Продолжение. Начало здесь:
Дневник пионерки. Глава 1. Мамина школа
Глава 2. Алло, мы ищем таланты!..
Глава 3. Больше хороших товаров
Глава 4. Служу Советскому Союзу!
Глава 5. Сельский час
Глава 6. Голубой огонёк
Глава 7. Взрослым о детях
Глава 10. Рейс 222
Глава 11. Дым костра
Глава 12. Будильник
Глава 13. Программа "Время"
Глава 14. Здоровье
Глава 15. А ну-ка, девушки!
Глава 16. Будни великих строек
Глава 17.
В гостях у сказки
- Постарайся устроиться в общежитие, - говорит мне молоденькая мамочкина коллега, - вся студенческая жизнь – там. На квартире ты будешь одна, в изоляции. Студенческая жизнь!.. Как я тебе завидую!
Я и сама себе сейчас завидую. Правда, с толикой страха, словно в моих руках неожиданно оказался крупный жизненный выигрыш в виде новеньких пачек хрустящих советских сторублевок, довольно редких денежных знаков зеленовато-бежевого цвета с изображением Кремля. И этот выигрыш так важно грамотно потратить! Я сажусь в поезд «Шарья – Ленинград», которым едут одни студенты, и неотрывно смотрю в окно, где мелькают последние летние картинки, движутся туда-сюда люди, словно и не происходит в моей жизни никакой революции. Устроюсь ли я в общежитие? Будут ли у меня друзья? А любовь?.. В том, что учиться на гуманитарном факультете легко и приятно, сомнений нет, и меня волнует все, кроме учебы.
На другой день я сижу возле деканата среди своих однокурсниц и разглядываю их лица. Дефектологический факультет состоит из четырех отделений - логопедии, сурдо-, тифло- и олигофренопедагогики. Логопедия – самая престижная. Мальчиков на логопедии отродясь не водилось, но на факультете они есть – человек шесть, и, как бывает во всех женских институтах, это редкие образцы. Девчонки, наоборот, очень яркие; многие знакомы еще с абитуры, встречаются, смеются, обнимаются, и только я одна стою у стенки, как бедная родственница. Общагу, вроде бы, дают, но надо ждать распределения: куда? Мы всей толпой сидим и ждем, и вскоре я понимаю, насколько неоднороден состав нашего женского батальона. Есть яркие, свободные, эффектные. Есть школьницы с косичками и вечным вопросительным взглядом в мир. Есть некрасивые, одетые во все коричнево-синее девочки из поселков, и, что меня изумляет, поселки Ленинградской области - отнюдь не исключение, скорее, наоборот. Есть тетеньки после училищ, самой взрослой из них двадцать восемь, и они меня старше на целую жизнь. К какой категории отношусь я? Ну, конечно же, к школьницам – ни модная стрижка, сделанная накануне в московском Центре международной торговли, ни прикид^ с ТЗБ не могут скрыть расширенных от страха перед неизвестностью глаз, выдающих меня с головой. Я так привыкла существовать в системе подруг, что час одиночества перед деканатом кажется мне годом. Ну конечно, мне нужна подруга, с которой я буду переживать неизвестность, ходить по длинным коридорам дворца Орлова-Разумовского, а в идеале - мы должны жить в одной комнате. Как только эта спасительная мысль прописалась в моей голове, я увидела эту подругу. Как и я, Энергичная Ленка была одна, но в отличие от меня, индивидуалистки, подпирающей стенку, это было совсем другое одиночество. Энергичная существовала сразу во всем коллективе - резво хохоча, она оказывалась то там, то сям, пытаясь как-то скоротать ожидание, которое ее совсем не томило. Круглое лицо, коса до колена, широкая кость и прямая спина. Одного взгляда достаточно, чтобы понять: не школьница, но и школьница, прекрасно организованная (опять же в отличие от меня) активистка из глубинки. Нет, но какая социальная адаптация! Такую здоровую психику и фонтанирующий оптимизм не часто встретишь… Кстати, глубинкой оказалась та самая Вохма нашей же, Костромской области, откуда в детстве я сплавлялась на плоту, так что в лице Энергичной я обрела и дом тоже. Мы сразу решили, что будем жить вместе.
Наконец, из деканата выплывает дама, берет список, выкрикивает фамилии и номера общежитий – нас с Энергичной отправляют в район станции «Парк Победы» на Московский проспект. На Московском, бывшей Царскосельской перспективе, командует парадом сталинский ампир, действующий на меня, как и положено, утверждающе-завораживающе. Кажется, тогда, предпоследним августовским ленинградским днем я поняла отчетливо, насколько завишу от двух вещей – Дома и декораций вокруг Дома. Впрочем, чуть в сторону от Царскосельской перспективы – и декорации меняются, из победоносного ампира превращаясь в сирые панельки семидесятых, куда ленинградцы радостно выезжают из своих коммуналок. А вот и типовые общаги студгородка на Новоизмайловском – стоят гигантской буквой Х. Златозубая комендантша «пятерки» долго прикидывает, куда нас воткнуть, и наконец объявляет:
- Сто восемьдесят вторая. К Марыле Родригес.
