на геофаке и жил тоже в «пятерке», но мы столкнулись в колхозе, куда всех отправили в сентябре. Колхоз – обязательное мероприятие-аттракцион по сбору картошки с полей, куда студентов вывозят на месяц и где они бесплатно работают за еду и неблагоустроенное жилье. Кто-то, конечно, отмазывается, но в основном народ радостно едет, потому что институтский колхоз – это такая экстремальная развлекуха с дискотеками, бардовскими песнями и дымом костра.
Поселок Шушары близ бывшей Царскосельской перспективы теперь считается новейшим спальным районом Санкт-Петербурга, где можно, например, построить дом, так как здесь скоро откроют метро. А тогда мне казалось, мы – на краю света. Это и был самый край: пара автобусов в день, несколько разбитых домов, магазин, ну, и наши бараки. Но в бараках по утрам ходит томный Сыр-Бор и лично будит каждую студентку, вместо будильника на всю ивановскую орет «ABBA», а в магазине – нескончаемые запасы «Алазанской долины», которой местные предпочитают портвейн. Ну, повозишься на воздухе с картошкой часов шесть с перерывом, зато потом под алазанку можно слушать Гитаристку, которая исполняет Дольского и Долину, а в перерывах заливается смехом. Темноволосая, чем-то напоминающая Галину Беседину, Гитаристка приехала в Питер из Горького (сюда всю жизнь стремилась ее мама), очень быстро ассимилировалась и принялась радоваться жизни. Я, впрочем, наслаждалась ее пением ровно неделю, до первой дискотеки, потому что потом нарисовался Красавец, и у меня появились более важные дела, чем слушать про месяц под номером восемь. Как и все остальные мужские особи товарного вида, Красавец был весел, коммуникабелен и крайне беспечен, но главное, внешне он сильно напоминал моего героического деда Михаила Николаевича, что, видно, и решило дело. Так что все свободное от уборки овощей время мы гуляли по двум шушарским улицам и целовались в темных аллеях. Вскоре наш колхоз пополнился еще двумя мужскими факультетами - НВП[1] и физического воспитания, пар в темных аллеях стало значительно больше, и мы с Красавцем уже не вызывали столь ревностного внимания публики.
Половина колхозных романов в Ленинграде, конечно, завяла, но наш – продолжался, и к середине второго курса после пары-тройки бурных ссор и примирений я обнаружила себя настолько влюбленной в Красавца, что даже потеряла страсть к музеям. Должна сказать, это далеко не всё, к чему я тогда потеряла страсть, и если зимнюю сессию мне еще удалось как-то спихнуть на четверки, то летняя (после которой можно было спокойно идти топиться в Мойку) оставила меня без стипендии. И это еще не всё. Получив роман по месту жительства, я со всей ответственностью могу заявить: жить в одном здании с предметом своей любви не только неудобно, но даже вредно. Он, предмет, во-первых, занимает все твое личное время. Во-вторых, может в любой момент возникнуть на твоей территории и нарушить идущий спектакль, что и происходило у нас с отвратительной регулярностью. В-третьих, ты практически лишена полноценного общения с остальными людьми. Да и жизнь предмета любви проходит практически на твоих глазах, что тоже ни в какие ворота. Сакраментальные вопросы «куда пошел» и «что за блондинка стояла с тобой возле лифта» сильно отравляли мне жизнь. И, конечно, новости своих подруг Лен я теперь узнавала последняя.
Но и это было не самое страшное. Самым страшным казалось мне то, что шестым (или тридцать шестым) чувством я понимала: Красавец – не совсем тот человек, на алтарь которого следует класть свою единственную жизнь, - однако увязала все глубже. Была всего одна попытка разрыва с моей стороны, когда, прицепившись к какой-то мелочи, я прекратила общаться с Красавцем, но этот отказ привел меня в такое отчаяние, что пришлось срочно мириться. Через два месяца мы уже не расставались, а если расставались, то только на время учебы, чему способствовало и то, что Энергичная прекрасно ладила с моим кавалером, и мы много времени проводили втроем. Актриса, напротив, не ладила с ним совершенно, ежевечерние театральные монологи в его адрес не иссякали, и я думаю, проницательную Актрису настораживало в моем возлюбленном то же, что и меня – внутренняя незрелость при кажущейся зрелости внешней. Нет, ну вылететь из-за собственной лени с геофака, где не нужно сдавать ни вышку, ни сопромат! Таким, как твой Красавец, нужна твердая рука жены-мамочки, а не восторженные возгласы литературной особы, - пилил меня внутренний голос, внимать которому я не желала.
Впрочем, я значительно забежала вперед, и до того, как мой возлюбленный в феврале вылетел из института, произошло много разных событий: например, мы вдруг решили пожениться (когда закончим институт), например, встревоженная письмом из деканата, примчалась мама Красавца, и я ей не то чтобы не понравилась – ей не понравился наш оголтелый роман, ибо ни один оголтелый роман, как мы знаем из классики, ничем хорошим еще не заканчивался.
Кроме романов, второй курс принес такую напасть, как медицина, которая хоть и стояла в расписании всего раз в неделю, но зато три пары кряду, и первая – в восемь утра. К логопедии медицина не имела никакого отношения, а медсестер гражданской обороны из студентов педагогических вузов готовили на случай масштабной войны, призрак которой витал в Кремле вплоть до прихода Михаила Горбачева. Для нас, поголовных сов, учившихся во вторую смену, проще было вообще не ложиться, чем встать в понедельник в половине седьмого и слушать про переломы и капельницы. Хотя до переломов нужно было еще дожить, а сначала нам читали анатомию и физиологию, лекарствоведение, внутренние болезни... Параллельно началась практика, и на первом занятии нас повели в морг на вскрытие, без которого зачет по медицине был невозможен. Морг почему-то находился в самом центре – в квартале от Невского, как какая-нибудь достопримечательность или театр, - а патологоанатомом работала женщина. Наверное (как и у Л. В. спустя шесть лет), это тоже была плата за Ленинград. Патологоанатом так разволновалась, когда ей объяснили, что мы педагоги, а не медики, что немедленно велела всем отойти к стенке на случай тотальных обмороков и в подробностях рассказала о жизни и смерти лежащего на столе женского трупа, который вчера еще не был трупом, а сегодня уже оказался вскрыт. Инсульт. Сорок семь лет. Должно быть, долго подбирали для нашей экскурсии, чтобы не бомж, не алкоголик, не криминал… Чтобы не напугать слабонервных девиц из Герценовского. И все бы ничего – что я, трупов не видела? – но как же отвратительно смотрится взрезанный человеческий жир рыхлого желтого цвета, когда нависает на окровавленных ребрах. Какие бы органы и ткани врач ни показывала, что бы ни объясняла, я видела только этот тяжелый жир, оккупировавший все тело… Пара обмороков и рвотных рефлексов тогда все же случились, но мы с Энергичной благополучно выстояли в первом ряду весь долгий процесс, а из морга дружно отправились обедать в пельменную, а заодно обсудить – не перейти ли в Первый Медицинский.
