Роман "Неудобный генерал" написан о Герое Советского Союза Василии Захаровиче Корже, легендарном несгибаемом командире Пинского партизанского соединения, о человеке с трудной судьбой и при этом удивительно яркой жизнью, прошедшем горнила Гражданской войны, Войны в Испании и Великой Отечественной Войны. Роман о том страшном и героическом времени и людях, хлебнувших сполна всех горестей и лишений. Этот роман основан на документальных фактах, подтверждённых архивами Республики Беларусь и военно-историческими архивами Российской Федерации, а также воспоминаниями ветеранов участников тех событий.
Книга не редактирована, поэтому заранее приношу извинения, как за ошибки, так и за опечатки, которые встретятся в тексте.
НЕУДОБНЫЙ ГЕНЕРАЛ
Часть первая
В сорок первом роковом
Вместо пролога
Распоряжение Гитлера о военной подсудности в районе действия плана «Барбаросса» и особых полномочиях войск
Ставка верховного главнокомандующего
13 мая 1941 г.
Подсудность военным судам служит в первую очередь сохранению воинской дисциплины.
Расширение района военных действий на Востоке, формы, которые вследствие этого примут боевые действия, а также особенности противника делают необходимым, чтобы военные суды ставили перед собой только те задачи, которые при их незначительном штате для них посильны во время хода боевых действий и до [умиротворения] покоренных областей, т.е. ограничили бы свою подсудность рамками, необходимыми для выполнения своей основной задачи.
Это, однако, будет возможно лишь в том случае, если войска сами беспощадно будут себя ограждать от всякого рода угроз со стороны гражданского населения.
Соответственно этому для района «Барбаросса» (район военных действий, тыл армии и район политического управления) устанавливаются следующие правила:
I.
1. Преступления враждебных гражданских лиц впредь до дальнейших распоряжений изымаются из подсудности военных и военно-полевых судов.
2. Партизаны должны беспощадно уничтожаться войсками в бою или при преследовании.
3. Всякие иные нападения враждебных гражданских лиц на вооруженные силы, входящих в их состав лиц и обслуживающий войска персонал также должны подавляться войсками на месте с применением самых крайних мер для уничтожения нападающего.
4. Там, где будет пропущено время для подобных мероприятий или где они сразу были невозможны, заподозренные элементы должны быть немедленно доставлены к офицеру. Последний решает, должны ли они быть расстреляны. В отношении населенных пунктов, в которых вооруженные силы подверглись коварному или предательскому нападению, должны быть немедленно применены распоряжением офицера, занимающего должность не ниже командира батальона, массовые насильственные меры, если обстоятельства не позволяют быстро установить конкретных виновников.
5. Категорически воспрещается сохранять заподозренных для предания их суду после введения этих судов для местного населения.
6. В местностях, достаточно [умиротворенных], главнокомандующие армейскими группами вправе по согласованию с соответствующими командующими военно-морскими и военно-воздушными устанавливать подсудность гражданских лиц военным судам.
Для районов политического управления распоряжение об этом отдается начальником штаба верховного главнокомандования вооруженных сил.
II. Отношение к преступлениям,
совершенным военнослужащими и обслуживающим персоналом
по отношению к местному населению
1. Возбуждение преследования за действия, совершенные военнослужащими и обслуживающим персоналом по отношению к враждебным гражданским лицам, не является обязательным даже в тех случаях, когда эти действия одновременно составляют воинское преступление или проступок.
2. При обсуждении подобных действий необходимо в каждой стадии процесса учитывать, что поражение Германии в 1918 г., последовавший за ним период страданий германского народа, а также борьба против национал-социализма, потребовавшая бесчисленных кровавых жертв, являлись результатом большевистского влияния, чего ни один немец не забыл.
3. Поэтому судебный начальник должен тщательно разобраться, необходимо ли в подобных случаях возбуждение дисциплинарного или судебного преследования. Судебный начальник предписывает судебное рассмотрение дела лишь в том случае, если это требуется по соображениям поддержания воинской дисциплины и обеспечения безопасности войск. Это относится к тяжелым проступкам, связанным с половой распущенностью, с проявлением преступных наклонностей, или к проступкам, могущим привести к разложению войск. Не подлежат, как правило, смягчению приговоры за бессмысленное уничтожение помещений и запасов или других трофеев во вред собственным войскам.
Предложение о привлечении к уголовной ответственности в каждом случае должно исходить за подписью судебного начальника.
4. При осуждении предлагается чрезвычайно критически относиться к достоверности показаний враждебных гражданских лиц.
III. Ответственность войсковых начальников
Войсковые начальники в пределах своей компетенции ответственны за то:
1) чтобы все офицеры подчиненных им частей своевременно и
тщательно были проинструктированы об основах пункта «а» настоящего распоряжения;
2) чтобы их судебные советники своевременно были поставлены в известность, как о настоящем распоряжении, так и об устных указаниях, которыми главнокомандующим были разъяснены политические намерения руководства;
3) чтобы утверждать только такие приговоры, которые соответствуют политическим намерениям руководства.
Степень секретности:
С окончанием периода маскировки настоящее распоряжение сохраняет гриф «совершенно секретно».
По поручению
Начальник штаба верховного
главнокомандования вооруженных сил Кейтель
Преступные цели – преступные средства.
Документы об оккупационной политике
фашистской Германии на территории СССР
(1941–1945 гг.). М., 1985. С. 67–70.
Глава первая
1
Деревня Пузичи
Утро выдалось на удивление безросным. Солнце, медленно выползая из-за края земли, скромно пряталось за Орочским урочищем, украдкой поглядывая сквозь ресницы стройных вековых сосен на бревенчатые избы деревни, будто прячась от людей и животных. Цикады постепенно смолкали, передавая свою музыкальную вахту проснувшимся кузнечикам и птицам, а те, проснувшись, раззвенелись, рассвистелись на все голоса, славя утро, солнечный свет и наступающий день.