Комнаты в «пятерке», как и во всем студгородке, трехместные, первокурсников обычно селят по одному, но, на наше счастье, оказывается два места. Подхватив сумки, мы тащимся к лифту, поднимаемся на восьмой этаж и долго идем по коридору, гадая, как могут монтироваться польское имя и латиноамериканская фамилия. В Герценовском, как и в других ленинградских институтах, учатся иностранцы. Не все подряд, а из социалистических стран, так называемого соцлагеря – ГДР, Чехословакии, Венгрии, Польши, Вьетнама, Албании, Чили и чуть не всей Латинской Америки. «Куба – любовь моя», - поется в телевизоре и на всех перекрестках. А до кучи - Кипр и некоторые африканские страны, о существовании которых я узнаю только в «пятерке».
Несколько минут - и мы сидим напротив нашей новой соседки, пьем чай, уставившись на стену, увешанную фотографиями темнокожего мужчины и маленького мальчика-метиса. Это муж и ребенок Марыли Родригес, которые, судя по ее красным глазам, улетели отсюда на днях.
- Куда-куда улетели? В Панаму?!.
До нас не сразу доходит, что целых четыре года здесь проживала семья, муж-панамец закончил институт на год раньше жены и уехал с трехлетним ребенком. А темноволосая, кареглазая совсем не похожая на классическую польку Марылька осталась доучиваться.
- А познакомились вы где? – задаем мы с Энергичной глупые вопросы. - А как же учились с ребенком?..
Марыля Родригес отворачивается к окну, и передо мной свистящим вихрем разворачивается ее студенческая жизнь, состоящая из цейтнота, пеленок, учебников и недосыпа. А теперь этот вихрь улетел, и бедняжка, привыкшая вечно куда-то бежать, сидит, не зная, за что зацепиться, и рассказывает о своей прежней жизни. Мы так ошарашены этим рассказом, что забываем представиться:
- Лена, Наташа.
- Да, всех русских зовут Наташа и Лена.
До учебы есть пара дней, и мы с Энергичной принимаемся хаотично осваивать новое пространство. Кузнецовская, Варшавская, Бассейная, Московский проспект – бытовая жизнь крутится в этом квадрате. Как хозяйственно озабоченная, Энергичная восстает против моих бутербродов и тащит меня за провизией, «чтобы готовить». Готовить я не умею и не люблю - мне жаль времени, - но понимаю, это лишь способ ассимиляции, и, вздохнув, соглашаюсь. Гастрономов вокруг навалом, впрочем, вскоре становится понятно: это вам не Москва в ассортименте, и добывать продукты следует либо в центре, либо на рынке. До рынка мы доберемся курсу к третьему, Елисеевский нам не по карману, приходится выискивать то курицу, то рыбу, то сосиски. И, потратив на поиски часа три, я пугаюсь всерьез: как же мы будем учиться, если столько времени уходит на продуктовые магазины? К концу месяца, впрочем, Ленкин пыл утихает, и картина ясна: наш удел – колбаса по два двадцать и ленинградские пирожковые, а если денег нет, то пончиковые, где можно пообедать и за десять копеек.
О ленинградские пирожковые, отрада моего студенчества, сколь бедна была бы без вас наша тогдашняя жизнь! Не то чтобы мы все время хотим есть, но пройти мимо пирожковой точно не в силах. Во-первых, там тепло и пахнет свежевыпеченным тестом, как у бабушки, во-вторых, всегда есть кофе с молоком, который я быстро приучилась пить здесь, в Ленинграде. Ну, разумеется, кофе этот, пахнувший цикорием, ужасен – с Ленинградского пищевого комбината на «Московских воротах», но в него щедро добавляют сгущенку, и этот мгновенно приводящий тебя в чувство напиток готовят повсюду. Обычно сиживаем в двух местах – на Московском проспекте у Парка Победы и в «Минутке», которая на Невском была единственной, а теперь превратилась в типовой «Sub Way». На «Парке» приходится, правда, стоять. В «Минутке» несравненно лучше: пирожки там, во-первых, более элегантные, а во-вторых, можно беспрепятственно сесть у окна за столиком и сколько угодно смотреть сквозь стекло на Невский, по которому медленно движутся экипажи и бредет мечтающий о своей Италии Гоголь. А в-третьих, - ну, конечно, интерьер. Если в кафешке на Московском стоят потрепанные столовские стойки, и уборщица вечно затирает на полу большие кофейные лужи, то в «Минутке» и чистота, и люстры сродни елисеевским – все-таки центр… Пирожок с луком – семь копеек, пирожок с рисом – десять, не общепит – мечта. С пирожковыми чередуются пельменные, которые тоже в Ленинграде на каждом шагу, но мы остаемся верны той, что на канале Грибоедова, на выходе из метро «Невский проспект». Ни люстр, ни сидячих мест здесь нет, зато пельмени вкусные. Есть еще институтская столовая, но там мы обедаем редко – и времени мало, и огромные очереди.
