Таинственный сад, который лежит в стороне от больших дорог, на берегу Леты-Невы, вдали от дворцов, вдали от площадей, о котором не знают многие художники. На фото я в манхэттенских сапогах, которые купила в первый год жизни в Нью-Йорке. А тот год, когда я нашла этот сад, стал для них последним, осенью мне пришлось купить новые итальянские, потому что эти сносились окончательно. А мне все казалось - вот сношу сапоги, как в сказке, и тогда... Но, кажется, там нужно было сносить семь пар сапог.
Здесь у меня совершенно ведьминский взгляд, потому что я стою среди цветов. Но и теперь, хоть я вернулась в Церковь, стоит оказаться на природе - на воле! - и в моих глазах появится прежнее веселье.
Этот текст я написала в мае 14-го года.
В последний день прошедшего лунного цикла я была в Ботаническом саду. В северной столице весна поздняя, но в этом году она пришла так рано, что я не успела съездить и взглянуть на первоцветы. Да и вообще всю зиму растения спали некрепко, а в январе случилась оттепель, и в Ботаническом саду началось цветение. Я видела фотографии, сделанные там - цветы под снегом.
Последние дни в Питере мрачно и холодно, ветер с Северо-Запада. А до появления этого ветра и темных облаков очень долго стояла пыльная теплая погода, и в воздухе чувствовалось приближение первой грозы, но дождя все не было, и травы и цветы росли медленно и сонно. В тот день, когда я наконец добралась до этого чудесного сада, расположенного на Петроградке, погода была прекрасной, и, оставив пыльный город за воротами, я вместе с небольшой толпой вошла в парк-дендрарий, где раньше никогда не бывала.
Первое, на что упал мой взгляд, было лицо ребенка, которого вели к выходу. Такого возраста, что ходить научился явно недавно. И таким радостным было это лицо, и он оглядывал людей, в том числе и меня, светящимися от счастья глазами. И я подумала о том, что, должно быть, это ребенок впервые побывал сегодня в весеннем саду и запомнит это чувство навсегда.
Сад был наполнен солнцем и речным ветром, так как с двух его сторон - вода. Он оказался таким большим, что я даже смогла уйти подальше от людей и совсем исчезнуть из виду. Я разглядывала различные виды кустарников и деревьев, читала таблички, а потом я вышла к прудам и лежала у самой воды на покатом берегу, покрытом свежей травой и какими-то маленькими желтыми русскими цветочками. Взгляните на эти фотографии, а затем я расскажу вам о Манхэттене и о том, как проводила время в Филадельфии.
Людей природа пугает. Когда я жила на Манхэттене, то любила ходить одна в Центральный Парк, и там впервые задумалась об этом: жители города никогда не лежат просто на траве, а обязательно на какой-нибудь подстилке или кофте, еще они не могут долго лежать или сидеть на одном месте, и не снимают обувь, чтобы пройтись по цветущей земле. Я же любила доехать на такси до средней части парка на закате летнего дня, когда он с каждой секундой пустеет, и прогуляться по лужайкам и зеленым холмам, глядя на сказочные будто из мрамора дома Верхнего Ист-Сайда, сняв туфли. Я получала огромное удовольствие от такой прогулки по траве (чтобы вы полностью вообразили это, добавлю, что шла я быстро), а люди, в основном парами ползущие по аллеям, смотрели на меня дикими глазами. Особенно я любила полежать на одном холме, чье название я даже знала, но забыла со временем; он был покрыт сиреневым клевером, и с его склона мне была видна часть парка и мой любимый дом на восточной стороне; я подолгу лежала там с закрытыми глазами, представляя, что нахожусь в русском поле, а если кто-то направлялся ко мне, то я немедленно уходила, скрываясь в роще невысоких деревьев на вершине холма. Вообще, я любила блуждать по самой чаще, где чувствуется что-то тревожное и даже в полдень темно, и множество лопухов, и огромные камни, и поваленные стволы, и канавы с гнилыми листьями. Из чащи я всегда, какую бы ни выбрала тропу, приходила к резервуару, и не один раз видела закат и сумерки над водой.