Григорий Игнатьевич Прокопович погладил по чернявой голове приблудную собачку по кличке Найда, и вышел со двора, притворив за собой плетёную из ивняка, как и весь плетень, калитку. Спина окаянная всё никак не уймётся – всю ночь ныла. Думал к дождю, ан нет. На небе ни единой хмаринки.
Обходя вечную лужу на дороге возле дома Броньки Ермакович, плюнул под ноги. Что за баба! Холера её побери! Хоть бы пнула своего борова Микиту, что ли. Пусть бы засыпал яму. Так ведь нет! Что за плетнём, то не моё. Пущай хоть потоп, лишь бы во дворе всё в порядке было. Сама же в этой луже вязла не раз, а всё едино палец о палец не кокнет. А скажи ей что, так враз такого о себе наслушаешься! Вот дурища!
За домом Брониславы раскорячился давно не знавший подновы сруб Аниськи Михалюка, чей сын нынче в бегах – ушёл с поляками, когда красные пришли. Непутёвый он. Чего не сиделось? Нешто при поляках лучше было? А и не лучше. Из дому не выйти, больше трёх не собраться. На колядки и то не сходились. Скольким хлопчукам-полешукам шляхетские полицейские спины исполосовали, да рёбер переломали – не сосчитать. А этот… Нет, чтобы хоть батькин дом поправить да хозяйство выпрямить. Утёк к полякам, да, уходя из дома, баил, мол, красные придут – наплачетесь. Ну, пришли – и что? Кто плакал-то? Небось, одна Фроська Гнатюк, когда её жениха Яна Яськевича в НКВД забрали. Так есть за что. Сам в полицию к полякам пошёл. И уж как его брат Антон, что дьяком, викарием по-католически, при костёле местном состоит, не отговаривал, а тот всё твердил, что, мол, есть в доме нечего, да ожениться не на что. Потому и не на что и нечего, что те же поляки всё и отобрали.
За деревней на конском выгоне, куда как раз и направлялся за своей кобылой Зоськой, Григорий Игнатьевич увидел деда Кулешика. Тот отчего-то стоял возле своего Гнедка да чесал в затылке. Подойдя ближе, Григорий Игнатьевич спросил:
– Чего это ты, старый, в затылке-то чешешь? Недавно обедали и снова забегали? Или ума решил под старость побольше начесать?
– Ой-ой! – съёрничал дед Кулешик. – Сам-то больно молодой? Чай на пару лет всего меня моложе. Ты вона, лучше на Гнедка моего глянь. Потный весь, да пуганный какой-то.
Григорий Игнатьевич подошёл ближе. И впрямь. Конь потный стоит, словно на нём всю ночь ездил кто, ушами нервно прядает да стреноженными ногами землю рыть пытается, и всё в закатную сторону посматривает.
– Может, заболел, – пожал плечами Прокопович. – Мало ли? Или волка почуял.
– Дык, сам-то ты давно волка у нас тут в Пузичах видел? – встрепенулся дед Кулешик. – Как ясновельможный пан Замойский тады ловитву снаряжал, так и нет их боле в наших краях.
– Да, – кивнул Григорий Игнатьевич. – Давно это было. Ещё при тех поляках, что до первых красных были.
– Ага, – подтвердил Кулешик. – Тады ишо старый пан Богуил жив был. Вот он и снарядил ту ловитву. Знатно тады волков назагоняли. Старый пан тады Аниське Михалюку самолично чарку поднёс, я сам видел.
– Вот-вот! Потому Стёпка к ляхам и сбёг, что его та чарка польской водки сманила. Он тогда при батьке был. Я помню.
– А ты-то как помнишь? Тоже там был?
– А как же! – хмыкнул Григорий Игнатьевич. – Я ж на дровнях добычу в поместье и свозил, а ты загонщиком с Аниськой был. Аниське та чарка досталась, а тебе нет. Вот с тех пор вы и грызётесь всё время.
– Так уж и грызёмся?
– Ага! – рассмеялся Прокопович. – Как кошка с собакой.
– Да, будет тебе! – нахмурился дед Кулешик. – Ты вона лучше скажи, что с коником.
– А я почём знаю? Сейчас гляну на свою Зоську.
– Да я уж глянул. Та же беда.
Дед Кулешик засеменил в след Прокоповичу к стоящей неподалёку кобыле. Григорий Игнатьевич, подойдя к Зоське, всплеснул руками. Надо же! И его лошадь вся в поту и дрожит. Что за диво!
– Ну? – спросил Кулешик.
– Что «ну»?
– Ну, видал? И твоя така же.
– Видал. Что за напасть? Может, и впрямь волки в лесу завелись?
– Я и говорю… завелись лихоимцы. Теперь житья не будет.
– Ладно. В Хоростово в церкву съезжу, а потом к председателю схожу. Если и правда, волк объявился, надо его всем миром бить.
– Ага! – дед Кулешик приосанился. – И я с тобой к Иванчику схожу. Но скажу тебе как на духу – это не к добру. Быть большой беде.
2
Пинск
– Лёнька, вставай, – Василий Захарович тряс сына за плечо.
– Зачем? – возмущённо простонал Лёня. – Воскресенье же…
– То-то и оно, что воскресенье, – оборвал Корж стенания сына строгим голосом. – Надо на общественное поле идти поливать капусту.
И вышел из комнаты.
Спустя несколько минут, мрачный Лёнька, выйдя из ванной комнаты, полученной от обкома два месяца назад и ещё не до конца обжитой квартиры, плюхнулся на табурет, угрюмо исподлобья поглядывая на отца. Мать Феодосия Степановна уже собрала завтрак и уложила «тормозок» в корзинку, отец намазывал масло на кусок свежего хлеба. Не было только сестрёнки Зои.
– Зойка дрыхнет, а меня подняли ни свет, ни заря, – проворчал Лёня.
Василий Захарович покачал головой:
– Зоя с матерью весь день по хозяйству крутиться будут, а ты, как с поля придём, опять с Антошкой Карасёвым на Пину сбежишь. Что, скажешь, нет?
– Однако её не разбудили, – вздохнул сын. – Только меня. А она старше, между прочим.