На столовую времени нет, а на прогулки - есть, и мы быстро осваиваем оба парка - Парк Победы и Парк авиаторов, между которыми располагается студгородок. Нам и в голову не приходит, что первый заложен на месте кирпично-пемзового завода, где во время войны проходила самая массовая в мировой истории кремация трупов, а второй – на месте военного аэродрома. В Парке авиаторов (видимо, по закону компенсации) работает иллюминирующий на всю округу чешский Луна-парк, но мы направляемся в сторону памятника самолету-истребителю, прозванному студентами «мечтой импотента».
Первая в моей жизни лекция – обожаемое языкознание. Татьяна Григорьевна Пономаренко насмешливо смотрит из-под очков и посреди трактата о фонемах говорит:
- Иногородние, поднимите руки.
Поднимает семь восьмых отделения.
- Зачем вы приехали в Ленинград?
Нестройный хор:
- Учиться…
- Да не за этим вы сюда приехали. Думаем еще.
- Выйти замуж? - кричит кто-то с галерки.
- Ну, это тоже, разумеется, - смеется лектор. – В первую очередь, вы сюда приехали, чтобы набрать культурный багаж и освоить хотя бы часть того, что есть в Ленинграде. Чтобы ходить в театры, музеи, на выставки. Пять лет пролетят, как курьерский поезд, и вы вернетесь домой, где ничего этого нет… Ясно?
Я вздрагиваю от внезапного предупреждения, словно оно адресовано лично мне, и стараюсь об этом не думать. Я смотрю в институтский двор екатерининского Петербурга и испытываю странные чувства, словно наконец-то вернулась домой, где можно сделать передышку и расслабиться. Этот дом со мной будет пять лет, ну, а дальше… А дальше - посмотрим... Много позже, когда мне начнут задавать этот вопрос - «ПОЧЕМУ ты там не осталась?» - я буду говорить о замужестве, распределении, паническом страхе перед ленинградскими свекровями и коммуналками (главное – перед коммуналками), и пр. и др., но истинную причину так и не назову. Истинная причина состоит в том, что дом не покоряют и не завоевывают, но иногда его покидают надолго…
К величайшему изумлению мамочки, в Ленинграде я прекратила болеть совершенно, и если в родной Шарье я надрывно кашляла каждые два месяца, то промозглая питерская зима/осень/весна не вызывали у меня даже легкого насморка. Что касается физического состояния, проблема была одна-единственная – я все время хотела спать. Все пять лет мы учились во вторую смену, приезжая в институт к часу дня. Казалось бы, выспаться можно. Но и дома появлялись часов этак в десять. И потом – зуд общения. Не помню о чем, но года два мы точно проговорили. А когда говорить? Ночью. Как заметил Владимир Буковский в воспоминаниях о психушке на Пряжке (где на третьем курсе у нас будут проходить практические занятия), ничего нет лучше для исповедальных разговоров, чем шуршащая шинами троллейбусов ленинградская ночь. И это истинная правда: именно шинами троллейбусов и именно ленинградская ночь. Утром я просыпаюсь с десятой попытки, а потом засыпаю везде – в троллейбусе, в метро, на лекции, в кино и даже в магазине. Однажды уснула в Кировском[1] на «Пиковой даме».
Судя по моим наблюдениям, Ленинград на прибывших студентов действует очень однообразно – пытаясь адаптироваться в новом пространстве, студенты либо спят, либо едят. В основном почему-то едят, и когда мы добираемся до первой сессии, некоторые настолько увеличиваются в размерах, что их не узнать. Несмотря на пирожковые и ежедневный шоколад «Сказки Пушкина» за шестьдесят копеек, без которого не чувствую себя счастливой, в Ленинграде я, скорее, худею – должно быть, от впечатлений. Меня впечатляют все русские языки, все психологии и все литературы, которые нам читают. До специальности еще далеко, историю КПСС раз в неделю пережить можно, зато я каждый день хожу мимо Казанского и бывшего дворца Строгановых, который, как и все остальное, отреставрируют лет через двадцать. Но особое, просто феерическое наслаждение во мне вызывает посещение междугородного переговорного пункта на Большой Морской по соседству с аркой Главного штаба на Дворцовой, куда я регулярно отправляюсь звонить мамочке – докладывать о своих восторгах. Слова Татьяны Григорьевны попали в цель, и мы без конца бегаем то в Летний сад, то в Русский музей, то в Эрмитаж к импрессионистам. Как ни странно, спланированные культурные набеги радости приносят меньше, чем внезапное столкновение с Петербургом - вроде лыжного зачета по физкультуре в угодьях Павловского парка, или посещение однокурсницы, которая живет через стенку с квартирой Набокова. Тем не менее, все выходные мы с Энергичной хаотично заполняем одними культурными набегами и однажды оказываемся на «Спящей», которую Кировский балет дает в каком-то ДК. Когда гаснет свет и начинается первая картина, Энергичная впадает в изумленный экстаз и приходит в себя только в конце первого акта, когда зажигается свет:
- Что это? – шепчет она, поворачивая ко мне полные слез глаза, и я, не умеющая готовить, видя, что Ленка в театре впервые (!), наконец-то хоть в чем-то могу утвердиться:
- Антракт!!!
