Из романа "Тайный остров"
1
Бывает так – живёт человек, не знает своего предназначения, и когда это предназначение вдруг начинает исполняться – не верит в него, противится, боится…
Так с Осипом Поляковым (по-деревенскому – Оськой-поляком) было… Боялся даже не столько войны (он не знал, что это такое), а армии – что вот будут командовать ему и надо будет всё делать по команде, а у него не получится…
Но попав в армию, он очень быстро привык к армейской жизни. Он не думал о «призвании» или чём-то подобном – просто ему скоро понравилось и жить по режиму, и слушать и выполнять команду, и носить форму… И казалось, что он до сих пор, до двадцати шести лет, жил неправильно, не по-настоящему…
Взяли его в десант. Перед тем, как быть отправленными на фронт, будущие десантники прошли обучение в Саратовской области (вблизи городов Маркс и Энгельс, где проживали поволжские немцы).
В феврале 1942 года их перевели в Подмосковье и стали готовить к заброске. Ничего толком не говорили, но уже вскоре все знали, что где-то западнее города Ржева оказалась в окружении армия под командованием Рокоссовского, что в основном, в армии Константина Рокоссовского были «штрафники» – осужденные, призванные на фронт из лагерей, потому и отправляли их на самые трудные участки, чтобы «кровью искупали вину» - при любом ранении с человека снималась судимость. Поговаривали, что и сам Рокоссовский в лагерях побывал.
Большой десант готовился к заброске в помощь окружённой, но сражавшейся армии.
Конечно, лишь несколько человек, высших командиров, знали, к чему готовятся десантники. Остальные же лишь выполняли то, что им было приказано. А приказано было к ночи 26 февраля подготовить парашюты, экипировку, грузы и, главное, самих людей к заброске.
Сержант (после успешной учёбы присвоили звание) Поляков осмотрел своё отделение – девять человек и доложил командиру взвода, молоденькому и строгому лейтенанту Петрову, о готовности. Тот, прежде чем доложить командиру роты, пошёл проверить укладку…
- Становись! - скомандовал Поляков, и его отделение – люди, увешанные парашютами, вещмешками, оружием, боеприпасами – попыталось построиться. Встали… Вдруг один качнулся, толкнул второго, тот следующего и, как установленные в ряд на ребро доминушки, повалились… Смех и грех!
У каждого десантника был автомат ППШ, на поясе висел нож в ножнах, запасные диски для автомата в подсумке, за спиной парашют (22 кг), вещмешок, в котором минимум продуктов – пара пакетов концентрата и два десятка сухарей, зато – пятьсот патронов насыпью. У верзилы Тюнева ещё ручной пулемёт на плече, а у невысокого, но коренастого татарина Гарифулина – к вещмешку приторочен специальный, сшитый из армейского одеяла карман, в котором ещё запасные диски к пулемёту… Из-за Гарифулина и повалились, он первым равновесие потерял…
Снова построились, помогли друг другу подогнать снаряжение. Поляков тоже нацепил на себя всё, что было необходимо…
Лейтенант придирчиво всех осмотрел, пошёл следующее отделение проверять…
К назначенному времени все были готовы. Уже в темноте десантники группами выходили из расположенных рядом с аэродромом казарм, грузились в самолёты. Это были тяжёлые бомбардировщики…
Буквально за полчаса до погрузки, командирам рот была доведена задача и более-менее объяснено куда летят. Те уже доводили до личного состава.
Понимали, что летят в пекло, в окружение… И не думали о возможности смерти. И Осип Поляков не думал. Он только думал, как бы там, в самолёте, всё сделать правильно.
