Из романа "Тайный остров".
По мере того, как всё более ясно становилось, что Советский Союз выстоит и победит в войне с Германией, менялись и настроения в финском обществе. Те же националисты говорили уже не о «Великой Финляндии», а о необходимости любой ценой сохранить независимость Финляндии.
И уже осенью 1943 года начались попытки с финской стороны связаться с советским руководством с тем, чтобы Финляндия могла с наименьшими для себя потерями выйти из войны. Передаточными звеньями в предварительных переговорах служило министерство иностранных дел Швеции и посол СССР в Швеции Александра Коллонтай.
Финны торговались, мечтали оставить за собой Выборг и другие территории, принадлежавшие им до «зимней» войны.
Коллонтай по поручению советского руководства заявила, что отправным пунктом для переговоров может быть только граница 1940 года.
Финны упирались. СССР от языка дипломатии пришлось переходить к языку военной силы. В ночь с 6 на 7 февраля 1944 года 728 советских бомбардировщиков сбросили 910 тонн бомб на Хельсинки. В городе начались пожары. Горели военные склады и казармы, заводы… Так как население было оповещено о налете за несколько минут до него, потери среди мирных жителей был невелики – около ста человек. 17 февраля был совершен второй налет советской авиации на Хельсинки. А в ночь с 26 на 27 февраля 1944 года – третий. Город бомбили 880 самолетов, Система ПВО финнов оказалась малоэффективной. Не помогла и срочно переброшенная из Германии эскадрилья, укомплектованная асами люфтваффе. За три налета советская авиация потеряла не более двадцати самолётов.
В марте 1944 года правительство Финляндии обратилось через Стокгольм к советскому правительству и запросило более детальные сведения об условиях мирного договора. 25 марта финская делегация прилетела в Москву для переговоров. В это же время по приказу Маннергейма началась эвакуации гражданского населения с Карельского перешейка и вывоз различного имущества и оборудования из оккупированной Карелии.
В ходе переговоров финнам были выдвинуты требования – безоговорочно признать границу, установленную весной 1940 года; в течение апреля 1944 года интернировать с территории Финляндии немецкие войска; в счет репараций поставить Советскому Союзу в течение пяти лет товаров на шестьсот миллионов американских долларов.
Несмотря на то, что положение финских войск уже было безнадёжным, несмотря на то, что все здоровые мужчины в возрасте до сорока пяти лет включительно были уже призваны на военную службу, 18 апреля финское правительство официально дало отрицательный ответ на советские условия мира. Вероятно, это стало следствием параллельных тайных переговоров с Германией. А 22 июня 1944 года в Хельсинки прибыл министр иностранных дел Германии Риббентроп. В ходе переговоров с ним финны (в лице президента Рюти, скоро смененного на этом посту Маннергеймом) заверили, что не подпишут такой мирный договор, который не одобрит Германия.
Но «не одобрил» такие договоры с немцами Советский Союз – в июне 1944 года началось крупномасштабное наступление на Ленинградском и Карельском фронтах, уже в конце июня был освобожден Петрозаводск.
25 августа 1944 года правительство Финляндии через своего посланника в Стокгольме обратилось к советскому послу в Швеции A.M. Коллонтай с письмом, в котором просило передать правительству СССР просьбу Финляндии возобновить переговоры о заключении перемирия.
29 августа посольство СССР в Швеции передало ответ Советского правительства на просьбу Финляндии: 1) Финляндия должна порвать отношения с Германией; 2) Вывести все германские войска из Финляндии к 15 сентября; 3) Отправить делегацию на переговоры в Москву.
3 сентября премьер-министр Финляндии Антти Хакцелль выступил по радио с обращением к народу Финляндии, сообщив решение правительства начать переговоры о выходе Финляндии из войны. В ночь на 4 сентября 1944 года правительство Финляндии сделало заявление по радио, что принимает советские предварительные условия, разрывает отношения с Германией и соглашается на вывод немецких войск из Финляндии к 15 сентября. Одновременно Главное командование финской армии объявило, что прекращает военные действия по всему фронту с 8 часов утра 4 сентября 1944 года.
8 сентября 1944 года в Москву для переговоров прибыла финская делегация.
19 сентября 1944 года в Москве было подписано «Соглашение о перемирии между СССР, Великобританией, с одной стороны, и Финляндией – с другой».