Что меня в ней поражало, так это абсолютный слух на искусство в отсутствие хоть какой-то «насмотренности». Энергичная, которая никогда не была в театре, с открытым ртом сидит на фильмах Тарковского и выдерживает двухчасовую очередь в Эрмитаж, но откровенно скучает в Пушкинском (Александринском) театре на проходном спектакле о сталеварах. В Александринку мы, впрочем, ходим редко – ведь есть БДТ, МДТ и Акимовский. А еще есть институтский студклуб – полигон для начинающих и благотворительная сцена для известных артистов. Сюда мы тоже забегаем и однажды попадаем на концерт сына Аркадия Райкина. Для нас Аркадий Райкин - архаичная знаменитость пятидесятых, так что на сына мы идем только по причине окна в расписании. Как, кстати, этого сына зовут? Костя, кажется… Появляется Костя – некрасивый на грани уродства, тщедушный молодой человек с бешеными глазами и массивной нижней челюстью, - дико нервничает, но, справившись с собой невероятным усилием, принимается показывать этюды, на глазах превращаясь в страуса, индюка, леопарда. Молодой человек таращит глаза, выгибает спину, скалит зубы, высовывает язык, и я, забежавшая на этот концерт от нечего делать, вдруг начинаю понимать, что это не страусы и индюки ходят по скотному двору, это несчастный мальчик, к которому относятся, как к придурку, дерется за имя на сцене, так как жизнь без сцены и собственного имени ему не нужна. В том, что вопрос о наличии таланта довел его до неврастении, нет никакого сомнения, и это никакие не этюды, а вечный гамлетовский монолог, который еще очень нескоро разрешится победой Райкина-сына…
И если одним словом описывать наш первый курс, то мы - Зрители. В институте сидим на лекциях, в театрах – в зале, в общежитии – тоже «в партере». И эта общежитская жизнь – самый живой и чудесный спектакль, который я когда-либо видела. Первое, на что смотрим, – это, конечно, костюмы актеров, то есть, конечно же, старшекурсниц, одежда которых разительно отличается от нашей. Я одета, скорее, как дамочка, Ленка – скорее, как тетенька, но пятый корпус делает свое дело, и благодаря магазину «Синтетика» на Новоизмайловском, а, главное, полякам-фарцовщикам, которые бывают у Марыльки, эта разница медленно сглаживается. Второе, что меняет наш облик, – это магазин косметики «Три ступеньки» на Невском. Пешеходный переход, ведущий от метро «Невский проспект», заканчивается как раз у порога «Трех ступенек» - не захочешь, да забежишь. Оказавшись здесь впервые, я увязаю часа на два. Ведь кроме копеечной ленинградской туши в бумажной коробочке с маленькой щеточкой, куда надо сначала плюнуть, а затем долго растирать черную гущу, висящую потом комками на ресницах, здесь лежат импортные брасматики, кисточки, щеточки, карандаши, помады и кремы в бесконечном разнообразии. В основном эти чудеса производят, конечно, Польша и другие соцстраны, но и «Невская косметика», которая стоит копейки, имеет некоторый спрос. Самое смешное, что на первых курсах я косметикой практически не пользуюсь – по великим праздникам крашу ресницы и губы, - но сам факт, что в моей сумке лежит настоящая тушь pupa – иногда ее тоже выбрасывают – делает внешность неотразимой. Глагол «выбросить» в советские времена означает то, что высококачественный и дефицитный товар вдруг попал на прилавки, и его тут же раскупили за пару часов. Выбрасывают обычно в Гостином, Пассаже и ДЛТ[2], и это понимаешь сразу по вмиг образовавшейся очереди. Чаще, конечно, в Гостином, который я вслед за однокашницами-ленинградками не могу обозвать «Гостинкой». Обычно выбрасывают итальянские сапоги и финские плащи-пальто, которые моментально скупают фарцовщики и продают тут же, «на галере». В галерее Гостиного Двора можно купить все, начиная с трусов «Неделька» и заканчивая японской аппаратурой. За фарцу, конечно, сажают, поэтому все делается с большой конспирацией. Покупатель приходит в Гостиный и принимается дефилировать в галерее. Заметив нуждающегося, продавец как бы невзначай подходит и спрашивает, что надо, и если этот товар есть, сделка происходит неподалеку и лучше в машине. Пару раз я и сама пользовалась этой системой, переплачивая за вещь ровно в три раза. Но это курсе на третьем-четвертом. А пока мы с Энергичной и слов-то таких не знаем – «галера», «фарца», «наварить»…