Летели часа два, в темноте. Прыгать нужно было по четыре человека – двое в бомболюки, а двое с крыльев…
Посчитались по четвёркам (а внутри четвёрок решили, что первые двое прыгают в бомболюки, следующие двое – с крыльев). Полякову выпало – с крыла. Невольно думалось, что в бомболюк легче – сел на край, ноги свесил, по команде – кулькнулся вниз и всё…
Пока думал – его очередь прыгать. Поднялся, шагнул к дверце, через которую выход на крыло… Гул мотора, вибрация, ветер… Вылезая на крыло (дверца маленькая, сам длинный), Осип зацепился за что-то шпилькой, которая крепилась к кольцу. Парашют потянулся. Осип увидел, как белый ком ещё не раскрывшегося купола метнулся к хвосту самолёта, и (всё это происходило, наверное, в доли секунды) представил, как сейчас захлестнёт купол за хвост, и он тут же отпустился от поручня, и его смахнуло, сбило ветром с крыла… Он спускался под куполом парашюта. И всё бы хорошо, если бы одна нога его не торчала почти вертикально вверх – одна из двадцати восьми семиметровых строп зацепилась Осипу под колено. Он понял это и думал только о том – как он опустится на землю, как рванёт его уже на земле… Может, вывихнет ногу, порвёт связки. Он был готов к боли, но совсем не думал о возможной гибели… Внизу и вокруг – чернота, потом видны стали белые снеговые пласты на чёрных ветвях елей…
Он приземлился в сугроб вполне благополучно – без травм. А многие зацепились за ёлки, несколько человек разбились…
И в этой кутерьме, в ночи, в снегу, когда ещё непонятно – где, кто… Вдруг крик командира роты (значит, тоже успешно приземлился): «Не бросать парашюты! Расстреляю, если кто бросит! С меня за каждый спросят! Семьдесят два метра шёлка! Тридцать тысяч рублей! Не бросать!..» Будто это и было самым важным в тот момент….
Лыжи им то ли забыли скинуть, то ли скинули так, что никто их не нашёл… По пояс в снегу выбирались, сопровождаемые встречавшими их бойцами армии Рокоссовского, к позициям…
Потом с боями прорывались из окружения. Прорвались.
В тех боях осколок мины ранил сержанта Полякова в предплечье.
Полтора месяца он лежал в госпитале в городе с весёлым и красивым названием – Гусь-Хрустальный.
Вспоминал Семигорье, вспоминал Оську-поляка – будто и не он это был. Каких-то полгода с момента, как ушёл из села, а будто вечность прошла, будто он за эту вечность совсем другим человеком стал, и этот-то другой человек, Осип Поляков – и начал только по-настоящему жить. Письма матери, однако же, писал регулярно, хотя и формально: «Жив-здоров, чего и вам, мама, желаю…» Такого примерно содержания с небольшими вариациями, в подробности не вдаваясь. Да и жизнь там, в Семигорье, не особенно его интересовала. Мать отвечала. Писала за неё, наверное, заходившая к ним бывало и раньше фельдшерица Ольга Мигалова, стареющая девушка, имевшая виды на Оську. Осип, отвечая, упорно делал вид, что не понимает, кто под диктовку матери (с явными добавками от себя) пишет ему письма…
После госпиталя, сразу же, не возвращаясь в часть, поехал учиться в «лейтенантскую школу» под Самару…
Был период, когда ещё не прошла эйфория от разгрома немцев под Москвой, думалось многим – стоит ещё поднажать и, если уж не сорок второй, то сорок третий год станет победным…
И вот – сначала страшное окружение советских войск под Харьковом, а потом стремительное наступление танковых колонн немцев, а за ними и остальных войск через Донские степи к Волге, на Кавказ…
Звание лейтенанта Осипу Полякову присвоили досрочно, всё училище, как и соседнюю школу младших командиров (сержантскую) бросили под Сталинград…
До Сталинграда ещё двести вёрст было, когда железнодорожные пути оказались полностью разрушены и их не успевали восстанавливать.
Шли по степи в сорокаградусную жару, высматривая воду – колодец, пруд, что угодно…
Казалось, что нашей авиации не существует. Только немецкие самолёты, волна за волной бороздили небо…
Отбомбились немцы в тот раз мимо, вдалеке бомбы упали.