– Она девочка, а ты мужик, – зашипела мать. – Стыдно тебе ныть-то уже. Вон, какой лось вымахал. Разбудили его, видите ли, ни свет, ни заря. Да отец в твоём возрасте в плуг впрягался вместо лошади, а дед его Григорий за тем плугом ходил. А рядом и брат отца дядька Степан другой плуг тянул с отцом Захаром Григорьевичем. И не стонали. А ты…
– Да, ладно тебе Феодосия, – хмыкнул Корж. – Стонали. Ещё как стонали. Только вот жалобиться некому было. Пахали тогда за коня, которого паны Замойские отобрали. Что мы безлошадные остались, что Карасёвы. У них плуг да борона, и у нас то же самое. Мы у них одолжим сначала плуг, вспашем в четыре спины и два плуга свой клин, потом берём взаймы борону и опять на поле. А меж тем они так же на себе пашут в четыре спины, уже взяв у нас плуг да борону. Так и жили. Аж до семнадцатого года.
На общественном поле, что расположено сразу на окраине Пинска, было немноголюдно. Суетливый учётчик в выцветшей кепке-семиклинке, узнав Коржа, учтиво поздоровался с ним и сыном, и выделил участок полива, сделав запись в помятой синей тетрадке. Воду черпали вёдрами в мелиоративных канальчиках, протянувшихся вдоль поля, и поливали неокрепшие ещё кочаны, не жалея влаги.
Сочные зелёные листья под кочанами рваными тряпками разлеглись по грядкам. Лёня, глядя на эти листья, вспомнил, как Феодосия Степановна варила щи из зелёного крошева на говяжьей мозговой кости, а кроме капустных листов, нарезала щавель, крапиву, зелёный лук, петрушку, укроп, да для особого привкуса добавляла лебисток.
– Папа, а чего так людей мало? – спросил Лёнька. – Всего-то шестеро, да нас двое. Нам что, больше всех надо? Вот ты в обкоме партии, а работаешь в поле как обыкновенный крестьянин.
Василий Захарович вздохнул и поморщился:
– Я и есть крестьянин. И все наши с тобой предки были крестьянами. И несмотря на то, что я завотделом в обкоме, я всегда буду крестьянином, даже если стану наркомом. Нам от земли отрываться нельзя. Я тебе расскажу одну историю. У нас в Хоростово по дороге на Челонец лежал камень. Большой такой валун. Его называли «Баронов камень». Он лежал посреди дороги и так мешал проезду, что люди, объезжая вокруг него, затоптали часть поля. Благо поле было панским. А убрать с дороги камень никто не хотел. Все говорили: «Нам больше всех надо что ли?». Ты вот не помнишь прадеда своего Григория. А жаль. Люди в соседних деревнях называли его Мудрым. Все к нему за советом приходили. Так вот взял он как-то лопаты, позвал меня с собой, да и начал обкапывать этот валун. Было мне тогда лет десять. Стою, смотрю на деда и спрашиваю: «Деда, а зачем нам сдался этот каменюка? Хай себе, лежит. Все равно его все объезжают, никто на него внимания не обращает». А дед отвечает: «Эх, внучок! Прав ты. Все проезжают мимо, ругаются, костерят эту громадину, на чём свет стоит, а убрать её с дороги никто не хочет, мол, не моё это дело, мол, что я, крайний что ли? Но ведь кто-то же должен с этой бедой разобраться. А вот мы с тобой возьмём, да и зароем его поглубже, чтобы не мешал он больше никому, и люди нам благодарны будут. Может, кто и добрым словом помянёт». Вырыли мы тогда с дедом Григорием глубокую яму у подножья камня, чуть подтолкнули, и он сам в неё кувыркнулся, как будто и не было. И правду сказал дед. В тот же день к вечеру народ пришёл к нашему дому да деду кланялся в благодарность. Так-то! А ты говоришь – больше всех надо…
– Папа, а почему камень назывался Бароновым?
– Это его так еще в старину назвали, во времена царицы Екатерины Второй. Камень этот стоял спокон века на краю нашей деревни. Еще и деревни-то не было, а камень уж был. Стоял себе да стоял. Да тут случилось, что через Хоростово проезжал какой-то барон курляндский и валун сей узрел. И стал он этим камнем восхищаться. Раз сто вокруг него обошёл. Изловил он кого-то из местных крестьян и спрашивает:
«Кому принадлежит сей природный феномéн?»
А тот и отвечает:
«Как кому? Пану Замойскому, конечно, местному землевладельцу»
Поехал тогда барон к владетельному пану и стал его упрашивать, чтобы тот продал ему этот валун, дескать, будет он постаментом памятнику его любимой собаке, недавно беспричинно издохшей. Пан сначала удивился такой просьбе – камень-то ему был нужен как собаке пятая нога, – а потом смекнул, что может на этом выгодно заработать, и, якобы скрепя сердце, согласился, с условием, чтобы барон сам его из Хоростово и увёз, ну, и, конечно, за хорошую плату.
Возликовал барон курляндский, умчался к себе на Курлянщину, а через неделю вернулся с женой, сыном и с огромной телегой, сколоченной из цельных брёвен и запряжённой четвёркой тяжеловозов. Так же барон прихватил с собой какого-то инженера и целую ватагу работного люда из числа собственных крепостных.
Боролись с камнем недолго, всего-то два дня. Наконец, при помощи лебёдки, сварганенной инженером, его, оплетённого канатами, затянули на телегу. Тронулись.
Ты же помнишь, что от Хоростово до Челонца всего километров пять. Так вот. Та телега и ста метров не прошла: увязла в грязи на повороте, да так, что четыре тяжеловоза с места её стронуть не могут. И так, и сяк, все вокруг телеги бегают, а сделать ничего не в силах. В карете баронесса с наследником сидит и от скуки громко вздыхает.
