#байкиизсклепа
Дети мои милые все в телефонах сидят. Чем их отвлечь? И как? Думала я, думала, а тут как раз отец уехал по делам, а интернет оплатить забыл. Ну и повисла моя молодежь вечером в непривычной пустоте. Делать им нечего, скучно, а я, значит, и подумала, давай, маманя, это твой шанс.
Перекрестилась я и сняла с полки книгу Лескова. Давайте, говорю, дети мои милые, про Левшу почитаем. Дети удивились, отвечают, мол, зачем нам, мама, такая несусветная архаика. Я говорю, так мы с вами сможем языком произведения насладиться, словечками всякими. Вот, например, «Коляска двухсестная», а? Каково? А они мне - но сюжет-то древний, неактуальный.
Призадумалась я, и говорю, нет, родные мои, сюжет этот вечный, особливо тут, на родимой нашей сторонушке. Дети удивляются, недоверчиво на меня и на книгу с запылённым корешком поглядывают.
Вот, говорю, брат ваш младший, Семен, от эпилептических приступов страдает, а мы с отцом ему всеми правдами и неправдами из Германии микроклизмы от судорог заказываем. И наши русские дети без этого лекарства маются приступами, и только уколом в вену им помочь врачи наши могут. А ведь когда у ребёнка приступ, он бьется, руки-ноги ему судорогой сводит, он даже язык себе прокусить может. А тут ещё и колют его пребольно, и не всегда на ручках его дергающихся вену найти врачи могут. Криком кричит дитя. Да и ждать тех врачей надо долго, пока там скорая доедет до них. А с немецкими микроклизмами все просто.
Да, говорят дети, и тяжело вздыхают, жалко им братика. А ведь все могло по-другому быть, говорю я им. Как же? - спрашивают. И начала я им рассказывать новую историю на старинный сюжет:
Сказ о новгородском лекаре Миршине и немецком снадобьи от падучей болезни.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Прежде чем генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев своим повелением раздал крестьянам паспорта, которые до этого года хранились в сельсоветах, он по Европе проездился - хотел чудес посмотреть. Посетил он ФРГ, а потом США, Индию и везде через свою ласковость всегда имел самые междоусобные разговоры со всякими людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на свою сторону преклонять хотели, но при нем был Андрей Андреевич Громыко, белорусс, к слову сказать, который этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все домой манил Генерального Секретаря ЦК КПСС. И чуть если Громыко заметит, что Брежнев чем-нибудь иностранным очень интересуется, то все провожатые молчат, а Громыко сейчас скажет: так и так, и у нас дома свое не хуже есть.
Немцы это знали и к приезду советского генсека выдумали разные хитрости, чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь, и во многих случаях они этого достигали, особенно в больших собраниях, где Громыко не мог по-немецки вполне говорить; но он этим мало и интересовался, потому что был человек женатый и все немнцкие разговоры считал за пустяки, которые не стоят воображения. А когда немцы стали звать Брежнева во всякие свои госпиталя и фармакологические фабрики, чтобы показать свое над нами во всех вещах преимущество и тем славиться, — Громыко сказал себе:
— Ну уж тут шабаш. До этих пор еще я терпел, а дальше нельзя. Сумею я или не сумею говорить, а своих людей не выдам.
Да только генсек наш тогдашний, по причине своей человечности, все одно госпиталя и фабрики со вниманием осмотрел, да и призадумался, не изобрести ли и для граждан СССР лекарства навроде немецких пилюль, чтоб психических больных подлечить, да и на строительство БАМ за счёт исцелявшихся побольше народу отправить.
Подумать-то подумал, и указания дал, но у немецкого канцлера очень миловидная фрау, супруга, то есть была. И решил Леонид Ильич за ней немножечко приударить. Думал: мне приятно, а ей почетно, а, стало быть, для дипломатии международной полезно.
Тем бы дело и кончилось, но пожелание генсека было русским врачам передано, и некоторые его близко к сердцу приняли. Особенно загорелся новые лекарства создать один врач из новгородской психиатрической клиники.
ГЛАВА ВТОРАЯ
По приезде домой взял Громыко пилюли немецкие и показал их некоторым советским социалистическим психиатрам, да пожелания генсека им передал, а потом спрашивает:
— Как нам теперь быть, товарищи?
Психиатры отвечают:
— Мы, дорогой наш товарищ Громыко, задание партийное понимаем, и очень нам приятно, что Леонид Ильич на своих людей надеется, а как нам в настоящем случае быть, того мы в одну минуту сказать не можем, потому что немецкая нацыя тоже не глупая, а довольно даже хитрая, и врачебное искусство в ней с большим смыслом. Против нее, — говорят, — надо взяться подумавши и с большим нашим советским рвением, догнать их надо и перегнать. А ты, если тоже имеешь к нам доверие, пилю эту оставь, как она есть, в футляре. мы к кону текущей пятилетки что-нибудь придумаем.