Вдруг из общего ряда выпал самолёт и, стремительно увеличиваясь в размерах, понёсся на колонну. Каждому из сотен людей казалось сейчас, что именно в него нацелилась смерть. Ложись, не двигаться!.. Осип упал, глянул на свой взвод – все лежали, многие ещё и сцепив руки на затылке – будто бы это могло защитить. Поляков поднял глаза и даже увидел круглую в шлеме и больших очках голову лётчика в кабине. Вой самолёта, идущего на бреющем полёте над землёй, был страшен. Грохот пулемёта, глухой стук пулемёта, удаляющийся вой мотора… Нет – не в него в этот раз…
Все поднимаются, оправляют одежду, смахивают пыль, а один лежит…
Поляков и ещё несколько человек подбегают к похожему на бесформенную кучу тряпья изорванному пулями телу, ставшему мишенью немца…
Примерно треть личного состава потерял полк под бомбёжками и обстрелами, пока дошёл до места, где сразу же начал окапываться.
Голая степь, за спиной в сорока километрах – Сталинград. И приказ № 227 – «Ни шагу назад!»
Земля – глина с камнем. Воды по-прежнему нет. Отправили повара с бочкой и ещё несколько человек за водой… Те вернулись испуганные (хотя и с водой, которую сразу же разобрали по фляжкам, вычерпали).
- За нами, километрах в трёх – заградительный отряд, - говорил пожилой старшина повар. - Рота энкавэде. С пулемётами.
- Что значит заградительный отряд?
- А то и значит, что отступать нельзя…
- По своим будут стрелять?
- А ты думал! Приказ-то слышал? Ни шагу назад! Сталин сказал!
« …После своего зимнего отступления под напором Красной армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали 100 штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали далее около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен. Как известно, эти меры возымели свое действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой. И вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель – покорить чужую страну, а наши войска, имеющие цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение. Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одерживали потом над ними победу? Я думаю, что следует…»
Это слова Сталина из того самого 227-го приказа. И у кого заградотряды раньше появились? Хотя не так уж это и важно…
А к бойцам уже командир роты и политрук подходят:
- Что за базар! Бойцы! Рыть окопы! Супостат близко!
Немецкие самолёты теперь шли, закрывая небо, высоко, к окопам не снижаясь – все на Сталинград.
- Мы теперича для них не цель! Ну и ладно! Мы не гордые, - скалил крепкие зубы весельчак Репин…
Уже на следующее утро на них пошли танки и пехота…
Когда Осип Поляков потом вспоминал, то знал точно, за всю войну (до этого и после) – ничего страшнее и труднее тех боёв под Сталинградом не было.
Рейхминистр просвещения и пропаганды Геббельс в июле 1942 года говорил: «Что касается сопротивления большевиков, речь здесь идет вообще не о героизме и храбрости. То, что нам здесь противостоит в русской массовой душе, является ничем иным, как примитивной животной сущностью славянства... Есть живые существа, которые слишком способны к сопротивлению потому, что они настолько же неполноценны. Уличная дворняжка тоже выносливее породистой овчарки. Но от этого уличная дворняжка не становится полноценнее».
В день до двенадцати атак отбивали. Успевали только перезарядиться, гранат взять – и опять уж немецкое полчище прёт. Жара, вонь разлагающихся трупов… «Массовая русская душа» то ли отупела в своём упорстве, то ли уподобилась той дворняге, но ничего не могла поделать с ней породистая немецкая овчарка. И при всём том упорстве – одно желание (Осип знал, что и у всех остальных, не только у него), чтобы этот ад как-то кончился. А кончиться он мог лишь со смертью или тяжёлым ранением.