Продукты тоже выбрасывают время от времени - обычно коробки конфет и бананы, которые в СССР стоят дороже мясной вырезки. За бананы я душу продам, и если выбирать между тушью для ресниц и бананами, то конечно, конечно бананы. Хорошо, что их редко выбрасывают… Джинсами и толстовками adidas благодаря полякам-фарцовщикам мы обзаводимся очень быстро, это для дискотеки – предмет первой необходимости. Дискотеки с вошедшими в зенит итальянцами проходят каждую субботу на первом этаже «пятёрки» – сюда непременно приходят ЛИАП12, ЛГУ13 и ЛЭТИ14, корпуса которых стоят напротив. Но наша жизнь пока что герметична, если не считать визитов Ленкиных вохомских кавалеров, которые в Ленинграде то ли работают, то ли служат, и настолько рифмуются с персонажами гоголевской «Женитьбы», что я исподтишка принимаюсь их выживать. Прежние связи здесь рвутся быстро и кажутся ненужными. Даже с Л.В. – она поступает на рабфак в декабре - мы практически прекращаем общаться, словно это общение может что-то разрушить, повернуть вспять. Да и новая жизнь требует переваривания. У нас, например, потрясающий куратор – Сергей Борисыч, за глаза его называют Сыр-Бор. Сыр-Бор старше нас лет на пять, высок, остроумен, хорош собою – естественно, в него более или менее влюблены все. Кроме Сыр-Бора влюбиться решительно не в кого – душка Виктор Палыч Проничев, которого мы любовно зовем Проней, - он ведет современный русский – нас значительно старше. Несмотря на жесткую требовательность к предмету, с Проней всегда можно посмеяться («Девочки, я сегодня вставил новые зубы, поэтому, какой будем проходить звук, говорить не стану, а напишу на доске»), у Прони можно стрельнуть три рубля до стипендии, получить сочувственный кивок головой и даже родительское внимание. «Как? Такая-то вышла замуж? И муж в другом городе? Это ужасно. Это же будут одни слезы…». Другая звезда факультета - Генрих Кровавый – просто недостижим. Кровавый, получивший свое прозвище за королевскую аристократичность, а главным образом за то, что экзамен ему с первого, да и со второго раза сдать не может никто, читает клинику олиго и оттачивает на нас свой язык. К тому же ходят упорные слухи, что Генрих (Генрихович – его отчество) некоторое время назад женился на студентке, так что место занято, да... Есть еще харизматичный преподаватель - южанин Олег Рамазаныч, довольно яркий тип, вечно недовольный тем, что не может нас загнать на свою физкультуру. А физкультура между тем проходит в «сквере Разумовского» на фоне бокового фасада Казанского собора… Да, есть еще профессор Дмитриев – история КПСС, - который напоминает всех членов Политбюро сразу. Дмитриева я безотчетно боюсь, как боятся всего непонятного. Впрочем, к нашему восемьдесят третьему году марксизмом уже не так донимают, и Дмитриев лояльнее и милого Прони, и Кровавого Генриха.
Когда мне надоедают и эти актеры, и пьеса, в которой они играют, я сбегаю с какой-нибудь пары и иду куда глаза глядят. Глаза обычно глядят в сторону Мойки, двенадцать, последней квартиры Пушкина. Там, как я уже упоминала, все закрыто лесами, и идет столетний ремонт, который мне, воспитанной в провинциальной глуши интеллектуалкой Ларой Решетниковой, ничуть не мешает. В моей голове свой музей имени А. С. Пушкина, главные экспонаты которого состоят из документов современников, исследований пушкиноведов и художественных произведений на тему. На мое школьное время пришелся отчетливый пушкинский бум, и всякий, тяготеющий к словесности, изучил и «Последний год» Стеллы Абрамович, и «После смерти Пушкина» Ободовской, и уж, конечно, нашумевший на весь Советский Союз нагибинский рассказ «Машинистка живет на шестом этаже», благодаря которому я знаю, что когда-то пушкинский музей точно работал, и там всякий мог взглянуть на жилет поэта, у которого, между прочим, талия была, «как у девушки»… Помимо Пушкина, в странной «Машинистке…» много всего – например, предупреждение о том, что слабое литературное дарование может совершенно растерзать человека. (Как будто сильное терзает меньше, знаем мы, что оно сделало с Гоголем.) Или будничное утверждение, что старость счастливее юности… И – самое главное - у Лунина в ряду книжных реликвий (дело происходит накануне Великой Отечественной) на полке стоит Библия, и драгоценную автору Библию даже не вычеркнули, несмотря на то, что рассказ опубликован в атеистическом тысяча девятьсот семьдесят первом.