Громыко не совсем доволен был тем, что советские врачи так много времени требуют и притом не говорят ясно: что такое именно они надеются устроить. Спрашивал он их так и иначе и на все манеры с ними заговаривал; но врачи ему в хитрости нимало не уступили, потому что имели они сразу же такой замысел, по которому надеялись повеление генерального секретаря совершенно по-своему исполнить.
Говорят:
— Мы еще и сами не знаем, что учиним, а только будем надеяться, что авось слово Леонида Ильича ради нас в постыждении не будет.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В ведущем новгородском специализированном учреждении психиатрического профиля на 850 коек трудился врач по фамилии Миршин, а по имени - отечеству Яков Михайлович. В структуре той больницы было 11 стационарных отделений, а ещё диспансерное отделение, лечебно-диагностические службы и много-много всяких кабинетов.
Миршин, по паспорту русский лекарь был, так его родители из осторожности записали, когда паспорта меняли. Да и себя тоже они решили по документам русскими сделать. Отец Якова из Мойши Пиньяновича превратился в Михаила Петровича, а мать - из Сары Марковны сделалась Светланой Макаровной. Потому что бьют, дорогие мои дети, не по паспорту, а по морде. Хорошо, что вы это от меня узнаёте, а не из личного жизненного опыта.
Яков Михайлович пользовал больных детского отделения. И все думал, как же больным эпилепсией судороги легче останавливать.
Сошелся он с ещё двумя своими коллегами в один кабинет, двери запер, ставни в окнах закрыл, и начали работать с немецкой пилюлей.
День, два, три сидят и никуда не выходят, все пробирочками позвякивают. Химичат, а что химичат — ничего неизвестно.
Всем любопытно, а никто ничего не может узнать, потому что работающие ничего не сказывают и наружу не показываются. Ходили к кабинету разные люди, стучались в двери под разными видами, чтобы какую-нибудь справку или градусник попросить, но три наши лекаря ни на какой спрос не отпираются, и даже чем питаются — неизвестно. Пробовали их пугать, будто соседний корпус больницы горит, — не выскочут ли в перепуге и не объявится ли тогда, что ими изобретено, но ничто не брало этих товарищей; один раз только Яков Михайлович высунулся по плечи и крикнул:
— Горите себе, а нам некогда, — и опять свою щипаную голову спрятал, дверь захлопнул, и лекари вновь за свое дело принялися.
Словом, все дело велось в таком страшном секрете, что ничего нельзя было узнать. С секретностью у нас в стране все было просто замечательно, не то, что сейчас. И сидение лекарей в кабинете продолжалось до самого возвращения товарища Громыко в их психдиспансер. И во все это время они ни с кем не видались и не разговаривали.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Тайно приехал в клинику товарищь Громыко. Лекари ему навстречу вышли с подносом, накрытым зелёным чехлом. Товарищ Громыко сорвал чехол и видит: немецкая пилюля лежит там какая была, а рядом, заместо альтернативной отечественной пилюли лежит тюбик, похожий на клизму, с носиком, закрытым пластиковым колпачком.
Громыко и говорит:
— Это что же такое? А где же ваша работа, которою вы хотели товарища Брежнева утешить?
Врачи отвечали:
— Тут и наша работа.
Громыко спрашивает:
— В чем же она себя заключает?
А врачи отвечают:
— Зачем это объяснять? Всё здесь в вашем виду, — и предусматривайте.
Андрей Андреевич плечами вздвигнул и закричал:
— Да рассказывайте уже, не то я за себя не отвечаю, все мое дипломатическое терпение иссякло, пока я ждал и пока тут на тюбик ваш глядел!
От страха два доктора - помощника дара речи лишилися до конца дней своих, а Миршин и говорит.
— Ну, коли вы хотите самолично все видеть, пойдёмте в отделение с больными эпилепсией, мы там вам все и покажем.
Идут они в отделение, а товарищ Громыко знай на них покрикивает:
— Что же вы, подлецы, ничего не сделали, да еще, пожалуй, и немецкую пилюлю испортили! Я вам голову сниму!
А Миршин ему в ответ:
— Напрасно так нас обижаете, — мы от вас все обиды должны стерпеть, но только за то, что вы в нас усумнились и подумали, будто мы даже имя генерального секретаря обмануть сходственны, — мы вам секрета нашей работы теперь не скажем, а извольте к самому Брежневу нас отвезти — он увидит, каковы мы у него люди и есть ли ему за нас постыждение.