Наконец барону вздумалось срубить дубок у дороги и ствол его применить вместо рычага. Да решил он собственным примером, не жалея кружевных манжет, показать нерадивым смердам, как надо телегу из грязи вызволять. Сунул дубовую орясину под тележье колесо и приподнял. Уж не знаю, как так вышло, то ли кони сил набрались, то ли дрын дубовый в руках барона сделал своё дело, но только в этот момент воз действительно стронулся. Колесо проехало по рычагу. Орясину подкинуло вверх и тут же резко вниз, прямиком по голове незадачливому барону. И парик не спас. Тут он и отдал Богу душу. Жена и наследник в слёзы, а что сделаешь – не воскресишь же покойника. Тут баронесса и велела: чёртов камень с телеги долой, а убиенного супруга на его место. Валун спихнули кое-как, да прямо на дорогу, а барона уложили на телегу. И в тот же миг вдова и челядь убыли. А камень с тех пор и стал называться бароновым. Пока мы с дедом его не закопали.
Василий Захарович с сыном уже по двадцать раз сбегали до канала за водой, когда к их наделу подъехал обкомовский автомобиль. Водитель, распахнув дверцу, крикнул Коржу:
– Василий Захарович, вас Минченко вызывает. Срочно!
– Понял, – нахмурился Корж. – Давай, Володя, сына у дома высадим, всё одно по пути. Лёня прыгай назад.
Лёнька, довольный тем, что общественные работы на сегодня отменяются и больше не придётся таскать вёдра с водой на грядки, выскочил из автомобиля у дома, громко хлопнув дверцей, и вприпрыжку помчался к подъезду, качая пустыми вёдрами и насвистывая песенку про трёх танкистов. Отец вздохнул и покачал головой, видя и понимая перемены в настроении сына да вспоминая себя в его возрасте.
Машина тронулась дальше по направлению к Пинскому обкому партии, водитель, молчавший всю дорогу, пока рядом находился Лёня, с растерянностью посмотрел на Коржа и произнёс:
– Так что война, Василий Захарович.
– Война? – Корж подпрыгнул на сиденье. – С кем война?
– С немцами, кажись.
– С Немцами? – вскричал Корж. – Так у нас же с ними пакт о ненападении.
– Вот-вот. Пакт. А всё же война. Слышали, гремело с утра? Все думали гроза с ясного неба, а это бомбили аэродром в Жабчицах. Такие дела…
3
Из воспоминаний Эдуарда Нордмана:
«…Мне в ту пору было девятнадцать лет, и работал я заведующим отделом Пинского райкома комсомола. Пинск – тогда небольшой город на юго-западе Белоруссии – был центром созданной полтора года перед этим Пинской области. До сентября 1939 года он входил в состав Польши, как и вся Западная Беларусь, которая на законных основаниях вошла в состав БССР и СССР только в декабре 1939 года, после соответствующих решений Верховных Советов БССР и СССР.
Новую власть, как правило, осуществляли новые кадры, прибывшие в основном из восточных районов республики и всей страны. Так оказался в Пинске и я, уроженец Гомельской области.
Переехать на новое место работы мне не составляло никакого труда, потому что родителей у меня уже не было, собственной семьи еще не создал, какого-то имущества не было тем более. До этого успел два года поучиться в медицинском техникуме, но не окончил его.
Жить приходилось на голую стипендию в шестьдесят рублей, которой катастрофически не хватало. Хлеб да кипяток, а суп перловый – один раз в два-три дня. И помощи ждать было не от кого.
После второго курса устроился пионервожатым на лето, чтобы подработать. Через некоторое время взяли инструктором Гомельского горкома комсомола. Оттуда попал на республиканские курсы в Минск. Это был тот самый 1939 год, год освобождения Западной Беларуси и воссоединения ее с БССР. Вот тогда-то почти все участники курсов и были направлены на комсомольскую работу в западные регионы. Так я и оказался в Пинске.
В то воскресенье – 22 июня 1941 года – в Пинском районе было запланировано проведение молодежного кросса. По поручению бюро райкома комсомола я за несколько суток до соревнований выехал в Парохонский и Дубновичский сельсоветы (примерно в тридцати километрах от Пинска) готовить это мероприятие.
В пятницу 20 июня в деревне Парохонск провел комсомольское собрание, посвященное спортивным соревнованиям. Заготовили красные полотнища с надписями «Старт» и «Финиш», другие транспаранты. Но кросс бежать не довелось.
Утром 22 июня к восьми часам я пришел к зданию Парохонского сельсовета, где в десять было намечено дать старт. У сельского исполкома собралось несколько десятков юношей и девушек, одетых наряднее, чем обычно. Все-таки воскресенье и молодежный праздник.
А вскоре из Пинска прибыл поезд. Мы увидели большую группу людей, которые молча шли со стороны станции. Лица у всех были встревоженные, даже растерянные. Среди них – лейтенант, начальник авиаполигона воинской авиачасти в Жабчицах в девяти километрах от Пинска. Полигон размещался в болотах за Парохонском. На мой вопрос о том, что случилось, лейтенант ответил:
– Немцы бомбили военный аэродром в Жабчицах. Я видел, как два наших истребителя поднялись в воздух. Один из них таранил фашиста. Вот все, что я знаю.
Надо полагать, налет произвел на лейтенанта нешуточное впечатление, если он уже в десять утра оказался довольно далеко от своей части, без пилотки, без ремня. А что касается тарана над Жабчицами в то июньское утро, то рассказ о нем я потом не раз слышал от местных жителей и партизан: и в сорок втором, и в сорок третьем, и позже – после войны.
При этом уточнялось, что взлетевший пилот не вел огонь по немецким бомбардировщикам. Он сразу пошел на таран. Похоже, боеприпасов на борту самолета не было. К сожалению, фамилия отчаянного летчика, совершившего тот подвиг в первые часы войны, мне не известна до сих пор.
Выслушав лейтенанта, я побежал в сельсовет к телефону, чтобы дозвониться до Пинска. Сделать это удалось с большим трудом. В райкоме комсомола никто не отвечал. Впрочем, в райкоме тогда работали всего два человека: секретарь и заведующий отделом, то есть я.