Свой двадцать второй день рождения я праздновала в Центральном Парке, на холме. Получился особенный праздник для моего питбуля, который никогда не покидал Нижнего Манхэттена и знал только Томпкинс и Вашингтон. Именно в тот день я впервые подумала всерьез о том, чтобы покинуть Нью-Йорк и хоть временно пожить на природе, что я и осуществила через пару месяцев.
В свой день рождения я каждый раз выдумывала что-нибудь необычное, что должно было запомниться. Но, как выяснилось, помню лишь несколько. Двадцатый провела в казино в Атлантик-Сити (весь день играла в безлимитный техасский холдем). Двадцать первый - весь день гуляла по Манхэттену (в тот день я по воле случая осталась без денег), и именно в тогда были сделаны те фотографии, где я стою на набережной Ист-Ривер. Двадцать второй - пикник с собакой в Центральном Парке. А с переезда на природу я перестала придавать значения своему дню рождения. Двадцать третий был обычным летним знойным днем, который я, как обычно, провела у водопада, в пяти минутах от дома. Двадцать четвертый? Да, тем летом я уже была в России. Это был очень странный день. У меня накануне украли деньги с карты. А я как раз собиралась пойти и, ради разнообразия, купить себе одежды. Узнав, что я почти без денег, я в большом раздражении прошлась под палящим солнцем по Невскому, выпила коктейль в темном ресторане с ледяным кондиционированием и отправилась домой в очень плохом настроении. Двадцать пятый... кажется, это прошлое лето. Тогда я писала "Плавание" беспрерывно, и остановилась только из-за мысли о том, что четверть века нужно обдумать, и отправилась на колоннаду Исакия, где никогда раньше не бывала, а после в "Вольф и Беранже" (старинный ресторан, где Пушкин выпил стакан воды перед дуэлью). Подъем на колоннаду мне очень запомнился. Та темная лестница, и средневековый пугающий город внизу. А раньше, до отъезда в Нью-Йорк, из всех дней рождения могу вспомнить только тот, когда мне исполнилось восемнадцать: вдвоем с моей школьной подругой, утраченной подругой, катались в сумерках на Чертовом Колесе. В тот день она сделала множество моих фотографий. У нее было желтое платье. Длинное, без рукавов. И легкое. Она мне предложила это платье надеть, у нее был хороший профессиональный фотоаппарат, и училась она тогда на художника, так что знала законы композиции. Она увлекалась фотографией, и, нарядив меня в желтое платье, попросила встать на подоконник. Она положила рядом пластинки и поставила фонарь - все было смешно и откровенно-фальшиво, но я с большим весельем вылезла за окно, так что Саша даже испугалась, а фотографии получились хорошими, я очень смеялась позже, глядя на них. А потом мы пошли кататься на Колесе. Все фотографии меня, которые она сделала в тот день и в другие дни, теперь, наверное, исчезли. Я думаю, что она их удалила.
Мой двадцать шестой день рождения, намеченный на это лето, предполагаю, будет обычным днем, но я мечтаю провести его среди природы. Хотя... может так случиться, что в это время гостить у меня будут друзья из Нью-Йорка и придется устраивать настоящий праздник. Вообще так получилось, что этим летом я не один раз буду принимать гостей. Еще я писала, что поеду в санаторий - но туда я пока не решаюсь отправиться. (Вставка: всем эти планам не суждено было сбыться.) Когда я чувствую ветер с севера и ветер с запада, то не хочу выходить из дома. А там, у залива, этот ветер завладел бы полностью моей душой.