А Громыко крикнул:
— Ну, так врете же вы, подлецы, я с вами так не расстануся, а один из вас со мною в Москву поедет, и я его там допытаюся, какие есть его лекарские психиатрические хитрости.
И с этим сопровождавшие товарища Громыко люди, называемые теперь вежливыми, схватил своими куцапыми пальцами за шивороток Яков Михайловича Миршина так, что у того все пуговицы от халата его белого отлетели, и кинули его к себе в машину.
— Сиди, — говорят, — здесь до самой Москвы, вроде пубеля, — там ты за всех ответишь.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Приехала вся эта тайная делегация в Москву. Товарищ Громыко подцепил на себя ордена и пошел к генеральному секретарю, а доктора Миршина велел вежливым людям при подъезде караулить.
Товарищ Громыко боялся к генеральному секретарю на глаза показаться, потому что Леонид Ильич был ужасно какой беспамятный — все забывал. И ему для памяти помощники все на специальных гумагах писали. Такого порой опасного для жизни текста понапишут, что только перья полетят. Думал товарищ Громыко так: что к вопросу о пилюле для пополнения рядов строителей БАМа психбольными он обратится только если товарищ Брежнев сам про то вспомнит и заговорит, а если не заговорит, то решил товарищ Громыко промолчать, пилюлю спрятать, а доктора Миршина в крепостной казамат без сроку посадить, чтобы посидел там до времени, если понадобится.
И вот приходит товарищ Громыко на приём к Леониду Ильичу, и понимает, что генеральный секретарь ничего не помнит. То есть совсем ничего. Присел товарищ Громыко на укушетку, повёл осторожно взглядом и углядел на рабочем столе генсека бумагу напоминальную о немецкой пилюле.
После недолгой беседы о государственных делах товарищ Громыко подошёл к Леониду Ильичу и стал его обнимать и целовать, как генсек любил - крепко-крепко. Да потихонечку эту бумагу со стола умыкнул, смял и в урну возле стола бросил.
Вышел к вежливым людям в подъезд в отличном расположении духа. И на радостях Миршина взашей прогнал, не стал в каземат заточать. Вышел Миршин из подъезда и стал думать, как ему быть.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Сначала Миршин в Минздрав пошёл. Добился приема, и говорит чиновнику министерскому:
⁃ Скажите всем врачам нашим, психиатрам и невропатологам, что судороги при эпилепсии эффективнее всего останавливать с помощью лекарства в клизмах. Внутривенные уколы болезненны, врача ждать детям особенно больно и опасно.
Чиновник сделал вид, что все понял и записал, а сам так строго Миршину и говорит:
— Знай свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не мешайся: на это в нашей великой многонациональной стране поумнее тебя люди есть.
Потому что одежда на Миршине жалкая, мятая, да и физиономия доверия не вызывающая - немного на Бухарина сшибается.
Про себя же чиновник подумал: «Пошел к черту, клизма ты дурацкая, не в свое дело не мешайся!
А доведи он слова Миршина до врачей-психиатров — в русской неврологии совсем бы другой оборот дел был. Лекарство бы теперь не пришлось втридорога в Германии закупать, чтобы детям помочь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Добрался с грехом пополам доктор Миршин до дома, отмылся, поел, отоспался и на работу вышел. А его место уже другим врачом занято. Коллеги и начальство Миршина сторонились. А некоторые смелые в глаза прям смеялись ему и дразнили клизмой. Пришлось Миршину работу искать. Взяли его только в один ВУЗ, куда всякого звания молодежь принимали и в учителя готовили. Был там у них предмет - медицина. Не главный он был, почти не обязательный. За него только зачёт ставили, без оценки. Миршина студенты не уважали, занятия его прогуливали. И когда шёл он по коридору с куклой, на которой показывал, как уколы ставить, как искусственное дыхание делать, все над ним посмеивались. Просочилось в ВУЗ и обидное прозвище Яков Михайловича. А может, просто слышалось ему, как за спиной насмешливые голоса шепчут «Доктор Клизма, доктор Клизма!»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
По идее Яков Михайлович счастлив должен был быть, что каземата избежал. Но он все скорбел, все горевал о том, что наши больные эпилепсией зря страдают, хотя вот оно, средство. Пытался свою идею хоть кому-то из коллег навязать, да куда там. Только оскорбительные шутки и презрение получал он в ответ. Так и спился с горя потихонечку до смерти. Потому что нет пророка в своём отечестве, да и в других отечествах не густо.
Так закончила я свой грустный рассказ. А тут, как раз, отец вернулся, вай-Фай оплатил, и наша жизнь он-Лайн дальше своим чередом потекла. Не знаю, будет ли польза от нашего с детьми вечера без интернета. Но я хотя бы героически пыталась.