Выполнение Финляндией условий соглашения о перемирии привело даже к ряду вооруженных конфликтов финнов с немцами. Так, 15 сентября немцы потребовали сдачи финского гарнизона на острове Гогланд. Получив отказ, они попытались захватить остров. Гарнизон острова получил мощную поддержку советской авиации, которая потопила немецкие суда. 700 немцев, высадившихся на Гогланде, сдались финнам. На севере Финляндии немцы слишком медленно отводили свои войска в Норвегию, и финнам пришлось «поторопить» их.
Осенью 1944 – зимой 1945 годов наши войска полностью вытеснили немцев из советского Заполярья, но по какой-то причине (возможно, эта причина ещё станет известна в будущем) не пошли в Норвегию. Маршал Маннергейм 3 ноября 1944 года отплыл в Стокгольм, а оттуда отправился на лечение в Португалию, где его торжественно принял диктатор Антониу Салазар. Маннергейм вернулся в Финляндию только в 1946 году, но лишь для того, чтобы подать в отставку. Большую часть оставшихся дней своей жизни он провёл за границей, к 1951 году он закончил работу над мемуарами и в том же году умер.
Для большинства финнов он был и остается национальным героем. Наверное, они знают о своем маршале что-то такое, что позволяет им гордиться человеком, деятельность которого принесла столько горя финскому народу.
Пусть даже он и был уверен, что трудится на благо Финляндии; ведь как известно: «благими намерениями…»
* * *
После разгрома финнов в Карелии дивизия, в которой служили Иван Попов и Фёдор Самохвалов была переведена в Заполярье. Туда и приехал Иван для дальнейшего прохождения службы после госпиталя.
Полк располагался в посёлке среди сопок и болот на стыке финской, норвежской и советской границ. Немцы от границы ещё не отошли. И хотя уже перешли к обороне, их авиация часто бомбила нашу территорию. Дивизия ожидала приказа о наступлении...
Рота, в которую вернулся из госпиталя Иван и в которой продолжал службу его дружок-землячок Фёдор Самохвалов, называлась теперь ротой охраны и как раз охраняла штаб дивизии.
Самохвалов каким-то образом в секретный отдел попал, жил в роте, вместе со всеми, но уже как бы и сам по себе – в общие наряды не ходил, в казарме только ночевал, с утра и до вечера находился в секретном отделе штаба, часто уезжал в какие-то командировки в Мурманск…
- Слушай, я поговорю с секретчиками насчёт тебя… - сказал Фёдор покровительственно после дружеской встречи в казарме.
На груди его уже три медали посверкивали, а у Ивана и одной не было…
Иван пожал плечами, он плохо представлял себе, что там за служба в секретном отделе.
Старшина, руководивший фельдсвязью, в подчинение которого и попал Иван (договорился ведь Федька!), в первый же день зачитал ему приказ НКО № 150 за подписью Сталина, по которому за потерю секретных документов полагался штрафбат или штрафрота, за потерю совершенно секретных документов – расстрел.
- Вот так, Иван Иванович. Так что – не теряй!
В обязанности Ивана теперь входила доставка документов в штаб Армии и получение там нового ключа к шифру. Вручали этот ключ (запечатанный пакет) только лично в руки. Самолётом лететь не полагалось – могли сбить немцы. От посёлка была проложена узкоколейка в сторону Кировской железной дороги (которую так мечтали захватить или перерезать немцы и финны, да так и не смогли), по этой дороге подвозили к линии фронта боеприпасы, людей. Вот по ней, то в паровозе рядом с машинистом, то в вагоне и ездил Иван – в первый раз сопровождающим при «старшем», у которого и находились документы, а потом уже и сам за старшего (вскоре ему и звание сержанта присвоили).
И редко бывало, чтобы поезд не бомбили. Машинисты опытные были, когда самолёт пикировал для обстрела – тормозили, когда самолёт снова на круг уходил – рвали вперёд. Так вот и ездили…
А Фёдора перевели на приём и регистрацию документов в штабе, он уже никуда не ездил.
… Поезд шёл сквозь февральскую метель. Колёса стучали, вагоны кренились и вздрагивали, паровоз со скрипом притормаживал на спуске, высвечивал фонарём снежную ночь перед собой.