Хорошо иметь деньги. К примеру, я могу отправиться куда-угодно. Сестра живет в Шанхае, уже который год зовет меня в гости, но я не приезжаю. Мой знакомый нью-йоркский восьмидесятилетний джазмен пригласил меня поехать на фестиваль в Германию, который в этом году посвящен ему, но я, сославшись на то, что у меня просрочен загранпаспорт, отказалась без всяких раздумий (вставка: Пэрри Робинсон умер через несколько лет, о нем я непременно напишу в ближайшее время в этом блоге). Ехать куда-нибудь - это для меня теперь, кажется, уже невозможно. Я могла бы поехать опять в Нью-Йорк, но что я буду делать там? Разве что провести неделю как раньше - с концерта на концерт, из клуба в клуб, с вечеринки на вечеринку (ведь у меня там множество знакомых музыкантов). Но смогу ли я ощутить радость жизни? Так я проводила месяца на Манхэттене (а когда-то лишь мечтала о такой веселой жизни). Но последний год в Ист-Виллидже я уже жила совершенно иначе и писала роман (речь идет о "Растафарианской истории").
У меня от жизни в Америке осталось одно воспоминание, которое мне давно хочется описать, но до сих пор не было повода. Это воспоминание о ночной Филадельфии.
Там я бывала несколько раз. Рассказать хочу о случае, который я вспоминаю с волнением и помню ярко, как кадры фильмов Лукино Висконти. Это был мой второй или третий приезд в Филадельфию. Был июль или август. Я находилась в компании двух мужчин, которые давно друг друга знали. У одного из них был музыкальный магазин в переулке рядом с South Street - прелестный таунхаус, который мне очень нравился снаружи. В молодости тот человек был музыкантом. Он был солистом в панк-группе, которая имела некоторую популярность. Но его отец - гениальный художник (ему посвящен мой текст "Удивительный американский художник Исайя Зага"). Более того, тот мой знакомый - наследник очень обширного наследства, и вообще имел средства к существованию, но был очень жадным и все время ругался с официантками (быть может, он изменился, но я в это не верю). Он, вместо того чтоб воспользоваться всеми преимуществами рождения, к сорока годам дошел до ужасного состояния. Наркотики и отвратительный образ жизни довели его до значительной деградации. К моменту встречи со мной он уже принимал химические, прописанные врачами, наркотики, музыку давно забросил, сбежал из Нью-Йорка в родную Филадельфию и открыл музыкальный магазин.
Мне стало даже жаль этого человека, когда я увидела, как он живет. У него была квартира в, кажется, единственном в городе жилом высотном здании, в пятнадцати минутах ходьбы от его магазина. Огромные окна квартиры не открывались никогда, и все время дул пыльный кондиционерный воздух. В квартире было несколько комнат без мебели, или почти без мебели (только иногда встречались какие-то антикварные комоды, на которых его украшения были разложены и покрыты небольшим слоем пыли), а жил он в гостиной, откуда открывался вид на Филадельфию. Там было три дивана и стол со старым эплом, больше ничего. На стенах - вырезки из газет про его отца. На кухне вообще не было посуды. Одна из комнат была отведена под гардероб - там кучами валялась чистая одежда (домработница приносила ее из прачечной и бросала на пол - так у него было заведено). Утром (или днем) он завтракал в ресторане у дома, где съедал одно яйцо, затем шел в магазин, проводил там весь день, а на закате шел домой (всегда пешком) и заказывал еду и китайских массажисток. Предполагаю, что ни с кем кроме массажисток он уже не имел возможности проводить время. Но мое появление немного его взбодрило, и он не постеснялся предложить мне остаться в Филадельфии за деньги в качестве домработницы. Когда он сказал мне это, я так засмеялась, что он даже смог осознать комичность своего положения. Это было, можно сказать, в начале знакомства. Дальше мне стало казаться, что я нашла к нему подход. И вот в тот приезд, о котором я хочу рассказать, я спросила его, чего бы ему хотелось, но только что-то одно (когда мы шли по солнечной узкой филадельфийской улочке, усыпанной желтыми листьями), и он ответил, что хотел бы вечно жить в Филадельфии и каждое утро идти в свой музыкальный магазин.