Кто-то из исследователей, например, сценарист Юрий Арабов в «Механике судеб» (а там он выступает как исследователь), считает бурный интерес Советов к Пушкину следствием «богохульной» «атеистической» поэмы «Гавриилиада», но мне сияние «советского» Пушкина представляется естественным поступательным процессом, независимым от литературных грехов юности «нашего всего». Словом, я то и дело таскаюсь на Мойку, двенадцать, а вместе со мной и бедный Данзас, и несчастная дочь генерала Раевского, которой Пушкин увлекался задолго до того, как она стала Марией Волконской, и старуха Киргоф, предсказавшая поэту смерть от «белой головы», и сумасшедший Вилли Кюхельбекер. В моем воображении за строительными лесами носятся тени Натали, Александрин и третьей сестры Гончаровой, Екатерины, прозванной за свою некрасивость «очаровательным чудовищем Катенькой», впоследствии - жены Геккерена-младшего, по некоторым свидетельствам, с горя уморившей себя во Франции голодом. Признаться, бедные сестры Гончаровы занимают меня больше, чем главный персонаж - может быть, всё, или почти всё, он, как любой автор, рассказал о себе в произведениях, которые я нет-нет да открою. Пушкинское собрание сочинений тридцать шестого года – небольшие серовато-бежевые тома со скромным тиснением на обложке – одни из самых читаемых книг в нашей семье. Когда в девяностых последнюю квартиру Пушкина, на дверях которой Жуковский вывешивал бюллетени о состоянии раненого поэта, наконец, отреставрируют и откроют, сквозь жирный и ужасный новодел Пушкин таки просочится в «свой» кабинет, где в предсмертном бреду карабкался по уходящим ввысь стеллажам с книгами, и где я почти каждую вещь отыщу на своем месте. Ну, и, конечно, жилет – тот, нагибинский, миниатюрный - будет демонстративно висеть в стеклянной витрине у самого входа…
В пушкинском Ленинграде восемьдесят третьего я сталкиваюсь еще с одним феноменом - Надей Рушевой, гениальной девочкой-художницей из Улан-Батора, которую сегодня приравняли к Нострадамусу и Ванге. Но в СССР, конечно же, ни о каком ясновидении речь идти не может, и Надя, погибшая в семнадцать лет от врожденной аневризмы, известна только как художник-график, оставивший после себя обширное наследие – более десяти тысяч работ. Первое, что изумляет специалистов, – это то, что рисовать девочка, родившаяся в семье балерины и театрального художника, никогда не училась, но стоит ей прочесть или прослушать какое-то литературное произведение, оно тут же обрастает иллюстрациями, которые Надя обычно делает фломастером, не используя карандаш и ластик. И еще она никогда не копирует, не пользуется натурой, объясняя, что в этом нет необходимости, так как рисунок «проступает» на листе во время чтения, и ей остается только его обвести, «проявить», чтобы видели окружающие. К «Войне и миру» сделано около четырехсот рисунков, к «Мастеру и Маргарите» - сто семьдесят, к Пушкину – триста… Но и это не самое удивительное. Самое поразительное то, что работы гениальной девочки полностью соответствуют историческому контексту произведения. Первой на это обращает внимание вдова Михаила Булгакова, когда отец Нади уже после смерти дочери решает показать Елене Сергеевне Булгаковой иллюстрации к «Мастеру и Маргарите». Рассматривая работы, вдова писателя с изумлением обнаруживает на рисунке фамильный перстень Булгаковых, который Надя изобразила на руке Мастера. А когда ей показывают женский портрет, предъявляет свое фото в молодости: на портрете и на снимке одно и то же лицо. Но ни перстня, ни фотографии пятнадцатилетняя Надя видеть нигде не могла…
И, конечно, эта история с Пушкиным, который мистически закольцевал жизнь Нади. В тысяча девятьсот пятьдесят девятом году девочка впервые приезжает с родителями в Ленинград и, как все, идет на Мойку, двенадцать. Увиденное настолько поражает восьмилетнего ребенка, что после посещения музея и места дуэли Надя делает свои первые тридцать шесть иллюстраций к «Сказкам о царе Салтане». Через несколько лет здесь, в пушкинском музее, будут снимать фильм о Наде Рушевой, и увиденное потрясет всех, включая материалистов. В своих воспоминаниях отец Нади художник Николай Рушев пишет: «…Главный хранитель Нина Ивановна Голлер разрешила Наде сесть на пуфик, чтобы виднее был плотный лист, на котором она начала рисовать. Камера запечатлела рождение на наших глазах композиции: Наталья Николаевна собрана на бал, сидит здесь так же на пуфике, у своего туалетного стола с флаконами, а поэт в рубашке, опираясь на подлокотники кресла, грустно смотрит перед собой… и отговаривает жену:
Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит -
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить… И глядь - как раз умрем.
Мы все переглянулись, понимая Надину прозорливость. У меня стало тоскливо на сердце:
- Дочка, ты что это… Очень устала?