И эта метель была лучшей гарантией благополучного окончания путешествия. Но к утру выяснило… Видимо, всего один самолёт и прорвался-то…
Сержант Попов (добротный полушубок, полевая кожаная сумка, пистолет – не снаружи в кобуре, а, по инструкции в кармане полушубка, на кожаном же ремешке) сидел со своим сопровождающим рядовым Сидоровым (тот тоже в полушубке и с автоматом ППШ). В вагоне-теплушке, кроме них, ещё человек пять всего – легкораненые, самостоятельно добирающиеся в госпиталь, счастливый сержантик-отпускник…
Как тут шарахнуло!.. Совсем рядом с их вагоном бомба взорвалась. Поезд сразу встал. И так тихо стало, будто ничего и не было, будто вечно стоял этот вагон между снеговых сопок…
Попов огляделся – никого! Дверь теплушки (одна из досок двери выломана) откатил – впустил свет и свежий воздух. Ноги – в валенках и сапогах торчали из-под нар.
Все живы оказались. Вскоре тронулись. Доехали.
… Уже к штабу армии подходили.
- Да ты чего хромаешь, Сидоров?
- Да чего-то нога…
Расстегнули полушубок, отогнули полу, а из ноги-то сзади, из бедра, щепка торчит.
- Да как ты терпел-то? - Иван удивился.
- А что делать-то? Терпеть и надо, - всё больше бледнея, проговорил рядовой Сидоров.
До штаба кое-как добрались. Оттуда сопровождающего сразу в госпиталь, а Попову другого автоматчика в обратную дорогу дали.
Иногда Иван вспоминал и не верилось, что всё это происходило с ним – «учебка», за два месяца, будто бы сделавшая из деревенского паренька солдата, переброска на фронт, бомбёжка эшелона, остров на Ладоге, бой (в котором он стрелял по людям и, может быть, в кого-то и попал), ранение, тот монах на острове («Да был ли он? Показался, наверное, как и те, что явились на острове в Сухтинском…»), медсанбат, госпиталь в уральском городе, Заполярье, штаб… Чья воля вздыбила мир, сорвала миллионы людей со своих родных мест, деревень и городов и бросила в неимоверные испытания, на грань жизни и смерти? Чья это воля? И для чего исполнилась она?..
Каким-то чудом всё это время Ивану удавалось сохранять в своих личных вещах Евангелие (его он очень редко доставал из вещмешка, а уж тем более читал), а вот тот листик со стихотворением ближе хранился, среди писем. И его Иван давно уже знал наизусть… «Ищите Бога…» А зачем искать его? Не Бог ли вёл и ведёт его, Ивана Попова, этим странным, нелёгким, но, видимо, очень нужным путём? «И будет радость превыше неба, но так ищите, как нищий хлеба…» - вспоминалось…
Вернулся в часть. Передал пакет Фёдору.
- Где у тебя Сидоров-то? - спросил Федька, увидев чужого автоматчика.
- В госпитале, бомбили нас.
-А-а…
В кабинет вошёл незнакомый капитан, козырнул небрежно, Попов и бывший ещё тут же сопровождавший его рядовой оба вытянулись, честь отдавая, а Федька Самохвалов, даже не привстал, принимая какой-то документ на тонкой папиросной бумаге. Глянул в документ, кивнул, записал в журнал…
Капитан ушёл сразу, ушёл и солдат-автоматчик…
- Ты сегодня вечером, как? - Фёдор спросил.
- Я свободен вроде, сейчас старшине доложусь и в казарму, отдохнуть.
- Ясно, ну, я к тебе вечером подойду. Посидим сегодня в каптёрке. Мне посылка пришла… Твои-то пишут?
- Пишут, - ответил Иван и пошёл в казарму.
До вечера он спокойно отдыхал в казарме (как «секретчика», его давно уже не трогали ни командир роты, ни политрук).
Прочитал письма из Семигорья. Валя писала: рассказывала о жизни в селе. «Гармонист у нас теперь Костик Рогозин. На твоей гармошке играет, не хуже и тебя. Так что у нас теперь будет два своих гармониста. Сена заготовили на стадо с запасом, да пришлось половину отдать соседям, так и переживаем хватило бы до весны. Ну, да уж, наверное, хватит. Председатель наш Коновалов всё-таки ушел на фронт, а вместо него знаешь кто? Митька Дойников. Он в обе ноги ранен, «списали, говорит, подчистую»… А бригадиром у нас, смех один, поставили Ваську-косого, а мы, девушки, взяли и переизбрали его, зачем нам бригадир такой… А зоотехник-то Глотов – теперь большой начальник. Да всё это уже тебе писала. У твоих вроде тоже всё хорошо. Твоя Валя.
Да у нас теперь все поют песню, которую сначала учила с ребятами в школе новая учительница Ольга. Вот слова песни:
Танюша
Село с рассветом
Вышло из тумана,
Стоял суровый утренний мороз.