После морга пошли перевязки. Мы бинтовали руки, ноги, головы друг другу, и не дай бог, если ты наматывал лишний круг, держал бинт внутрь «туловищем» или повязка топорщилась. Ни одну специальность мы потом не пересдавали с такой регулярностью и тщательностью, как эту медицину. Какие бывают раны? Колотые, резаные, рваные, рубленые. Как правильно стерилизовать шприцы? Первая помощь при обморожении? А при утоплении? При солнечном ударе? Как наложить жгут? Поставить кружку Эсмарха? Перестелить кровать лежачему больному?.. Под занавес, то есть перед практикой в терапии, выдали губчатые муляжи-ягодицы, чтобы мы научились делать уколы. Занятное это было зрелище - упругие оранжевые задницы, задиристо торчащие на столах. И если с искусственными попами я справилась быстро, то первая реальная ягодица ввела меня в настоящий ступор - оказывается, чтобы всадить в тело советский шприц, нужны были размах и силы. Медициной нас мучили целых два года, заставили сдать госэкзамены, присвоили звание рядовых медицинской службы, вручили военные билеты, поставили на учет и велели молиться, чтобы эти знания никогда не пригодились. Они и не пригодились, если не учитывать, что с тех пор я свободно делаю все упомянутые манипуляции.
Между тем, жизнь в «пятерке» кипела, и у нас назревала первая свадьба. Гитаристка познакомилась с ленинградцем Игорем, который тоже вроде был музыкантом, всю дорогу паял внутренности магнитофонов, а на жизнь зарабатывал тем, что водил городской автобус. Естественно, времени на свидания у Игоря не было, и он очень быстро женился, обеспечив Ленке детей-погодков и двадцатилетнее горнило коммуналки. Коммуналка, описывать которую я не берусь, была не в поэтическом Петербурге, а на Гражданском проспекте в хрущевке, где (помимо родителей Игоря) третью комнату занимала посторонняя пьющая тетка. Я бы, конечно, не выдержала, но Гитаристка справилась блестяще, что совсем не испортило ее чудесный характер и никак не отразилось на внешности.
И если углубляться в историю браков с ленинградцами, то это, конечно же, тема отдельного исследования под названием «Битва за Ленинград». Одна из его глав – о том, как очередная будущая свекровь разорвала в клочья паспорт сына, чтобы тот не смог жениться и прописать к себе жену-провинциалку. И так как угнетаемая невеста жила в «пятерке» двумя этажами ниже, то сводки с поля брани поступали регулярно. В какой-то момент дело дошло до рукопашной, но после упорных боев, увенчавшихся победой жениха, тот таки получил контрибуцию в виде разрешения на свой мезальянс. Была даже свадьба, после которой свекровь смилостивилась и прописала невестку в свою единственную комнату, но этот брак спустя несколько лет скончался в коммунальных междоусобицах.
Нет, я не хочу сказать, что ленинградские свекрови (реже тещи) – нарочно выведенная порода лютых монстров. Просто в Советском Союзе жилье – как известно, не просто жилье. Квартира – это достигнутая цель, награда. Жизнь. Квартира в столице – супервалюта и суперцель, которую нужно сначала выстрадать, а затем удержать. И в этой выстраданной квартире (комнате) могут жить вместе поколения три-четыре. И вот представьте, живут рядом эти три поколения, и вдруг как гром средь ясного неба – поколение, которое было детьми, неожиданно вырастает, у него появляется желание размножаться, и замученным бытом хозяевам говорят: надо опять уплотниться. Ну, скажите, с какой стати?..
- Хочет получить прописку – пусть идет на завод, лимита!.. - классически кричит загнанная в угол ленинградская/московская мама.
И это истинная правда. Прописку и жилье в столице можно получить двумя способами – либо выйти замуж, либо идти на завод. Есть, правда, еще один вариант – обменять со значительными потерями квартиру в провинции на квартиру в столице. Квартиры в Советском Союзе государственные, есть ответственный квартиросъемщик, - как правило, это глава семьи, он-то и может обменять квартиру, так как продать ее нельзя. Иногда, очень редко, родители студентов так и поступают, но эти случаи можно пересчитать по пальцам. Может быть, поэтому я отвергаю на корню всех кавалеров с ленинградской пропиской, а, может, это подсознание не в состоянии забыть голенище моего рождественского сапога, смотрящего на восток, и исподволь принимается за выполнение странного плана. Говорят же вам, не гадайте, ибо гадание – часть судьбы. Нет – гадают, гадают, гадают… Кстати, Красавец был из Горно-Алтайска, который тоже находится на диком востоке. И в этот Горно-Алтайск я бы точно попала, не вмешайся в ситуацию мой ангел-хранитель и не завали мой возлюбленный зимнюю сессию.
Заваленная сессия и тогда, и сейчас означает для юношей повестку в армию, но сейчас все желающие юноши имеют белый билет, а тогда это было не принято. И спустя два месяца после заваленного Красавцем экзамена мы с Энергичной стоим возле военкомата, где новобранцев сажают в автобус, в окне которого маячит мой бритый герой. Все происходит слишком, слишком быстро. Быстро проходит второй курс, быстро появляется и исчезает Красавец, и я обнаруживаю себя в слезах посреди хаотичных сборов. Это уже мои Елены собираются в стройотряд. Стройотряд или какой-то другой вид работы – часть учебного плана, то есть летняя практика, но уехать? сейчас? в стройотряд? мне кажется предательством по отношению к забритому Красавцу, и я решаю отправиться в одиночестве в ссылку под названием «пионерский лагерь» – работать вожатой. Отчего-то лагерь мне кажется самым подходящим для страданий местом, и целую неделю до этого лагеря я добросовестно реву, прерываясь на сон, еду и перепалки с Актрисой. Мне самой странно, что я могу рыдать с утра до вечера, но проходит неделя, острая боль утихает, и я удивляюсь своему одиночеству. Уехали Елены и Красавец, уехали однокурсницы, уехали все, за исключением невыездных кубинцев, и я хожу по «пятерке» одна.