Говорили, что с противоположной стороны немцы уже вошли в город, говорили, что уже нет позади никаких заградотрядов… И всё это не имело значения пока были они, солдаты, русские, советские – живы, пока было у них оружие… Может и не кому было отдать приказ на отступление… «Массовая русская душа», умирая, воскресала к жизни и победе.
… Город Камышин – волжский, арбузный, а в те дни, прежде всего, госпитальный. Здесь после сложной операции по удалению из-под сердца пули очнулся Осип Поляков. Здесь узнал об окружении и разгроме немцев в Сталинграде. Здесь встретил девушку-медсестру, с которой подружился, которую полюбил, которой писал письма, когда из команды выздоравливающих попросился в разведку и снова ушёл на фронт.
Вскоре уже был он старшим лейтенантом, а потом и капитаном…
Из Ивано-Франковской области перешли на территорию Польши. Готовилось наступление. И как всегда, срочно язык нужен был.
- Я сам со взводом пойду! - сказал командиру полка, командир роты разведки капитан Поляков.
- Почему сам? - командир полка спросил.
- Петухов в госпитале, Репин убит… Молодёжь отправлять? Нет. Не справятся…
(О балагуре и весельчаке Ваньке Репине особо жалел – со Сталинграда всё время рядом были – и в госпитале в Камышине, и в разведке).
Командир полка подполковник Семёнов помолчал и сказал будто бы зло:
- Как хочешь! К пяти утра, чтоб языка доставили!
- Есть!
Лучшее отделение взял Поляков, одиннадцать разведчиков, сам двенадцатый…
Как стемнело – пошли. Пока по мокрому снегу, почти уже растаявшему, ползли – маскхалаты из белых в чёрные превратились.
То и дело со стороны немецких окопов взлетали осветительные ракеты, становилось светло, как днём, или, скорее, погожей лунной ночью. Разведчики вжимались в мокрую землю и снова ползли, когда ракета, как сгорающий метеорит, потухая, исчезала, не успев коснуться земли.
И вдруг ударил пулемёт. Ещё – с другого фланга. И ясно стало – по ним.
- Обнаружили, - сказал кто-то один, но будто все выдохнули.
Теперь лежать или просто отходить бесполезно, перестреляют. Да и языка надо было взять обязательно, об этом помнил капитан Осип Поляков.
- Братцы, до окопов метров семьдесят. По моей команде – бегом, как на бросок гранаты приближаемся – бросаем…
Все поняли.
Осип вскочил:
- За Родину, ура-а! – и, стреляя из автомата, побежал. Остальные за ним. - Ура-а!
Пулемётчики не успевали за их перемещениями – то над головами, то в землю посылали пули. Дело решали секунды. И вот первый взрыв гранаты, следующий… И уже, непрерывно стреляя, прыгали в траншею и видели, как убегают немцы ко второй линии обороны. И вдогонку им – ещё, ещё очереди…
Осип увидел как один, офицер с полевой кожаной сумкой на ремне, согнулся, схватившись за бок, к нему сразу же подбежал солдат, чтобы помочь уйти. Метрах в двадцати всего.
- Хенде хох! - закричал Осип и бросился к ним. Офицер тут же поднял руки, а солдат направил на русского винтовку. Странно – была ещё ночь, стрельбы уже не было особой, но Осип видел всё прекрасно и немцев видел, и даже выражение их лиц (у обоих испуганное, при этом – у офицера ещё и страдающее, а у солдата отчаянное).
- Хенде хох! - снова Поляков рявкнул, наводя автомат. И первым, не дожидаясь, срезал солдата очередью. Подбежал к офицеру, за ворот шинели схватил, потащил, тот что-то лопотал, стонал от боли, но сам бежал…
- Отходим!
Немцы тем временем опомнились, поняли, что это не прорыв крупного подразделения русских, а действия разведчиков – снова ударили по ним уже из нескольких пулемётов. Ракеты одна за одной – высветили пространство. Разведчики отходили отстреливаясь… Уносили по разведчицкому закону (никогда не оставлять на вражеской территории своих) двоих убитых и троих раненых. Среди раненых был и капитан Поляков (опять грудину пулей пробило). Уводили и «языка»-офицера.