Схватили немцы девушку Татьяну
И утащили в хату на допрос.
У ней в глазах бесстрашие сияло,
Нашли у ней гранату и наган.
Пытали, но ни слова не сказала,
Не выдала Танюша партизан.
Седые ветры грозно ветви гнули.
Палач к веревке ящик приволок.
И девушка в последний раз взглянула
На вьющийся над крышами дымок.
«Нас не сломить!» - услышали крестьяне,
А дальше петля крик оборвала…
Слеза родной, любимой Тани
Навеки слезы с лиц смела.
Пусть слава не умолкнет
О Тане комсомолке.
Нигде нет наших девушек смелей:
Они рискуют жизнь, как Таня, за отчизну,
Всегда со светлым сердцем, как у ней».
Хоть Иван не знал музыки, но стихи эти сжали сердце. «Это, наверное, про ту девушку Таню, про которую писали в газете в сорок первом», - подумал, вспомнив большую статью в «Красной Звезде» про то, как девушка сожгла в подмосковной деревне избу, где жили немцы, а её схватили и казнили …
Ещё раз всё письмо перечитал, аккуратно сложил…
Однако же, что-то не возвращался из штаба Федька Самохвалов!
Уже и каптенармус Осипов подходил: «Где землячок-то твой? Посылка его у меня, обмыть хотели…» - тихо заговорщицки сказал.
Иван подождал да и сам в штаб пошёл. Хоть уже вечер был, часовой у штаба знал его, пропустил. Дежурный по штабу офицер, сидевший рядом со входом, только спросил:
- К себе?
- Да.
Прошёл в секретный отдел. Там уже никого не было. Только в комнате, где Самохвалов сидел, свет за дверью виднелся.
Иван распахнул дверь…
Фёдор, бледный как мел, сразу убрал руку под стол, и что-то было в руке.
- Ты чего?
- А ты…
Иван бросился к нему. В руке у Самохвалова пистолет был, он судорожно засовывал его в кобуру.
- Что случилось?
Фёдор встал, покачнулся… К двери прошёл, запер на ключ.
- Я потерял совершенно секретный документ. Это расстрел. Лучше сам.
- Какой документ? Где?
- Здесь. Помнишь, капитан заходил?
- Ну.
- Принёс бумагу. Я зарегистрировал. Вот сюда положил… И нет её.
- Хорошо искал?
- А ты как думаешь?
- Давай снова искать, - решительно Попов сказал. - Сколько времени у нас?
- До утра… Да я всё осмотрел.
- А кто-то заходил-выходил?
- Ну, заходили-выходили. Вон и ты выходил… Я потом уже дёрнулся, чтобы в сейф убрать – и нет…
Они обыскали всё – пол, стены, потолок, шкаф… Сдвигали тяжеленный сейф…
Фёдор сидел – опустив голову в ладони, уперев локти в стол. Иван на стуле у окна. И не знал, как утешить друга. Как тут утешишь. Мог бы – на себя бы его вину взял. И тут взмолился мысленно: «Помоги, Господи! Господи, помоги нам!» И решительно поднялся:
- Давай снова искать! - сказал Фёдору.
- Отстань.
- Будем искать! Помогай! - почему-то сразу к сейфу, стоявшему в углу напротив окна, подошёл. - Давай! Двигаем!
Фёдор подошёл; вместе, напрягшись, отодвинули сейф от стены. Не было ничего под сейфом.
- Ну, давай на место… - снова Иван сказал.
Когда двигали, ладонь его соскользнула на заднюю стенку сейфа. Чуть руку не придавило к стене. И он почувствовал…
- Назад двигай! - рявкнул.
Двинули.
Иван достал руку и в ней был листок просвечивающей на свету папиросной бумаги. (На письма солдатам полагалось бумагу выдавать нормальную, а документы, даже самые секретные на какой только бумаге ни писали – не хватало её, бумаги-то)…
Видно, сквозняком, когда дверь открывалась, сдуло лист за сейф, и он прилип к задней стенке.
Фёдор побледнел, потом покраснел, схватил бумагу…
- Да осторожнее ты. Не порви! - уже радостно Иван крикнул.
Фёдор тут же открыл ключом сейф, положил туда документ, запер. Сел на стул, обхватил голову руками. И тут он зарыдал…
«Слава Тебе, Господи, слава Тебе!», - мысленно Иван произнёс.