И вот, в какой-то момент мои спутники меня разозлили и я решила испортить им удовольствие. Был вечер. Очень ярко светило солнце, я сидела на крыльце музыкального магазина и разговаривала с местным сумасшедшим. Вдруг я решилась сбежать от них. Они оба находились внутри, где были еще люди, громко играла музыка, и меня им было видно через окно. С собой у меня был волшебный роман Булгакова, я, попрощавшись с нищим, раскрыла книгу наугад и прочитала:
- Гелла, пора, – сказал Воланд, и Гелла исчезла из комнаты.
И я, торжественно и весело оглядываясь, медленно встала и двинулась в сторону ближайшего узкого тенистого переулочка, а оказавшись за углом, радостно побежала прочь.
Как выяснилось потом, они вскоре заметили мое исчезновение. Они видели, как я разговаривала с нищим, и он не успел отойти, как они его подвергли допросу. Они сразу поняли, что я от них сбежала. Тогда они поехали на автовокзал и караулили меня там несколько часов. Я ужасно смеялась, когда узнала об этом. Потом они приехали обратно в магазин, очень злые. Провели там какое-то время, после чего тот, с кем я приехала в Филадельфию, сел на свой харлей-дэвидсон и уехал обратно в Нью-Йорк, а другой пошел в свою нежилую квартиру.
А я бежала по проулкам в лучах жаркого вечернего солнца, наслаждаясь освобождением, потом легла в парке на траву, съела имевшееся в сумке яблоко, и захотелось мне отправиться взглянуть на закат с голубого моста через реку, на берегу которой построен город.
Мост был совсем недалеко. Но я никак не могла достичь его. Я шла очень долго, и было очень красиво, и я запомнила какую-то огромную стаю птиц на зеленой лужайке, и пустынные улицы вблизи набережной. В итоге я спросила у полицейского, как мне попасть на тот мост, и он отвез меня туда на своей машине и никак не хотел отстать от меня - все спрашивал, зачем мне на мост.
И я увидела последнее красное солнце с середины голубого моста. В сгущающихся сумерках я пошла обратно. Полицейский демонстративно ждал меня у въезда на мост, но молча, и я прошла мимо него и побыстрее растворилась в темной улице. Долго-долго я шла обратно в центр города.
Когда наконец я поняла, что эти улицы уже мне знакомы - те самые переулочки, заросшие травой, но сейчас окутанные тьмой и такие печальные и даже страшные. И чем ближе я подходила к главной улице, рядом с которой был тот музыкальный таунхаус, тем тише и осторожнее становились мои шаги. Я выглянула из-за угла: улица была пуста, только по South Street проносились машины, там горели огни и оттуда доносилось ночное веселье, а таунхаус был безжизненно-темен. Медленно я приблизилась к нему, тревожно оглядываясь - он был закрыт, и даже решетка на окнах и на двери.
Я отправилась гулять по древнему центру Филадельфии. Я искала какое-нибудь укромное место в красивом парке, чтобы там заснуть. Оказавшись среди ровных газонов и небольших деревьев, я легла на скамейку и заснула. Я чувствовала себя прекрасно. Но почти сразу же меня разбудил колокол. Он ударил три раза. И с третьим ударом я встала и отправилась неизвестно куда.
Мне так все запомнилось! Та ночная пустая Филадельфия. Предрассветный мрак и сотни закрытых кафе и магазинов. Вдруг я вспомнила про того сумасшедшего, с которым говорила на закате, и мне захотелось найти его. Я знала, что он по ночам сидит у ограды старинного кладбища. Я тут же нашла то кладбище, но его там не было. Я погуляла еще немного и заметила лежащего на асфальте человека, чья голова была обернута курткой. Я чуть попинала его ногой, требуя, чтоб он проснулся. Он снял куртку, оказавшись тем самым нищим, повозмущался некоторое время тем, что я вот так его разгадала, после чего рассказал мне о том, что делали без меня те, кого я оставила, и со злостью жаловался мне, как жестоко они обращались с ним, говорил, что из-за меня у него теперь жизнь ухудшится.