Неожиданно мне это начинает не то чтобы нравиться, но становятся очевидны скрытые плюсы: не нужно бороться за лидерство в комнате, не нужно заботиться об отношениях с Красавцем и вечно их координировать – можно просто жить, а это, как выясняется, очень приятно. Приятно тащиться в июне по Мойке, зная, что дома тебя никто не ждет, и, «отдежурив» положенное время возле последней квартиры Пушкина А. С., поворачивать к Караванской[2], где тоже кто-то жил – не помню кто. От Караванской – на Садовую и на Крюков канал, к Николаевскому храму, который, как говорят, не закрывался вообще никогда. Не могу понять, на кой я вообще собралась в этот лагерь, если ленинградскими улицами можно вот так ходить хоть до первого сентября. Тем не менее, через неделю я еду, и в лагере меня настигают письма Красавца, которого отправили чуть ли не на курорт – в приморский Таганрог, и мой возлюбленный умоляет меня приехать его навестить – все равно отдыхать где-то надо. Но об этом мне некогда думать: у меня первый отряд и беготня с утра до ночи. Впрочем, мне в лагере нравится. Нравятся дети, нравится, что лагерь – временная система, на которую нужно настроиться лишь на месяц, а потом – до свиданья. Нравится этот, как его, парень из соседней деревни, который приезжает нарочно, чтобы прокатить меня на мотоцикле, и о котором я забываю тотчас, как только его «Ява» умолкает в еловой чаще. Нравится вставать без пятнадцати семь и тащиться на утреннюю планерку, после которой день летит как безумный, останавливаясь лишь ночью, когда час-другой ты можешь пожить личной жизнью в виде прогулки по территории, а затем вырубиться, не раздеваясь. Нравится, что у меня здесь нет никого, даже подруг... Тем не менее, когда вся эта бодяга заканчивается, я с радостью принимаю участие в общей попойке, которую устраивает наш врач, разливая в стаканчики медицинский спирт, разбавленный водой с вареньем. Видя, как другие хлопают маленькие стаканчики, один из них выпиваю и я, после чего мы решаем непременно искупаться ночью, добираемся до речки, и дальше я мало что помню… Очнулась на своей кровати с дикой головной болью и тошнотой, которая выворачивала меня наизнанку ровно сутки до такой степени, что я даже не смогла уехать вместе со всеми, а добиралась на следующий день своим ходом. И опять меня настигают письма Красавца, содержание которых можно уложить в одно слово: приезжай!
Поначалу идея с поездкой мне кажется дикой, но письма из Таганрога приходят каждый день, и, в конце концов, я соглашаюсь. Самое поразительное, что на эту авантюру соглашается мамочка, и, несмотря на то, что Красавец ей заочно не нравится, меня к нему все-таки отпускают. Я еду на перекладных через Москву, выхожу в чеховском провинциальном Таганроге, нахожу одну-единственную гостиницу, но там мест нет, и мне дают адрес какой-то женщины, у которой якобы можно остановиться. Полдня ищу эту женщину, которая оказывается владелицей обычного деревянного дома, где, действительно, останавливаются приезжие. Но и там почему-то занято все, кроме летнего флигеля с раскладушкой, которому я радуюсь, как номеру люкс. Хозяйка оказывается не очень приветливой, подробно выспрашивает о цели приезда, требует носить ей воду с колонки и отчего-то забирает мой паспорт и деньги (ты здесь чужая – вдруг украдут?), но я стараюсь не обращать на это внимания и как можно меньше времени проводить «дома». За пару часов пройдя полгорода, я еще очень долго плутаю за пределами Таганрога, бреду проселочными дорогами в поисках военной части, о которой, как выясняется, не знает никто. Сейчас, спустя две или даже три жизни (первый брак, газета, второй брак) вся эта идея с «военной командировкой» мне кажется не только глупой, но просто опасной. Без конца ходить где-то одной в отсутствие элементарной связи – что случись, никаких концов бы потом не нашли… Но тогда мне это казалось естественным. И вот стою я в поле под южным таганрогским солнцем возле КПП – наконец, выходит ко мне мой Красавец, по которому я чуть не месяц страдала, я смотрю на его изменившееся лицо, бритую голову, кривую улыбку и понимаю, что ничего не чувствую. Вот совсем ни-че-го… Тем не менее повернуться и уйти прочь мне представляется невозможным – всю неделю мы продолжаем встречаться; пару раз Красавца даже отпускают в город, и мы гуляем под черешнями и смоковницами до черного южного вечера, и я рассказываю про домик Чехова, который посетила вчера.
Домик Чехова поразил меня не только своими крошечными комнатами, низкими потолками, игрушечными оконцами, кроватями с невероятным количеством уходящих вверх подушек и русской печкой с чугунами. Он поразил меня скрюченным сжатым пространством без воздуха, от которого нужно бежать, подобравши юбки и в тот же день; воображение быстро дорисовало образ деспотичного Павла Егоровича Чехова, заставляющего детей работать в лавке и молиться ночи напролет... В общем, доктор Чехов, блеснув очками на том самом портрете, сказал: «Прочь! Уезжайте немедленно». Но я не слушаю ни себя, ни доктора Чехова – я хожу по улице III Интернационала, которая до революции называлась – нет, вы подумайте – Греческой[3]! - и ищу дом, в котором умер сорокавосьмилетний император Александр Первый, который, как гласит молва, вообще никогда не болел. Умер или обратился в старца Федора Кузьмича.
Здесь же, в этом особняке, принадлежащем градоначальнику Папкову, останавливались Пушкин и сопровождавший его генерал Раевский, когда поэт направлялся в южную ссылку. Дом по Греческой, сорок по тем временам был лучшим зданием в городе, но и сейчас мало что изменилось. Думая о Чехове и Александре Первом, я спускаюсь по бесконечной каменной лестнице, построенной на средства таганрогского миллионера Герасима Депальдо, к Пушкинской набережной, загораю на пустынном пляже и не могу поверить, что Петр Первый, в 1698 году приказавший на Таганьем Роге построить крепость (с нее начался город), думал именно здесь возвести новую столицу России. Скоротав полдня, я отправляюсь в военную часть к ничего не подозревающему Красавцу и размышляю о том, что когда тебя вдруг разлюбили – это, конечно, ужасно, но если разлюбила ты, это, оказывается, ничуть не лучше, и хочется все забыть. Наконец, неделя подходит к концу, и я спешу прочь из этого города и непонятной мне ситуации. Приехав на вокзал за два часа до поезда, от скуки иду в ресторан, беру дежурный обед, и здесь, потягивая компот в ожидании поезда, испытываю просто феерическое облегчение оттого, что все, слава богу, закончилось... Конечно, я ему ничего не сказала, приеду – объяснюсь в письме. Я одна, и свободна, свободна, свободна! Должна сказать, не все романы в моей жизни завершались столь благостно и естественно, а, главное, безболезненно для меня. И сейчас, проводя эту вынужденную ревизию личной жизни, я безмерно благодарна Красавцу и за то, что он был в моей истории, а еще больше за то, что он в ней не остался.