Опять в госпиталь попал Осип Поляков – на этот раз в городе Ессентуки. Там и орден Красной Звезды получил. В тот же госпиталь каким-то чудом сумела перевестись и его уже невеста Марина.
Там и Победа их застала.
… И всё же, когда вспоминал годы спустя Осип Поляков ту войну, не бои и страдания прежде всего вспоминались. Вспоминалась баня. Одна конкретная военная баня. Была поздняя осень сорок третьего. Люди не мылись по три месяца. Как оделись – так и не раздевались… Всё под открытым небом. Тут, слух прошёл – баня будет!.. Привезли откуда-то и установили около реки бочки. Бочка на бочку, в нижней топка, а в верхнюю натаскали из полыньи воды. Вскипятили. «Раздевайся по отделениям!» - команда. Он, в то время старший лейтенант, своему взводу тоже командует, хотя сам не очень понимает – как мыться-то будут. Гимнастёрки, брюки, нательное бельё, всё стягивали ремнями – и в котёл. Завшивлены были все… «Пущай крупный рогатый скот варится!» - приговаривали, отправляя одежду в кипяток… А самим-то куда? А в реку! А лёд уже сантиметров пять стоял. Голышом, в сапогах одних, куски хозяйственного пахнущего дёгтем и щелоком мыла в руках – кусок на отделение… Пробивали каблуками лёд. Мылись! Из реки выбежали, думали хоть бельё свежее дадут. Нет – из котла кипячёное выкидывают. Натянули на себя. Собой и высушили. Никто не заболел, ни один…
2
В сорок третьему году, когда под Сталинградом, а потом и на Курской дуге фашистскому зверю были нанесены смертельные ранения (только в Сталинградской битве Германия потеряла треть своих вооруженных сил), легче стало и на Карельском фронте (фронт не считался главным, а потому обеспечивался и личным составом, и боеприпасами, и техникой «по остаточному принципу»). Наконец, пришло пополнение, не стало недостатка в боеприпасах и вооружении… А то ведь было и так, что артиллеристам за день полагалось использовать два-три снаряда. Бывало, наша артиллерия пальнет и замолчит, а в ответ – как из мешка снаряды посыплются…
В сорок третьем стало ясно – скоро погонят финнов, а в сорок четвёртом и погнали…
- Ты смотри, какой они культурный во всех отношениях народ, эти финны, - говорил водителю Степану Бугаеву его попутчик, добиравшийся из медсанбата в свою часть лейтенант.
- Чего в санбате-то был? - добродушно спрашивал Степан, показывая тем, что не очень-то внимательно слушает попутчика…
- Да ухо надуло! - отмахивается лейтенант, поправляет новую, пахнущую кожей портупею. Сам он – свежий, крепкий двадцати с чем-то лет парень. Бугаев хоть и не на много старше этого лейтенанта, но выглядит рядом с ним пожилым человеком.
А лейтенант продолжал:
- Взять хоть обмундирование, экипировку – зимой одеты легко, тепло, все отличные лыжники, все с автоматами. А у нас… - он кивнул на зажатую между сиденьями винтовку Бугаева. Тот согласно кивнул:
- Это верно. Винтовка да противогаз, да вещмешок…
- А какой порядок у них… Мы тут выбили их из села, полк там стоял: заборы ровные, дорожки выметены, бордюры покрашены – будто и войны нет!.. Но это редкий случай – сжигают ведь всё за собой, что увезти не могут…
- Карельские деревни не трогают, - заметил Степан ради справедливости.
- Да, карелов не обижают, за свою нацию считают, - согласился лейтенант. - А крепко мы им всё же по зубам дали! - довольно добавил.