Наконец удалось соединиться с первым секретарем райкома партии К.Т. Жулего. От него и получил указание собрать сельский актив, дождаться работника райвоенкомата и помочь ему в проведении мобилизации военнообязанных. С этими мобилизованными к концу дня предстояло вернуться в город.
В Пинск мы прибыли поздним вечером на платформе товарного поезда. Сразу скажу, что мобилизованных было 40 – 50 человек, до города удалось довезти не всех. Большинство растворилось в темноте на остановках. Об этом я еще расскажу. А тогда мне было не до них, тем более что ими занимался представитель военкомата.
Я сразу же поспешил на улицу Почтовую, теперь она носит имя Героя Советского Союза Константина Заслонова. Там располагался обком комсомола. В кабинете первого секретаря Ольги Александровны Сысоевой было людно. Входили и выходили люди, получали какие-то указания.
Вскоре привезли винтовки и патроны. Шло формирование истребительного отряда. Слово «партизанский» еще не произносилось. Организовывал истребительный отряд заведующий финансовым сектором обкома партии Василий Захарович Корж.
Я, не раздумывая, стал его бойцом. Иное просто не могло прийти в голову молодому комсомольскому работнику. Получил трехлинейку без ремня, выпущенную в 1896 году, и девяносто патронов к ней. Некоторым, кто был более знаком с военным делом, досталась граната.
Ночевали мы тут же, в обкоме, где и как придется: на полу, на стульях, даже на столах. Перекусили тоже, чем Бог послал. Помню, что прибегали дети Коржа – дочь Зина и сын Леонид. Они принесли поесть отцу, который не появлялся дома с самого утра. Но, по-моему, ни крошки из того ужина Василию Захаровичу не досталось. Так же считает и Зинаида Васильевна, которая живет ныне в Минске. Да и не до еды ему было.
Забегая вперед, скажу, что вскоре Зина, прибавив себе лет, вступила в армию и всю войну прошла кавалеристом. Леня, который был моложе сестры, к концу войны стал курсантом танкового училища.
Я не случайно упоминал, что тогда, 22 июня, из Парохонска мы довезли до Пинска не всех мобилизованных.
Не допускаю, что они проявили малодушие. Ведь потом в партизанские отряды в массовом порядке приходили такие же местные парни и мужчины в летах, как и те, которых мы со старшим лейтенантом из военкомата не довезли до Пинска. Тогда, скорее всего, они полагали, что все быстро закончится, что обойдутся без них. Ведь только о таком единственно возможном исходе еще вчера можно было услышать из каждого репродуктора.
Из уст мобилизованных то и дело слышались слова: «Не ко времени война, в разгаре косовица, на носу уборка хлебов». Впрочем, какая война случается ко времени. Тем более, смею утверждать, никто из них, из нас не мог в то время предполагать, что война станет такой длительной и столь жестокой. А значит – не мог и подготовиться к ней. В первую очередь морально подготовиться. Такова вторая сторона моего понимания внезапности войны…»
4
Пинск.
В кабинете первого секретаря Пинского обкома партии Коржа ждали сам первый секретарь Аксентий Малахович Минченко и второй секретарь Шаповалов Пётр Григорьевич. Как только за Коржом закрылась дверь, Шаповалов встал и произнёс с нервными интонациями в голосе:
– Вы знаете, Василий Захарович, что случилось? Мы вас искали целый час.
– Что случилось, я, Пётр Григорьевич, знаю, уже услышал. А вот где я был? Так на общественном поле капусту поливал, а не брюхо чесал на пляже.
– Ты, Пётр Григорьевич, успокойся и не шуми, – вмешался Минченко. – Василий Захарович не какой-то там бездельник-тунеядец, а грамотный и работящий сотрудник, делающий всё лишь для блага людей. Он проверенный партиец, партизан, герой гражданской войны в Испании, так что попридержи коней. Садись, Василий Захарович. Будем большую думу думать.
– А что тут думать? – сказал Корж, усаживаясь на стул. – Война, она и есть война.
– Ну, ты тоже не торопись с выводами, – отмахнулся Аксентий Малахович. – Может, это провокация какая-нибудь.
– Да, какая там к лешему провокация! – всплеснул руками Корж. – Я вам так скажу. Я войну кончиками пальцев чую. Что в Испании, что здесь в Полесских лесах я всегда войну чувствовал.
– Официального заявления правительства ещё не было, – Шаповалов поднял вверх палец. – А пока это всё ещё провокация.
– Ага! Уничтоженный аэродром в Жабчицах это всего лишь провокация? Вы связывались с военными?
– А как же! – ответил Минченко. – Говорят, немцы наступают по всей границе.
– Так какая ж это провокация? Это война. В Брест звонили?
– С Брестом связи нет. С Белостоком и Гродно тоже. С Минском только и успели чуть поговорить. Нам велено подготовить обком к эвакуации. После этого и с ними связь оборвалась.
– Во как! Хорошо работают немцы.
– Я не понял, Василий Захарович, – насторожился Шаповалов. – Вы что же, врага хвалите?
– Не хвалю, а уважаю, так как врага надо знать и уважать. А немец противник сильный и достойный, как уважения, так и сильного противостояния. Я с немцами ещё в Испании встречался. Воюют они грамотно и сильно. И нам следует им противопоставить не шапкозакидательство, а грамотное сопротивление и грамотную же тактическую и стратегическую оборону.
– Что вы несёте! – вскричал второй секретарь обкома. – Какая оборона? Вы знаете, что доктрина Красной Армии…
– Знаю! – резко ответил Корж. – Доктрина Красной Армии – бить врага на его территории. Но сейчас враг пришёл на нашу территорию, и потому нам придётся перейти к обороне, хотим мы этого или не хотим.
Он посмотрел на Минченко.
– Ты, Аксентий Малахович, в курсе того, чем я занимался в НКВД. По-моему, пришла пора сделать то, что от нас требуется в данной ситуации. Мы именно к этому и готовились.
– Мне кажется, Василий Захарович, ты всё-таки немного торопишься. Красная армия должна вот-вот остановить врага, а затем погонит его назад.
– Ох и сомневаюсь же я!