- Нисколечко! Просто я увидела их ясно-ясно за сокровенной беседой… Мне оставалось лишь обвести фломастером…15.
После этого Надя настолько увлечется пушкинской темой, что решит рисовать гусиными перьями, как во времена Пушкина, будет бесконечно зачинивать эти перья, обжигать в пламени свечи, обрезать и полировать, добиваясь нужного среза и линии на бумаге. Когда пушкинисты увидят эти работы, они скажут, что их не отличить от пера Александра Сергеевича, и пойдут разговоры о реинкарнации Пушкина. Но самое поразительное то, что спустя десять лет Надя снова отправится в музей-квартиру поэта, а на другой день внезапно скончается.
Первой о чудо-девочке прочитает моя приятельница Актриса, которая чуть ли не единственная, кто вспомнит о том, что Надя Рушева ко всему прочему еще и открыла секрет Медного всадника. Секрет заключается в том, что если обходить статую по часовой стрелке, возникает иллюзия того, что конь под царем перебирает ногами, несется вперед. Естественно, мы в тот же вечер помчимся на Сенатскую – проверять. Да, действительно, конь «скачет». И с тех пор ездить к Медному всаднику и обходить его по часовой стрелке станет нашей привычкой-традицией.
…От Пушкина я тащусь к улице Халтурина[3], торчу возле Зимней канавки и, наконец, бреду дальше, к памятнику Фальконе. Едва ли не чаще, чем сюда, я бегаю в Летний сад, где накануне ареста гулял с Ниной Берберовой Велимуг[4], а когда Берберова отказалась принять в подарок купленные им книги, тот просто выбросил их в канал. Берберовский «Курсив» и воспоминания Ирины Одоевцевой я прочту несколько позже, но это, конечно же, ничего не меняет, и рельефы Серебряного века, последнего подарка предпоследней Российской империи - такая же реальность Ленинграда, как Исаакиевский собор и кафе «Лягушатник» на Невском.
«Лягушатник», о который мы то и дело спотыкаемся по пути в институт, – едва ли не самое популярное ленинградское кафе восьмидесятых.
Название к нему прицепилось из-за высоких диванчиков, обитых темно-зеленой плюшевой тканью и зеленых салфеток на столах. Заведение, состоящее из двух помещений - кафе и расположенного двумя ступеньками ниже ресторана, - открывается в двенадцать. Мы забегаем сюда перед лекцией и сидим в пустом зале, разглядывая Казанский сквозь сетку дождя. Вокруг Казанского, который «поворачивается» то передним, то задним, то боковыми фасадами, крутится вся наша жизнь, и если говорить о ленинградских символах, для меня этот символ – Казанский собор. На его ступеньках днем и ночью сидят неформалы с гитарами, которые к вечеру перебираются в «Лягушатник», где можно встретить и БГ, и Виктора Цоя. Впрочем, это сейчас, спустя тридцать лет, кафе с зелеными диванами видится реликтовым местом, а тогда, в восемьдесят третьем, мы воображали себя сидящими в ресторанчике «Доменик», который открыл в этих стенах в тысяча восемьсот сорок первом году швейцарец Доминик Риц-а-Порт. Десерты швейцарца Доминика тут же прогремели на весь Петербург, и сюда регулярно наведывались и Михаил Евграфович, и Николай Гаврилович, и сам Федор Михайлович. Я хочу сказать, золотой век русской литературы сильно отвлекает нас от текущего века, который пульсирует в ленинградском рок-клубе и знаменитом «Сайгоне», до которого мы доберемся курсу к третьему. И, конечно, этот «Сайгон» окажется для нас слишком уж радикален… За девятнадцатым, а в особенности за восемнадцатым, веком мы ездим по пригородам, и лично мне ближе мерзость запустения Меньшиковского дворца в городе Ломоносове[5], чем блестящий новодел Екатерининского в Царском Селе. В Меньшиковский дворец, как известно, не попала ни одна бомба, и он состарился-законсервировался естественной медленной старостью, от вида которой берет оторопь. Из-за отдаленности от Петербурга здесь мало что перестраивалось и переделывалось, и когда я вошла туда впервые, и главный, и, в особенности, китайский дворец меньше всего напоминали музеи: казалось, хозяева не наведывались сюда лишь с прошлого лета, и если хорошенько протопить, проветрить комнаты – можно смело въезжать и жить хоть до снега. Иногда мне кажется, что осьмнадцатый век только тут и остался.
Калейдоскоп первого курса с повторяющимися Мойкой, Невским, дворцом Разумовского и накладывающимися друг на друга империями – советской и царской, которую пока что продают не так активно, как в нулевые, крутится настолько стремительно, что вдруг мы с Энергичной обнаруживаем себя в Ленинграде накануне Нового (восемьдесят четвертого) года. За Новым годом последует сессия, о которой за три дня вперед думать никто не хочет, и мы заняты только праздником. Не помню, кто у нас был в гостях - кто-то был, если мы наготовили уйму салатов… Помню непрекращающийся ночной фейерверк серпантина и бенгальских огней (никаких салютов тогда еще не производили), фонтаны шампанского в коридоре и братание всех со всеми. Марыльку поляки забрали еще с вечера, и она вернулась с таинственным блеском в глазах. Праздник продолжался и первого, и второго, а третьего января у нас стоял экзамен по психологии, к которому я, как и положено, готовилась ровно одну ночь.