Поездка в Таганрог вернула меня к жизни, и первого сентября я, как обычно, собираюсь в институт, от которого (о ужас!) осталось всего-то три курса. Вернулись из стройотряда Энергичная и Актриса, Театралка и Утренняя Звезда, и, слушая их истории, я поняла, сколько всего пропустила за лето. Стройотряд в Краснодарском крае – тот же шушарский колхоз пуговкой назад, только студенты (самая дешевая рабочая сила) там собирают фрукты, а не картошку. В остальном жизнь такая же: вино, танцы, песни, романы. И какие это были романы!.. Энергичная до потери пульса влюбилась в кубинца из ЛГУ. Кубинец был светлый и дико красивый, и лететь бы Ленке на Остров Свободы подобно нашей Марыльке, но этот Серхио Кабальеро Марчос внезапно вдруг куда-то сдулся – кажется, переехал в Москву. Театралка и Утренняя Звезда отделались романами-лайт^, а вот Актриса соблазнила мальчика-девятиклассника, отправленного в стройотряд «на перевоспитание». Мальчик, правду сказать, был очень колоритный, похожий то ли на Добрыню Никитича, то ли на Константина Бальмонта, и, несмотря на наши добродушные издевательства, их роман продолжался и продолжался, и бедная Актриса, обретшая в лице этого вчерашнего пионера самого благодарного слушателя (точно так же, как и я с Красавцем) потом не знала, как с ним развязаться.
Но это все, конечно, были пробные шары, а истинные, настоящие романы еще ждали своего часа. Настоящие романы не за горами, все они грянут на третьем курсе где-то в районе экватора, а пока мы, воссоединившись после долгого лета, решаем отправиться в трехдневное путешествие на остров Валаам, за которое нужно заплатить всего пол-стипендии – двадцать семь рублей. На что будем потом жить – непонятно, но это же не причина, чтобы не ехать! В Ленинграде уже довольно прохладно, а на чудесном Валааме, говорят, теплее на целых три градуса. Да и место намоленное, чудесное. Но дело даже не в этом. Дело в том, что теперь или никогда. Теплоход отчаливает от Приозерска в девять вечера, а прибывает рано утром; на острове, за который столетиями воевали Россия и Швеция, пока точку в этой войне не поставил Петр I, мы проведем целый день. Нас будут долго водить по территории монастыря, нуждающегося в восстановлении, продемонстрируют скиты, могилы монахов и бухты, покажут эффектные виды воды, неба, скал и столетних деревьев, но ни словом не обмолвятся о страшном доме инвалидов Великой Отечественной, который был здесь после войны. В конце сороковых годов прошлого века сотни тысяч инвалидов заполонили улицы городов СССР – безрукие, безногие, кое-как адаптированные, они еле-еле передвигались на своих тележках и, по мнению властей, портили не только городской пейзаж, но и имидж страны-победителя: грудь в медалях, а по вокзалам милостыню просят. Неудобных людей решили сослать с глаз подальше в такое место, откуда бы они точно не выбрались, в бывшие разоренные монастыри - Кирилло-Белозерский, Горицкий, Александро-Свирский, Валаамский. Поголовно, конечно, не забирали, но одиноких, неустроенных, просящих милостыню – без разговоров. Жизнь в этих богадельнях была скудная, уход отвратительный, многие умирали в первые месяцы, их хоронили тут же, в безымянных могилах. Тяжелее всех было «самоварам» - безруким и безногим, - которые стопроцентно зависели от окружающих. Неизвестно, что еще было лучше – погибнуть сразу или влачить жалкое существование обрубка, который с нетерпением ждет лета, когда его иногда могут вынести в сад и подвесить в сетке на сучок дерева - «гулять» с такими же, как он, полулюдьми. Страшное это было зрелище – десятки живых конвертов висят на ветках: смеются, плачут, спорят, вспоминают… Первым о сосланных инвалидах поведал миру художник Геннадий Добров, специально приехавший на Валаам в тысяча девятьсот семьдесят четвертом – написать серию портретов этих людей. Но широкую огласку история получила даже не тогда, когда узники, которые могли передвигаться, пытаясь сбежать из своей тюрьмы, начали замерзать на льду Ладожского озера в нескольких километрах от своего интерната, а только после публикации «Валаамской тетради», написанной экскурсоводом Евгением Кузнецовым, проработавшим на Валааме всю жизнь. Произошло это относительно недавно, в две тысячи третьем, а впервые про инвалидов-арестантов я услышала тогда, в восемьдесят пятом, на пароходе, когда мы возвращались в Ленинград. И палуба теплохода начала уходить у меня из-под ног…
* * *
Как любила выражаться в своих книгах Франсуаза Саган, судьба к нам является в разных обличьях, и не всегда их легко распознать. В тот год моя судьба явилась ко мне в образе Энергичной, которая осенним ленинградским утром распахнула дверь нашей комнаты и велела мне и Актрисе:
- Восстаньте ото сна и посмотрите на того, кто заклеил окна.
Заклеить окна Энергичной, которая была старостой этажа, приказала комендантша еще неделю назад, но к кому бы Ленка ни обращалась, помогать ей никто не желал. Пока она не наткнулась на какого-то первокурсника после рабфака, который тут же переделал всю работу, за что и был приглашен к нам на чай. Я смотрела на этого двадцатитрехлетнего (после техникума и армии) первокурсника и не верила глазам: высокий, улыбчивый, уверенный в себе парень не походил ни на одного мужского экземпляра с дефо и вообще ни на кого из моих знакомых. Если бы мне тогда кто-то сказал, что я только что познакомилась со своим будущим мужем, и это будущее весьма близко!..
- Почему он все время смеется? – не сразу спросила Актриса.
«И какая здоровая психика», – задумалась я.