– Вы сомневаетесь в силе Красной Армии?
– Да не в силе Красной армии я сомневаюсь, а в слабости немцев. Сколько времени они готовились к нападению, сколько накапливали войск? А мы, наоборот, от западной границы отводили наши силы. Всё, понимаешь, боялись дружественную Германию обидеть. Как же! У нас Пакт! Вот и дождались… «дружественное» нападение.
– Ну, думаю, не всё так плохо, – пожал плечами Минченко. – Красная Армия всё равно их разобьёт.
– Разбить-то она, конечно же, разобьёт, но вот когда и какой ценой.
– Какие у тебя предложения, Василий Захарович?
– Предлагаю создать из партийных и комсомольских работников партизанский отряд и подготовить подполье на случай оккупации.
– Опять двадцать пять! – возмутился Шаповалов. – Какое подполье? Какой партизанский отряд? Ещё не было официального заявления из Москвы.
– Да что вы всё на Москву-то оглядываетесь! – вспылил Корж. – Вас уже жареный петух клюёт, а вы всё ждёте разрешения сверху: пнуть его в ответ хорошенько или зёрнышек дать. Повторяю – я, когда служил в НКВД, как раз и готовился к подобным ситуациям. Борони нас Боже момент упустить! Прошляпим – будет большая беда. А если отряд и подполье не понадобятся, то можем его распустить в любой момент. Вот вы сами подумайте. Под лежачий камень вода не течёт. Понадобится отряд – вот он, не понадобится – мы молодцы, что проявили бдительность и боеготовность – и разошлись по домам. И, говоря понятными вам словами, Пётр Григорьевич, Минск не зря дал команду насчёт эвакуации.
Шаповалов опустил голову и стал рассматривать свои руки. Минченко встал из-за стола, одёрнул гимнастёрку и, подойдя к окну, некоторое время наблюдал, как сотрудники обкома сносят в грузовики ящики, мешки и коробки с документами, затем обернулся и сказал:
– Значит так, Василий Захарович. Первым делом сейчас отправляй семью в эвакуацию. Затем отправляйся в горком и начинай комплектовать отряд. Только прошу тебя по-человечески – не называй ты его пока партизанским. Лучше, скажем, назови… истребительным, что ли. Подготовь списки всего необходимого и представь как можно быстрее.
– Ну, кое-что мне понадобится сразу.
– Например?
– Например, оружие, боеприпасы, медикаменты, карты, транспорт какой-нибудь.
– Какое оружие?
– Да хоть какое! Конечно, хотелось бы пулемётов да автоматов побольше, но и винтовки сойдут. Артиллерии не надо – свяжет нам руки и замедлит передвижение. Со временем и она пригодилась бы, но не сейчас.
– Добро! Я сейчас же дам распоряжение доставить всё это в горком. Думаю, после обеда всё уже будет на месте. На этом пока всё.
Выйдя из кабинета первого секретаря, Корж нос к носу столкнулся с двоюродным братом Григорием Карасёвым и другом, с которым, как и с братом Гришей, ещё против поляков партизанили, Федором Куньковым. Один являлся инструктором райкома, а второй заместителем председателя исполкома. Чуть в стороне у стены о чём-то беседовали между собой бывшая руководительница Пинского подполья, а нынче инструктор обкома Вера Хоружая и её муж заведующий военным сектором обкома Сергей Корнилов. Увидев Василия Захаровича, Вера кивнула мужу в сторону Коржа и поспешила к нему.
– Ну, что? – спросила Хоружая.
– Хорошо, что я вас всех встретил, – ответил Корж, пожимая руки. – Решено создавать отряд и подполье.
– Значит, всё-таки война? – напрягся Карасёв.
– Война.
– Тогда записывай нас с Серёжей первыми в отряд, – вскинула голову Вера. – Ты нас давно знаешь, так что…
– А тяжело тебе в отряде не будет? – Корж кивнул на живот Хоружей. Она была на пятом месяце беременности.
– Не будет.
– Что ж! Так тому и быть. Гриша, сейчас идите по домам и отправляйте семьи в эвакуацию, а потом начинайте собирать людей. Будем комплектовать отряд. Направляйте всех в горком. Я скоро там буду.
Дома, вопреки ожиданиям, семья отреагировала на слово «эвакуация» спокойно, без слёз и лишней суеты. Феодосия собрала лишь самые необходимые вещи и была готова к отправке в тыл уже через час, как раз к тому моменту, как подъехал обкомовский автомобиль.
Василий Захарович отвёл в сторонку сына Лёню, привычно поправил ему воротник на рубашке и сказал:
– Ты, сынок, теперь старший в семье, так что помогай маме и сёстрам, поддерживай их, как сможешь. Помни – ты мужчина, а это не только показывать свой гонор, но и очень большая ответственность. И ещё. Не забывай, что нас Коржей в деревне не зря называли мудрыми. Будь и ты мудрым и сильным. Прощай, сынок. Всё будет хорошо.
5
Из воспоминаний Василия Захаровича Коржа:
«Первым в кабинет для записи в отряд вошёл молодой человек лет семнадцати, имеющий болезненный вид. Уж больно он был худ и бледен, да круги чёрные под глазами. Ну, думаю, что-то с этим парнем не так.
– Здравствуйте! – глухо говорит он.
– Здравствуйте, здравствуйте! – говорю в ответ. – Садитесь молодой человек.
Юноша уселся напротив и на задававшиеся мной вопросы отвечал как-то напряжённо, скучно и односложно.
– Ты что, хлопец, не болен ли, часом? А? – говорю я ему, и вдруг вижу – юноша мой как-то мгновенно выпрямился, пропала у него сутулость, лицо вмиг порозовело, глаза засветились.
– Я готов, товарищ командир, готов выполнить любое задание по защите нашей Родины! Можете на меня полностью рассчитывать!