Потом я опять гуляла. Рассвет застиг меня на South Street. Она была в тумане, а я сидела на крыльце какого-то магазина в каком-то пленительном полусне. Вдруг до моего плеча дотронулся человек и начал задавать вопросы о том, что я здесь делаю. Я вспомнила, что это один из знакомых владельца музыкального магазина, которого я мельком видела вчера, и поспешила сбежать от него. Я внезапно опомнилась и скорее отправилась на автовокзал, чувствуя ужасную усталость.
При себе у меня совсем не было денег. В этом и заключалась экстравагантность моего поступка - исчезнуть. Но я прекрасно знала, что кто-угодно согласится довести меня до Нью-Йорка. Я сказала водителю автобуса, что туристка и отстала от компании и потерялась, и он разрешил мне бесплатно ехать. В автобусе я сидела у окна, долго смотрела, день был пасмурным, и вскоре заснула. Проснулась я, уже когда въезжали на Манхэттен, и оказалось, что голова моя лежит на плече какого-то человека.
Я отодвинулась от него, не взглянув на него. Тот человек вышел первым и остановился, поджидая меня. Мне очень хотелось скрыться, но в тот раз не получилось - тот человек ожидал меня с таким странным радостным лицом и его вид произвел на меня большое впечатление, которое я до сих пор храню. Он сказал мне: "Вы - самый прекрасный спутник, рядом с которым мне доводилось ехать". Я ответила: "Спасибо". Он спросил: "Скажите, вы живете в Нью-Йорке или в Филадельфии?" Я ответила, что живу в Нью-Йорке, и он радостно сказал, что тоже живет в Нью-Йорке, после чего с той же спокойной радостью полез в кажущийся почти пустым кожаный портфель, вынул оттуда визитку и протянул мне. Меня это, если честно, так поразило, что я ничего не ответила, а просто взяла ее и удивленно прочитала имя. Кроме имени и телефона там ничего не было, кажется. Мне было жаль его.
Это был очень странный человек. Он был странно одет - будто из прошлого века. Откуда-то из начала двадцатого, или даже конца восемнадцатого. Но при этом вещи не казались слишком поношенными, но даже выглядели дорогостоящими, и очень чистыми. У него были такие острые английские черты и матово-рыжие волосы. Возраст сложно было определить - лет тридцать с чем-то. Но главное впечатление было - этот человек живет очень закрыто и ни с кем не разговаривает. Но вдруг заговорил со мной. В его образе было что-то лавкрафтовское, но в то время я еще Лавкрафта не читала.
Будь у меня другое настроение, я, может быть, поговорила бы с ним, но в тот момент мне не хотелось ни с кем говорить, и я сказала ему: "Мне пора" и быстро исчезла в мидтаунской толпе.
Мне нужно было очень долго идти по Манхэттену, с севера на юг, мне нужно было пройти половину острова. Огромный путь. Но я радостно шла, предвкушая как окажусь в своей прекрасной квартирке с окнами в парк, наполненной охлажденным воздухом, и лягу в свою высокую мягкую постель. Но вдруг я поняла, что иду не в ту сторону. Это меня так опечалило, что я чуть не начала плакать. Все остальные трудности пути были мне легки, но в этот момент мне стало очень жаль себя. Было душно, и горячий дождь чуть накрапывал, вечерний мидтаун был полон людей. Люди как раз разъезжались по домам с работы. Я поняла, что не в силах идти домой пешком и решила упростить свой путь - я спустилась в метро и попросила денег у первого попавшегося человека. Первый человек мне грубо отказал, я так разозлилась, что попросила у следующего, и так далее, и так далее. Я была очень по нью-йоркски одета, и всем было ясно, что я не нищая и не приезжая, а белая девушка из Европы, которая по какой-то причине пристает к людям в метро, но все же я набрала эти два с половиной доллара (или что-то вроде). Самое смешное, что ни один не дал мне всю сумму. Они давали по доллару, по двадцать пять центов. Но за минуту я добыла деньги на проезд.