- Тебя как зовут-то? - Степан спросил. Лейтенант подсел к нему перед самым выездом, и они не успели даже и познакомиться.
- Геннадий! - нагоняя солидность ответил лейтенант и тут же по- мальчишески улыбнулся.
- Степан, - ответил Бугаев, сунул в рот сигарету. - Дай огонька, Гена,- нагнулся и прикурил от зажжённой лейтенантом спички.
- А ты… давно?
- С июля… Сорок первого, - усмехнулся Степан, выпуская дым и притормаживая на спуске перед поворотом машину.
Они ехали по лесной, но крепко укатанной (а где нужно, в низинах, и брёвна были подложены) дороге. Было светлое майское утро. Солнечные лучи снопами пробивались сквозь молодую свежую листву. Красностволые сосны на пригорках качали пушистыми макушками. Ехали по территории уже недели три как оставленной финнами и поэтому никакой опасности не чувствовали.
Ещё не повернули – потянуло запахом гари. Степан напрягся. И когда запах стал уже очень сильным, остановил машину.
Оба молчали. Степан открыл дверь со своей стороны, вытянул винтовку. Лейтенант тронул его за плечо – сиди мол, вытащил пистолет из кобуры, тоже стараясь не шуметь, открыл дверь, спрыгнул на землю. Снова портупею оправил левой рукой, а правую, с оружием, вытянул перед собой, краем дороги к повороту пошёл. Степан не остался в машине, тоже пошёл…
Уже не просто запах чувствовался, а чёрный дым валил над кустами, и они уже ожидали увидеть сожжённую машину…
Но горели четыре машины! И обезображенные чёрные трупы солдат лежали на свежей ярко-зелёной траве…
Лейтенант тут на себя команду взял, и Степан, до этого демонстрировавший свою от офицера независимость, сейчас подчинился.
- Тут стой! Прикроешь если что, - и Геннадий рывком подбежал к ближней машине, присел за обгорелое колесо, огляделся. Тихо было, только потрескивало что-то в мёртвых остовах машин, хоть огня не было видно.
Чуть ещё подождав, вышел и Степан.
Первую машину финские диверсанты взорвали на мосту, так что и деревянный мостик через речушку был уничтожен, потом, конечно, вдарили по задней – и с двух сторон по машинам из автоматов, может, и пулемёты были. А у наших – винтовки, да и то не у всех.
- Это же пополнение к нам в полк везли, - догадался лейтенант. - Я же с ними должен был ехать, отпросился на сутки…
Они старались не глядеть на трупы. От дыма и запаха уже тошнило…
Вернулись. Степан с трудом развернул машину. Доехали до ближайшего поста на развилке, сообщили о нападении, дождались попутных машин и поехали в объезд, с крюком километров в пятнадцать. И всю дорогу молчали.
* * *
До зимы 1944 года часть, в которой служил Степан Бугаев, находилась в Карелии, а потом их перекинули под Архангельск, в Исакогорку. Поговаривали о переброске на Дальний Восток, но этого не случилось. Так и возил Степан грузы из порта на железнодорожную станцию до демобилизации в мае 1945 года.
Из дома писала мать, что хоть и тяжело, а живут, что Ольга ей, как родная, не она бы, так как бы и пережила смерть мужа, что Коля ей, как внук родной.
«Хорошая женщина она. И Колька хороший. Да кто она хоть тебе? У неё спрашиваю, так говорит, что и сама не знает. А мальчишка хороший…» - писала мать. Написала и сама Ольга – благодарила за всё. А он матери отписал, что вернётся, тогда и разберутся, кто она ему, кто он ей. А Ольге стеснялся писать. Мария тоже писала. И тоже Ольгой интересовалась и прямо брату советовала – жениться. У Марии с Ольгой своя переписка наладилась – самая бойкая. Марии очень уж Ольга и её сын нравились, и Ольга была благодарна за помощь во время болезни…