Видя такой неподдельный патриотизм и искренность, я от нахлынувших чувств аж губу прикусил, слёзы навернулись на глаза. Ей-Богу, сам от себя такого не ожидал! Меж тем подумал: «Вот таких бы хлопцев подобрать на первых порах хотя бы сотню, да вооружить их хорошенько. Мы показали бы немцам, кто на нашей земле хозяин». А юноша этот был комсомолец Иван Иванович Чуклай, действительно готовый к борьбе защитник Родины своей.
Ваня Чуклай зарекомендовал себя со временем как храбрейший из храбрых. Он не знал страха во всех боях и столкновениях с врагом. Понимали мы друг друга с полуслова. В случае возможной моей гибели все бразды руководства партизанами переходили к нему. И по праву. Жаль, что в одном из боёв в августе 1942 года в урочище Погулянка Ваня Чуклай погиб смертью героя вместе с комиссаром моим Никитой Ивановичем Бондаровцом. Вот таких людей нынешние молодые поколения должны всегда помнить, чтить и славить в веках. Ведь в бой-то они не за наградами и чинами шли…
Затем в кабинет вошёл заведующий отделом райкома комсомола Эдуард Нордман. Тоже явно не богатырь. Низенький, щупленький такой. Лёгкая куртка на нём, большие парусиновые ботинки. Я посмотрел на него с нескрываемым сожалением.
– Обувку-то давно такую приобрели?
– А что? Хорошие ботинки, – ответил он. – Крепкие. Износу им не будет. На вырост выбирал.
– Вот и подрастите малость, а потом уж и в партизаны можно будет подаваться.
– Да, что вы, Василий Захарович, – горячо заговорил Эдуард. – Вы не смотрите, что я ростом не вышел. Зато у моего роста столько преимуществ: за любым бугорком схоронюсь, в разведке, где хотите, проскочу.
– Хорониться-то нам, молодой человек, особенно не с руки. Больше наступать и атаковать придётся. Хоронятся только трусы. Вот так-то!
– И тут у меня выигрыш, – не сдавался Эдуард. – В маленького труднее вражеской пуле угодить. А если смертельно ранят, товарищам будет легче в укрытие меня отнести.
«Ну и чертёнок, остёр на слова, вот в деле бы таким был» – подумалось мне.
– А отец и мать отпустят?
– Нет их у меня. Умерли давно…
Это меня, прямо скажу, и подкупило. Зачислил я Эдика Нордмана в отряд. И потом нисколько не пожалел.
Вскоре прибыли Карасёв и Куньков. Они сообщили, что у них уже есть группа в 12 человек, все они здесь налицо. Я пригласил добровольцев в кабинет, пожал каждому руку, пригласил сесть.
– Товарищи, дело, на которое мы идём, необычное. Тяжело будет. По личному опыту знаю, – сказал я. – Вот ваш будущий командир – Карасёв, – сто раз смерти в глаза глядел. И голодал, и холодал, не один десяток врагов на тот свет отправил, а сам жив, как видите, бодро по нашей земле ходит. Равняйтесь на него. А сейчас идите на первый этаж, получите винтовки, патроны и гранаты.
Вера Хоружая пришла, вооружённая пистолетом.
– Ты, Василий Захарович, нас с Серёжей в отряд записал?
– Записал, – говорю.
– Хорошо. Давай какую-нибудь работу. Прямо сейчас и начнем.
– Вера, еще раз спрашиваю тебя, твоя беременность не будет ли тебе в тягость?
– Ещё раз отвечаю, Василий, не будет. Или ты хотел, чтобы я на печи сидела, когда враги мою Родину топчут?
– Что ж! – говорю ей. – Найдём и для тебя работу.
Эх, знать бы заранее, как обойдётся судьба с этой замечательной и очень сильной женщиной…».
6
Деревня Пузичи
К вечеру у Пузичского сельсовета собрались почти все селяне. Разве что детвора не присоединилась, да и та нет-нет, да и подбегала к родителям то в ночное отпроситься, то отклянчиться порыбалить вьюна на Лани или на каналах.
На завалинке у сельсовета уселись старики Григорий Игнатьевич Прокопович, Михаил и Никодим Величко, дед Кулешик, Бронислава Ермакович с мужем Микитой да тётка Сымониха. Люди всё подходили. Вести в деревнях разлетаются быстро при помощи сарафанного радио. Не успели, к примеру, Григорий Прокопович с Кулешиком доехать до Хоростово к заутренней, а в Пузичах уже все знали, что война началась. А война – это не заморозки осенние да волки в лесу, – это беда пострашнее будет. Вот и решили селяне собраться у сельсовета. Может, власть разъяснит, что да как. Вона сколько сидят в конторе и депутатша Настька Михалюк, и председатель Иванчик, и бригадиры Фёдор Ясько да Николай Недведский, и председатель сельсовета Владимир Кухта.
Дед Кулешик, опираясь на выструганную из ясеневого сука палку, чесал в затылке и вещал:
– Помнишь, Григорий? Оно ить как в ерманскую было?
– Как? – спрашивал его Прокопович
– Немец – он вояка упёртай. На нас дуром пёр, не пригибаясь. А мы что?..
– Что?
– А мы по нём с пулемётов. Его ить, ерманца-то, токмо, чем остановить можно было?
– Чем?
– Дык! Я ж и говорю – пулемётами. Вот теперя сижу тут с тобой и думаю.
– Ой, Кулешик! – вздохнул Григорий Игнатьевич. – И что ж ты думаешь?
– А думаю я. Григорий, вот чего: а хватит ли у Красной Армии пулемётов на этот раз ерманца покосить.
– Ну, вот что ты ерунду мелешь! – возмутился Никодим Величко.
– А это и не ерунда вовсе! Оно ить как? Ежели на ерманцев пулемётов хватит, то, значится, мы урожай спокойно соберём, а коли не хватит, то весь урожай ерманец соберёт, да ещё и нашими руками. Тады ить ерманца пропустили. Помнишь? И что из того вышло? Во-от! То-то и оно, что ни чего хорошего. Они тады со всех деревень и зерно, и мясо обобрали, и скотину якý в Ерманию угнали. Даже лошадей у всех отобрали.