Теперь я вспоминаю эту историю с восторженным чувством. Теперь я уже не способна так путешествовать. Разве что до Петроградки доехать могу на такси. А до Финского залива - это уже мечта. Визитку того человека я некоторое время хранила (иногда доставала и рассматривала, чтоб убедиться, что он мне не приснился тогда в автобусе), а потом выбросила. Но вспоминаю его лицо. Тот мой филадельфийский знакомый до сих пор живет в Филадельфии и каждое утро идет по той же улице в свой музыкальный магазин. Я вспоминаю Манхэттен так часто, и кажется, там навсегда остался мой призрак, моя тень. Осталась она и бродить по Филадельфии. Тогда, стоя на голубом мосту через реку Делавэр, я думала: как вышло, что я оказалась в этом сказочном древнем городе на другом конце света? И вернусь ли я когда-нибудь обратно? И когда? И зачем и в каком направлении мне идти? С горечью я понимала тогда, что мне предстоит пройти еще множество верст. Но сейчас то ощущение кажется мне прекрасным.
Я могла бы опять приехать в Нью-Йорк. Остановиться в отеле на границе Ист-Виллиджа и Нижнего Ист-Сайда. Я так хорошо помню этот маленький и очень красивый отель, где всегда букеты белых цветов в холле, которые я видела через стеклянную дверь. Пройти по знакомым горячим от солнца улицам. Кто знает, может, я еще когда-нибудь уеду из России и навсегда останусь там, на Манхэттене. Но я сомневаюсь в этом. Еще мне очень жаль, что я ни разу не была в Европе. Я получила наследство, так как у меня умер отец, но даже если бы оно было громадных размеров, то все равно я не поехала бы никуда, кроме санатория, расположенного вблизи от Питера. Мне бы хоть еще раз в Ботанический сад поехать. Еще в Павловск, где я так никогда и не бывала.
А тот человек, который уехал без меня обратно в Нью-Йорк, вам лучше и не знать, что с ним случилось. Ему не позавидуешь. А мне некоторое время назад приснился очень реалистичный сон: я в Нью-Йорке и вижу знакомый Ист-Виллидж и того человека (ставшего прототипом главного героя моего первого романа). И снова я скрылась от него, исчезла, и он не знает, где я. И я вижу его прежним, каким он был тогда, тем летом в Филадельфии, и по движениям вижу, что он очень злится на то, что я пропала куда-то. Я смотрю на него из-за угла, готовая немедленно скрыться, если он обернется. Но я знаю, что он не оглянется, и спокойно наблюдаю за тем, как он, повернувшись ко мне спиной, направляется к своему мотоциклу и с грохотом, раздающимся по солнечным вечерним пустынным улицам, уезжает. Такой сон. В реальности я не раз это делала - исчезала. Но тот человек никак не мог к моим исчезновениям привыкнуть, его именно это ужасно выводило из себя. Я не часто вспоминаю про него, но до сих пор звук проезжающего по городу мотоцикла возвращает мне память о том, с каким чувством я вслушивалась в этот грохот тогда, в Нью-Йорке.
У меня уже утро за окнами. И утро солнечное. Начало мая. А мне опять вспоминаются слова голландского поэта: "...и вновь душа больна, и труд напрасен." Кажется, я меньше всего уверена в мыслях о своем будущем. Ничего нельзя знать наверняка, даже если точно знаешь, что этому суждено случиться. А сейчас вспомнились слова девятнадцатилетнего Блока:
Я стар душой. Какой-то жребий черный -
Мой долгий путь.
Тяжелый сон, проклятый и упорный,
Мне душит грудь.
Так мало лет, так много дум ужасных!
Тяжел недуг…
Спаси меня от призраков неясных,
Безвестный друг!
Мне друг один — в сыром ночном тумане
Дорога вдаль.
Там нет жилья — как в темном океане -
Одна печаль.
Я стар душой. Какой-то жребий черный -
Мой долгий путь.
Тяжелый сон — проклятый и упорный -
Мне душит грудь.
В поисках "Чуда на горе"
Удивительный американский художник Исайя Зага
Великий сновидец Говард Лавкрафт и его Dream-Quest
Путешествие в "глубинный народ" или возвращение в провинцию