Новенький, которого я стану здесь называть Весельчаком, год назад вернулся из армии, поступил на рабфак, а затем на первый курс сурдо. Зачем ему понадобилось это сурдо, мне до сих пор непонятно: видимо, настояла мама, завуч школы глухих. В чем-то она, конечно, была права, и адекватный мужчина в педагогике, где правят тетки-климактерички, – уже, извините, карьера; через пять минут его непременно поставят начальником – больше-то все равно некого. Весельчаку тоже не было равных на нашем дефо, но главное, что в нем изумляло, - это какой-то сверхъестественный оптимизм плюс здравый смысл в придачу.
Кто-кто, а я эти достоинства могла оценить – психика у меня всегда была несколько подвижна, а оптимизма днем с огнем не сыщешь. Я сразу принялась дружить с Весельчаком. Вот именно дружить, без всяких там амуров – честно рассказала ситуацию с Красавцем, получила легитимацию своего поведения и его, Весельчака историю, в которой тоже была доармейская любовь, закончившаяся примерно тем же. Очень быстро стало понятно, что с Весельчаком комфортно и просто, в отличие от всех моих кавалеров. А главное, он не ведомый – ведущий. Я даже не помню точно, когда начались отношения – в октябре? в ноябре? в декабре? В сентябре приехал звезда всех времен и народов Тото Кутуньо, по которому тогда сходил с ума весь Советский Союз, и я, чтобы не стоять в очереди одной, потащила Весельчака за билетами. Кутуньо должен был выступить в «Юбилейном», то есть в нашем Парке Победы, очередь выстроилась километра на два, и, отстрадав в ней несколько часов безрезультатно, мы вернулись в «пятерку», чувствуя, как сблизили нас эти страдания.
- Давай-ка я тебя накормлю, - попытался утешить меня Весельчак, и - закрутилось. Новый 1985-й год мы встречали вместе в его компании, «в бывшем блоковском доме», где снимал квартиру однокурсник Весельчака. Был ли Весельчак моим человеком? Не знаю. Но такие вопросы рядом с ним просто не возникали. Плохо было только одно: где бы я с ним ни появлялась, везде за Весельчаком следили несколько пар внимательных и хищных женских глаз. Мало того, что он походил тогда на гэдээровского певца Дина Рида, так еще и пел под гитару весь репертуар Розенбаума, стремительно набирающего популярность. Не было ни одного субботнего вечера, чтобы кто-нибудь из девиц не заглянул в комнату Весельчака и не попросил спеть. Обычно концерты проходили на черной лестнице, имеющей великолепную акустику и неограниченное количество сидячих мест. О эти ночные концерты, которые мне приходилось выслушивать снова и снова, потому что уйти означало отдать Весельчака на растерзание поклонницам. Вот ушла бы хоть раз – вся жизнь могла сложиться по-другому. Но, во-первых, уйти было некуда – в нашей сто восемьдесят второй шла совсем другая пьеса, где главную роль исполнял одноклассник Актрисы, прозванный за свои широкие бедра Мадам Диди. Мадам Диди третий год учился в Можайке[4], как-то к нам забежал и тут же впал в ступор от такого обилия женского материала, после чего стал ходить регулярно и водить друзей-курсантов. Курсантов я сторонилась: придут, скрипят своими сапогами, сапоги пахнут ваксой, и юмор очень странный… И вот передо мной дилемма – пить чай с курсантами или слушать концерты Весельчака, от которых он, конечно же, отказаться не может. Кажется, это было единственное неудобство в общении с ним, не считая осуждения подруг, дружно вставших на сторону брошенного Красавца. Впрочем, и Энергичная, и Актриса, и Утренняя Звезда к тому времени были активно заняты военно-полевыми романами, которые им устроил Диди, а сам продолжал ходить одинокий. Говорят, выполнив роль судьбы практически для всех своих приятелей, он не женился по сию пору. Меня ему тоже не удалось ни с кем познакомить, так как я вечно отсутствовала. Вместе с Весельчаком мы много ездили по пригородам – в усадьбу Репина, где, кажется, ничего не изменилось со смерти владельца, в Комарово – искать вросший в землю камень на могиле Ахматовой, в тот же Павловск, где мы на первом курсе бегали на лыжах… После пригородов пошел период рок-концертов, и однажды мы оказались едва ли не на первом выступлении группы «Секрет», которая (серые брючки-дудочки, узкие красные галстучки) настолько явно косила под битлов, что это было даже мило. Изумляло - как бы литературнее выразиться? - свободное поведение музыкантов на сцене: Заблудовский с жидкой зеленой бородкой только что не выпрыгивал из своих брюк, корча зрителям рожи, Мурашов выполнял акробатические трюки под улюлюканье зала, Фоменко скакал козлом вдоль и поперек, и нас, предпоследних советских пионеров, это просто шокировало. В зале творилось вообще непонятно что: народ повскакивал с мест (концерт шел в каком-то ДК) и, пританцовывая, гоготал в проходах, а бедные билетерши в белых блузках и синих жилетах никак не могли его унять.
Другой взлет, который мы зафиксировали, был триумфом Александра Розенбаума: Розенбаум тогда только-только порвал с медициной и тоже активно выступал во всевозможных дворцах культуры. Он козлом не скакал, бороду в зеленый цвет не красил, а скромно стоял возле микрофона и пел. Чуть позже стал разговаривать в перерывах между песнями, а тогда композиции шли одна за другой под напряженное внимание зала, и в этих невозможно оригинальных песнях было столько новации и свободы, что пробирала дрожь. Всего три года назад умер Владимир Высоцкий, чье первенство в СССР не оспаривалось никем, и вот теперь, казалось, Высоцкого заменил Розенбаум. И если резвые мальчики группы «Секрет» всего лишь цитировали гигантов-битлов (и, не сумев родить ничего своего, распались), то «скромный» Розенбаум пришел заявить о новом времени и даже предъявил нам Нового Героя. Не случайно ведь именно «Гоп-стоп» (привет, лихие девяностые!) стал визитной карточкой автора. А ведь это почти невозможно – набросать, предвидеть героя до того, как тот взойдет на историческую сцену. Одна маленькая кассета – и «Гоп-стоп» запел весь Союз, которому и в самом страшном сне не могло присниться, что Сэмэн с Беней Криком – отнюдь не персонажи одесской подворотни, а грядущие кооператоры, рейдеры, рэкетиры и крупные бизнесмены, герои ближайшего постсоветского будущего. Так что Розенбаум, можно сказать, гений. Ну как он мог угадать новейшего героя? Так, как это делают все гении - за счет бессознательного. И публика ему отозвалась – всесоюзной славой. Позже Розенбаум рассказывал, как приехал в какое-то глухое казахское село, а чабан (или кто там у них) говорит:
- Слыщал-слыщал твоего Сэмэна. На пиленке – у меня пиленка есть…
А вот это уже сработало коллективное бессознательное, уловившее нужный сигнал:
Сэмэн, засунь ей под ребро –
Смотри, не обломай перо
Об это каменное сердце
Суки подколодной…
Ну-ка, позовите Герца,
Старенького Герца
Он прочтет ей модный,
Самый популярный
В нашей синагоге отходняк.