– Да ты ж и до империалистической безлошадным был, и после. Тебе ж коня при первых Советах дали, от комбеда. А на империалистической войне ты и вовсе не был. Ну, что ты несёшь, Кулешик?
– Может я и не был тама, а токмо всё едино от пришлых воев знаю, как всё было. И коня мне точно комбед выдал. Так, а потом поляки его и снова отобрали, да и всыпали мне по первое число, мол, у пана Замойского коня украл. А рази ж я крал? Мне, говорю им тады, его комбед дал, а они не верят, ещё шибче лупцуют ляхи поганые. Порют да приговаривают, дескать, не зарься на чужое. Еле жив остался.
Тётка Сымониха – баба справная да дельная. Но вот был у неё пунктик: перед тем, как что-то сказать, наберёт полную грудь воздуха, а потом рывками его, да звучно так, и выпускает, сложив губы трубочкой. И получалось у неё это смешно: «Фу-фу-фу-фу!..». То ли это что-то нервное, то ли для солидности. Но никто из деревенских над нею не смеялся: мало ли у кого какой недостаток.
– Фу-фу-фу-фу!.. – начала Сымониха. – А я это помню. Я ж тебя тогда и выходила. Вся спина изорвана была в клочья. Ох и постарался тогда Аниська Михалюк, что порол тебя. Уж всей деревней думали, что живым тебя из панского сарая не донесём. Пол деревни тогда Анисько выпорол.
Она кивнула в сторону Аниськи, крепкого, ещё чернявого дедка, стоявшего неподалёку в волчьей душегрейке да в серой валёнке на голове, опираясь на плетень.
– Тьфу, ты! – сплюнул Анисько под ноги. – Ну не запорол же.
– Ага! – дед Кулешик вскочил и по-скоморошьи поклонился Михалюку до земли. – Ой, спасибо тебе, благодетель! А то, что я тады пол году встать не мог с пуза, так то ничего.
– Да ладно вам! – вмешался Прокопович. – После и Аниське досталось.
– Это от вторых Советов, что пришли после поляков? – спросил Михаил Величко. – Да что там ему досталось? Хату сожгли да закрома почистили. Так он своё наверстал при третьем приходе поляков. Ну, правда, потом в тридцать девятом, когда тех поляков насовсем прогнали, ему снова сявку начистили.
– Смотрите, как бы вам всем сейчас немцы сявки не начистили, – огрызнулся Анисько, снова сплюнул под ноги и ушёл восвояси.
Селяне, пожелав ему скатертью дорожку, тут же переключились на вышедших, наконец-то, из сельсовета засидевшихся колхозных руководителей.
– Что за митинг, граждане колхозники? – спросил, увидев толпу односельчан, председатель Иванчик. – Ишь ты! Смотрю, и с хуторов понаехали. Вот бы в поле так выходили на трудодни, а не из-под палки.
– Дык это!.. – почесав пятернёй в затылке, начал дед Кулешик. – Хотели бы знать вашу позицию.
– Какую позицию? – спросил Кухта.
– А такую. Что с войной делать будем? Ерманец-то к нам придёт, аль нет?
Иванчик вздохнул:
– Придёт немец к нам или нет – это мне неведомо. Но война не повод бросать работы в поле. Придёт, не придёт, а урожай собирать надо.
Его низкорослого, щупленького (потому и называли его в колхозе Иванчиком, а не Иваном Ивановичем Куделиным) сдвинула плечом Анастасия Михалюк – девка, что называется, кровь с молоком.
– А ну-ка, дай я им скажу. Ну, вот что! Красная Армия разобьёт в пух немцев, не сомневайтесь. Не сегодня, так завтра. А надо будет, так и до Берлина дойдёт. Не буду громкие слова говорить, чай не митинг, но всё же скажу, что армия у нас на сегодня одно загляденье: и пушки есть, и танки, и самолёты. Так что не волнуйтесь вы так. Наше дело крестьянское: время пришло – посеяли, другое время пришло – собрали урожай. А вот какой он будет – это уж точно только от нас зависит.
И ей сразу как-то поверили. А как не поверить той, что поймала в собственном дворе в сороковом году двух немецких диверсантов, притворявшихся один слепым, а другой поводырём, и пришедших к ней в дом якобы за подаянием. И ведь заметила же, что ручки у них для попрошаек больно холёные. С тех пор Анастасию в деревне все меж собой звали не иначе как «Прокурорша». В отличие от отца Анисима и брата Степана Анастасии ей доверяли.
7
Из сообщения НКГБ БССР о преступлениях, совершенных
немецкими оккупантами на территории Беларуси
30 июля 1941 г.
[…] 4. Действия немцев на занятой территории
На оккупированной территории немцы продолжают зверски расправляться с местным населением, причем, если в начале войны они хотели задобрить население, то теперь перешли к более жесткой расправе.
Возвратившийся из плена мл. политрук Колычев П.М. о зверствах немцев рассказал следующее: «В первые дни войны в районе Молодечно немцы сбрасывали листовки, в которых призывали население не давать продуктов отрезанным частям Красной Армии. В листовках говорилось, что немцы не воюют с мирным населением, если оно не помогает Красной Армии. В деревнях, через которые проходили немцы, с автомашин сбрасывали конфеты, папиросы и раздавали все, что находилось в складах и магазинах. В настоящее время, в связи с учащенными случаями организованного отпора оккупантам, отношение немцев к населению изменилось».
За отобранные продукты немцы не платят деньги и применяют оружие. Во время сбора продуктов в дер. Горняк Осиповичского р-на отряд немцев был обстрелян населением. За это немцы сожгли полностью деревню и для воздействия на население из близрасположенной деревни захватили 5 колхозников и расстреляли их. (Из опроса мл. политрука Колычева П.М.) […]
В колхозе «Коммунар» Любаньского района во время грабежа был убит немецкий офицер и ранено 8 солдат. За это немцы сожгли всю деревню. (Из опроса мл. сержанта Осина В.В.)
Национальный архив Республики Беларусь. Ф. 1450. Оп. 4. Д. 414. Л. 10–13. Заверенная копия.