Возвращаемся с психологии – навстречу Сыр-Бор:
- Ну, что: в Мойку или в Вислу?
И пока мы хлопаем ненакрашенными ресницами (психологичка не выносит боевой раскраски), тот хохочет на весь коридор:
- Топиться в Мойку – если двойка. А праздновать пятерку – в «Вислу», это бар на углу института.
Конечно, в «Вислу», то есть в «Лягушатник»! Чай, психология не сопромат. Стипендия на дефо, кстати, повышенная – пятьдесят пять рублей. Если учесть, что не очень молодой специалист в СССР получает на производстве сто двадцать, то и у меня выходит примерно столько же – остальную сумму высылают родители. И, представьте, хватает на все.
«Всё» - это метро, пирожковые, «Лягушатник» (но никак не ресторан «Кавказский», источающий фантастические ароматы на углу Невского и Казанской улицы), кино-музеи по студенческим, театры на галерке плюс вещички из ДЛТ. Из ДЛТ, но никак не из «Пассажа», одного из самых дорогих ленинградских магазинов, рассчитанных на элиту. Элита ходит в «Пассаж» и специальный магазин «Березка»[6] на углу Малой Морской и Невского, где цены задраны еще выше, чем на галере. Элита сидит в ресторане гостиницы «Европейская»... Отпрыски этой элиты если и учатся в Герцена, то на инязе – на дефо поступают девочки из Краснодара и с Волги, все они – дети учителей и врачей.
…Только приехав домой на зимние каникулы и закрывшись в своей комнате, я понимаю, насколько мне тяжело жить без дома, «в аквариуме», то есть у всех на виду. Но и квартира в Больничном городке, где я выросла, и куда – в этом нет сомнений – никогда не вернусь, – тоже вроде не дом. Через десять дней я начинаю ею тяготиться и собираться «домой», в Ленинград. Я еще не знаю, что самый тяжелый питерский месяц отнюдь не ноябрь, как принято считать, а февраль. Небо в Ленинграде опускают на головы в сентябре, а к февралю «маленький человек» забывает, как это небо в реальности выглядит, и думает, что набухшая туча, лежащая на его зонтике, и есть небо. В апреле вдруг его – ррраз! – и резко поднимают вверх, и это, пожалуй, самое яркое впечатление первого курса. За поднятым небом следует круглосуточный свет в виде белых ночей, разводимых мостов и июньской бессонницы, за которой и принято ездить в город-герой Ленинград. То, что солнце включать резко нельзя, мне понятно по нашим студентам, которые вместо дверей начинают ходить-выходить в окна, а так как их комнаты часто находятся на верхних этажах, то эти цирковые номера кончаются трагически. За июнь восемьдесят четвертого года в студгородке разбивается три человека. То ли поэтому, то ли потому, что лето – это всегда перемены, больше других ленинградских времен года я люблю позднюю осень, которая длится и длится, консервируя время, тонны ленинградского времени, дающие тебе иллюзию, что так будет всегда.
[1] В 1993 году Ленинградскому академическому театрутоперы и балета имени С. М. Кирова возвращено название Мариинский.
[2] ДЛТ – Дом ленинградской торговли.
[3] В 1991-м улице народовольца Халтурина возвращено историческое название Миллионная.
[4] Велимуг – прозвище Николая Гумилева.
[5] Ныне – город Ораниенбаум.
[6] Магазин «Березка» - сеть фирменных магазинов, которые реализовывали продукты и потребительские товары за иностранную валюту либо чеки Внешторгбанка. Функционировали в Москве, Ленинграде, столицах союзных республик и некоторых крупных областных центрах и курортных городах.
Если текст понравился, поставьте, пожалуйста, лайк. Подписаться на канал можно Здесь
Карта Сбербанк 4276 4900 1853 5700
Продолжение здесь:
Глава 18. Советский Союз глазами зарубежных гостей, или "Кабачок "13 стульев"
Глава 19. Вечный зов
Глава 20. Очевидное-невероятное
Глава 21. АБВГДейка
Глава 22. Наши соседи
Глава 23. Человек и закон
Глава 24. 600 секунд
Глава 25. Семнадцать мгновений весны
Другие публикации канала:
Женщина вокруг сорока. Повесть
Письмо. Рассказ
Клад. Рассказ
Как я переехала в особняк. Рассказ
Годунов. Побег из СССР
Владимир Данилин. Белая магия
Бабушка и её женихи
Сам я живу в вагончике, а в трёхэтажном доме - страусы и индюки