Кажется, одна я не воспринимаю нэпманских Сэмэна и Беню, с которыми мне не страшно, а откровенно скучно. А зря - скоро в «нашей синагоге» каждый третий будет Сэмэном…
Я люблю избранного Розенбаума - «Утиную охоту», «Вальс-бостон», ленинградские песни, которые напеваю сама.
Боже мой, как люблю,
Как люблю я домой возвращаться!
Как молитву читать номера ленинградских машин
И с родной Петроградской у старой мечети встречаться,
Пролетая по белым ночам опьяненной души…, -
поет Александр Яковлевич, и меня охватывает дрожь, потому что я точно так же читаю эти автомобильные номера и никак не могу привыкнуть, что я – в Ленинграде.
Третий курс пролетел еще быстрее, чем первые два, и отметился двумя грандиозными свадьбами – вышла замуж моя Энергичная, и женился приятель Весельчака. Нет, свадеб, конечно, было гораздо больше - начиная со второго курса, они сыпались, как горох, - просто чувствовалось, что эти две – эпохальные. Энергичная вышла замуж за Курсанта из Можайки, которого в числе других привел Мадам Диди. Кажется, они встречались каких-то полгода, и после двух-трех походов в театр Курсант сделал ей предложение. Для меня это было полной неожиданностью, словно внезапно на самом интересном месте закончилась книга, которую я еще собиралась читать и читать. Ну, а вторая свадьба поразила тем, что была в ресторане гостиницы «Европейская», где по сию пору стоят швейцары в золоченых ливреях и открывают господам массивные отполированные двери.
Ну, какой бы сценарист смог такое придумать: студенты, живущие в общежитии, празднуют свадьбу в самом дорогом и престижном ресторане города Ленинграда?! А если учесть, что я до этого в ресторанах толком и не была, то для меня этот поход был сравним, ну, скажем, с поездкой в Америку. Тема ресторанов в СССР – это отдельный раздел и едва ли не основной параметр, характеризующий время. Во-первых, этих ресторанов крайне мало, раз в сто меньше, чем сейчас. Во-вторых, они жутко дорогие и неприступные. А в-третьих, ходить в них не очень-то принято - да и не на что, правду сказать. Поход в ресторан – всегда событие, имеющее повод.
Итак, посещение ресторанов я начинаю не с чебуречной за углом, а с гостиницы «Европейская». У меня одно (купленное у поляков) вечернее платье жемчужно-бежевого цвета, у Весельчака – единственный темно-серый костюм, так что с туалетами мучиться не приходится. Кажется, тогда, проведя несколько часов в «Европейской», я, провинциальная девочка, выросшая в хрущевке, впервые задумалась о том, что равенство в СССР – такой же миф, как и все остальные мифы, а господа уже не все в Париже. Что есть определенный сорт людей, перед которыми пожилой швейцар с поклоном открывает каждый вечер эту дверь, а не таращит глаза, как на нашу студенческую компанию. Что эта гостиница – один из осколков погибшей Российской империи... Да, здесь каждый день сидят фарцовщики и дети партийной элиты, но при случае сюда можно привести и делегацию как из дружественных соцстран, так и врагов-капиталистов. Поначалу мы, конечно, чувствуем себя очень неловко, и главный страх состоит в том, чтобы никто не понял, что мы здесь – чужие. Но скоро неловкость проходит, и наша юная компания с открытыми (так и хочется сказать – комсомольскими) лицами, скорее, украшает, чопорный помпезный зал, где официанты привыкли ко всему, а гости заняты собой и тем, что им приносят.
Проходит час, и я осваиваюсь настолько, что с удовольствием разделываю сочный антрекот и, запив его шампанским, танцую с Весельчаком нечто похожее на танго. Спустя два часа я уже чувствую себя завсегдатаем, привыкшим к блеску хрустальных люстр и массивным креслам. Я пытаюсь вообразить, что, как в новеллах Бунина, бываю здесь по четвергам с друзьями, а живу по соседству, в квартире на Караванской, которую мне купил папа, действительный статский советник. Папа служит по министерству финансов, и третьего дня мы были с ним в Царском Селе на аудиенции у императрицы, которая все еще стоит перед моими глазами… Отец долго готовился к этой встрече, и когда из дворца поступило распоряжение, взял с собой и меня. Около двенадцати пополудни мы прибыли на Царскосельский вокзал в Петербурге, где нас встретил жандармский офицер, проводил до бронированного вагона с короной и, прощаясь, не мог сдержать удивления:
- Небывалый случай, ваше превосходительство – в воскресенье, перед самым обедом!..
Поезд шел несколько медленнее обыкновенного, но в указанное время прибыл на место, где нас встретил слуга в царской ливрее, усадил в карету с короной и доставил во дворец, где отец встретил нескольких старых знакомых. В сопровождении вахмистра лейб-уланского Ея Величества полка, пройдя несколько комнат, мы оказались в небольшом кабинете-гостиной светло-вишневого цвета, куда вслед за Александрой Федоровной вдруг вбежал цесаревич Алексей, но, увидев незнакомых людей, смутился и церемонно поклонился. Речь на аудиенции шла об открытии дома для инвалидов на Васильевском острове, который на днях принял первых постояльцев, и папенька очень желал открыть такие же дома в Гатчине, Колпино и Тихвине. На это требовалось высочайшее разрешение, государь почти все время находился на фронте (шел тысяча девятьсот пятнадцатый год), и отец решил действовать через Александру Федоровну. Государыня, на лице которой я увидела следы печали и многих бессонных ночей, держала себя просто, горячо поддержала идею с домами инвалидов и обещала быть на открытии, а на прощание обронила:
- Иногда мне кажется, мы окружены изменниками и лжецами, думающими лишь о себе и собственной выгоде. Но ведь кончится эта страшная война, и мы всей семьей совершим паломничество-путешествие по России…
Я так ясно вижу ее тонкий профиль, нитку жемчуга и платье цвета раковины в ранних петербургских сумерках, что эта картинка для меня – такая же реальность, как зеркала «Европейской», в которые я нет-нет, да нечаянно засмотрюсь… Кажется, только в зеркалах Петербурга и можно увидеть призраков последних русских императоров, о которых у нас не говорят никогда. Вспоминают о царе Петре и царице Екатерине, упоминают о Елизавете и несчастном Павле, рассуждают об Александре II, и даже великан Александр III, отец последнего всероссийского самодержца, удостаивается от советских историков доброго слова - за тридцатилетнее правление без войн. Но Николай II – это табу. Расстреляли в Екатеринбурге по решению местной ВЧК – всё. Больше убийцы ничего не говорят о своих жертвах. Пройдет каких-то десять лет, и призраки императоров явятся сами – в виде армии восковых фигур, подстерегающих вас на каждом питерском углу. О Николае II и его семье начнут писать и издавать книги, снимать фильмы - жизнь превратится в житие… Но это случится только после распада советской империи.
Сейчас, спустя почти тридцать лет, я смотрю в эту весну восемьдесят шестого, насквозь пронизанную студенческими свадьбами, и понимаю, что она была какая-то на редкость праздничная. Во-первых, необыкновенно рано подняли небо – где-то в марте, и ярко-голубой небесный купол вдохновенно парил над моими любимыми соборами, не касаясь шпиля Петропавловки и полируя солнечным светом рыжий Михайловский замок. Как-то быстро очистились тротуары, - вы не поверите, дворники тогда подметали их регулярно, - люди сбросили шубы, и все как один нарядились в светлые плащи. Во-вторых, и, видимо, в-главных, чем-то таким повеяло в воздухе, что вдруг захотелось радоваться непонятно чему, словно есть, есть в этом мире еще какие-то гарантии. Под воздействием беспрецедентно солнечного мая я купила у поляков на последние деньги джинсовую юбку с кнопками на боку, к юбке – трикотажную полосатую – бежевый с синим – кофточку и в этом наряде летала по «пятерке».
В День Победы мы, как обычно, покупаем цветы и отправляемся на Пискаревское кладбище. Несмотря на теплый май и яркое солнце, здесь, на гигантском погосте блокадного Ленинграда, законсервировавшем ужас обреченных людей, - комок в горле и нервная дрожь. Мы молча идем по бесконечному пространству и раздаем цветы ветеранам, которых еще относительно много, а когда цветы заканчиваются, просто идем и читаем фамилии на могилах и стелах. В этот день может светить неуместное солнце или барабанить ледяной уместный дождь, но погода никак не влияет на настроение скорби, бессилия и почтения перед тем, что здесь было всего-то сорок лет назад. На салют Девятого мая отчего-то не ходим, а на Пискаревку – всегда. Гитаристка, та до сих пор ежегодно отмечает день снятия блокады Ленинграда, после которого, как она объясняет, «жить уже можно».
На третьем курсе у нас, наконец, начинается специальность, и я, ожидавшая ее с некоторой надеждой, поняла, что надеяться не на что. Все детские сады, куда мы отправляемся на практику, находятся то в Автово, то на Новой Охте, и, добравшись в нужное место темным ленинградским утром, я изо всех сил пытаюсь не заснуть за лицезрением артикуляционной гимнастики, с которой начинается каждое логопедическое занятие. В воздухе плывет неистребимый запах детсадовского супа, я сижу на маленьком стульчике и смотрю на непослушный детский язык, который никак не может завести нужный моторчик для постановки звука «Р».
- Расслабил, распластал язык лопатой – держим, держим, держим… Сожми теперь – иголочка, иголочка. Рисуем языком кружок… Видите? – стертая дизартрия!.. Что такое дизартрия? Правильно, нарушение речи, обусловленное поражением центральной нервной системы. В данном случае, стертая дизартрия, с которой вы будете сталкиваться на каждом шагу. Теперь потрогай каждый зубик – работай язычком, работай. После артикуляционной гимнастики начинаем вырабатывать струю воздуха, которая заставит вибрировать кончик языка, – скандирует тетка, логопед глубокого постпенсионного возраста, и я с ужасом понимаю, что вот этим она занималась всю свою жизнь на полторы ставки, и этим же буду заниматься я.
- Но зато никто не умрет, - повторяю упавшим голосом излюбленную мамочкину фразу, и Энергичная, увлеченно дописывающая конспект занятия, от которого никак не может оторваться, изумленно вскидывает на меня глаза и не может понять, почему после ее любимой практики я всегда пребываю в плохом настроении.
Кажется, со всего курса от практики воротят нос только два человека – Актриса и я, и будущие дефектологи сразу распознают: мы – не свои. Свои уже сейчас лезут во все тонкости, особенно интересуются заиканием, в котором до сих пор тьма белых пятен, молятся на аксакала кафедры Ковшикова, грезят об аспирантуре и с удовольствием думают о четырехчасовом рабочем дне и двухмесячном отпуске, который им гарантирован в будущем. Почему такой длинный? Потому что позаводи «моторчик» четыре часа... И только мы с Актрисой норовим сбежать то в театр, то на факультатив искусствоведения, то на фильмы Тарковского. На факультативе искусствоведения тоже, вроде бы, не свои, а где свои – непонятно. Да и сам вопрос о том, что нужно где-то искать своих, пока не стоит, а слабо мерцает. И очень много отвлекающих моментов – любовь, Ленинград… Одно время мне казалось, что в Ленинграде можно быть кем угодно, хоть дворником.
А потом происходят два случая, которые всё ставят на свои места. Первый: я пишу заметку в факультетскую стенгазету, и Юля Павленко, самая умная девочка в группе, замечает, что мне следует идти на журфак. Юле вторит преподавательница по зарубежке:
- Наташа, вы что-нибудь пишете?
Второй: к кому-то из наших забегает в гости знакомая с журфака ЛГУ, и я отправляюсь, чтобы на нее взглянуть – ведь на журфаке, по моим представлениям, учатся небожители. Прихожу - и что вижу: вульгарная девица пересказывает очередную банальность. Не знаю даже, из-за чего я тогда расстроилась больше – из-за того, что учусь на логопедии, или потому, что такие серости станут потом журналистами. Но не уходить же с третьего курса, а, главное, из пятого корпуса, где живет Весельчак, тем более, что наши отношения переживают явный кризис! Я даже не помню, как он начался. Внезапно, как и все кризисы. На первый взгляд, все будто бы нормально, мы по-прежнему проводим много времени вместе, но вчерашний восторг, как это часто бывает, заменила инерция, и Весельчак, как мне кажется, гораздо больше радуется паяльнику, которым виртуозно владеет, и гитаре, чем мне… Это теперь я, начитавшись Джона Грэя, знаю: страшного в кризисах ничего нет, и каждый человек имеет право отползти в собственную нору и там полежать какое-то время. Тогда я этого не знала и решила, что лучшее лекарство от кризиса – ссора, организовать которую мне было раз плюнуть. Конечно, «ссориться» нужно было гораздо раньше, хотя бы перед сессией, а не накануне моего отъезда на практику, которая должна продлиться целый месяц, но тут уж ничего не поделаешь – лучше поздно, чем никогда. Мы поссорились, и я уехала в лагерь на финской границе, куда никого не пускали, а телефон стоял только в кабинете начальника, - уехала, чтобы выдержать паузу в отношениях.
- Возьми выходной, съезди в город, - великодушно предлагала мне Энергичная между приступами раннего токсикоза. Ленка забеременела сразу же после свадьбы, и это был, конечно же, финал нашей веселой студенческой жизни, который Энергичная воспринимала как великое счастье. Я, напротив, от этого счастья бежала, как только могла, несмотря на то, что распределение было все ближе. Но расстаться с Весельчаком вот сейчас??? Ни за что, ни за что, ни за что…. Тем не менее, я сижу в лагере все выходные - внутренний голос отговаривает меня от поездки, потому что еще неизвестно, какая там, в Ленинграде, ждет меня ясность. Кажется, Весельчак был почти рад, что я уезжаю. Или мне так показалось? Больше того, он собирался ехать к маме в южный лагерь, а мне этого даже из вежливости не предложил, так что надеяться, что в этом южном лагере он станет мне хранить верность, было бы просто смешно. А с другой стороны, я никак не могла забыть то счастливое чувство освобождения, испытанное мною в Таганроге, и боялась серьезных, продолжительных отношений… В итоге Ленка едет на выходные сама, а я сижу в лесу, сторожу детей. Это даже не лес, а чаща, в центре которой вырублена поляна под лагерь. Дети у нас маленькие, самый младший отряд – шесть-семь лет, и мы то и дело считаем их, как цыплят. Это, конечно, намного лучше, чем вылавливать по кустам старшеклассников ( этим занимаются Актриса и Танцовщица), но есть и минусы, главный из которых состоит в том, что с малышами никогда не расслабишься. Нет, дети все социализированные, но есть один – Паша Жарковский, которого я запомнила на всю жизнь. Шестилетний Паша с первого дня задает нам неудобные вопросы на тему прав ребенка и требует на них отвечать. Это шокирует даже нас, продвинутых студенток, не говоря уже о тетках со стажем, которые тоже есть в лагере.
Паша спрашивает:
- Как вы мне не могли отдать всю передачу, которую в родительский день привезла моя мама?
- Паша, твоя передача лежит в холодильнике, и ты ее должен съесть не в один день, а по частям, чтобы желудок не заболел. Поэтому мы ее тебе и не отдали.
- Это так, - соглашается Паша. – Но как я могу быть уверен, что вы сами не съедите мои конфеты?
Пашины искренние вопросы преследуют нас всю смену, а однажды происходит и вовсе ужасное: неудобный Паша исчезает из лагеря. Вот только что был здесь, на игровой площадке, вместе с сестрой, и на тебе - словно сквозь землю провалился. Мы обыскали весь лагерь и всю прилегающую территорию – безрезультатно. Бледная беременная Энергичная к концу часа этих поисков опустилась на стул и уже собиралась бежать к начальнику – докладывать о ЧП, которое, возможно, приведет нас, нерасторопных нянек, на скамью подсудимых. Но только она вышла из корпуса, как раздался зычный Пашкин голос:
- Что, классно я вас разыграл?
- Где ты был, паршивец? - выскочили мы, как две тигрицы.
- Где-где… Зарылся в песочнице.
Как я сейчас понимаю, Паша Жарковский (уверена, этот человек стал сейчас ревизором) был мне послан небесами для того, чтобы я отвлеклась от Весельчака и, как пишут в психологических книжках, не имела к нему привязки. Я действительно отвлеклась от Весельчака настолько, что вообще перестала о нем думать, тем более что учеба давно закончилась, и в Ленинграде Весельчака быть не могло. Тем более к нам вдруг прислали художников из Мухи[5], подруги мои закрутили с ними романы, и только мы с Энергичной сидели в партере и смотрели весь этот театр, не принимая в нем никакого участия. За такую выдержку и, можно даже сказать, хладнокровие получаю я в конце смены от Весельчака письмо, в котором он сообщает, что уже неделю находится в южном лагере, успел сильно сгореть и приглашает к нему присоединиться. И опять мой внутренний голос кричит в самое ухо: не езди, не смей туда ездить! Я пишу вежливое письмо, а затем отправляюсь домой. Вот тогда мы с отцом и колесим все оставшиеся каникулы на «девятке», пока мамочка с братом отдыхают в Средней Азии. Я словно чувствую: это последнее свободное в моей жизни лето, когда я принадлежу лишь себе и могу как угодно собою распоряжаться…
[1] Факультет НВП – факультет начальной военной подготовки.
[2] С 1930 по 1993 год улица Караванская носила название улицы Третьей Пятилетки.
[3] В 1923 году улица Греческая была переименована в улицу III Интернационала. Прежнее название возвращено в 1993 году.
[4] В описываемое время – Военный инженерный Краснознаменный институт имени А. Ф. Можайского, ныне – Военно-космическая академия имени А. Ф. Можайского.
[5] Муха – с 1953 по 1994 год Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени В. И. Мухиной, ныне – Санкт-Петербургская государственная художественно-промышленная академия имени А. Л. Штиглица.
Если понравился текст, ставьте лайк. Подписаться на канал можно Здесь
Карта Сбербанк 4276 4900 1853 5700
Продолжение здесь:
Глава 20. Очевидное-невероятное
Глава 21. АБВГДейка
Глава 22. Наши соседи
Глава 23. Человек и закон
Глава 24. 600 секунд
Глава 25. Семнадцать мгновений весны
Другие публикации канала:
Женщина вокруг сорока. Повесть
Письмо. Рассказ
Клад. Рассказ
Как я переехала в особняк. Рассказ
Годунов. Побег из СССР
Владимир Данилин. Белая магия
Бабушка и её женихи
Сам я живу в вагончике, а в трёхэтажном доме - страусы и индюки