Автор текста:
Место издания:
Черный квадрат. Очерки мифологии земных недр, ископаемых сокровищ и подземной энергии
См. также здесь
Лавкрафт и Майринк. – Пещерная фауна. – Ужас Глубин. – Фобос и Деймос. – Параноидальная демократия. – Древние мистерии. – Путеводители для мертвых душ. – Подсознание и его обитатели. – Шахта и скважина. – Алиса в Подземелье. – Китеж, Содом и Сибарис.
Подземные каверны существуют не для любопытных глаз, ибо их чудеса ужасны… В старину говорили, что душа, купленная дьяволом, не спешит из кладбищенской глины, но кормит и учит червя, который ест, пока из гнили не появится ужасный росток жизни, пока бездумные мусорщики не навощат его искусно, чтобы рассердить, и не раздуют, чтобы раздражить. Огромные норы роют втайне там, где нужно быть земным порам и где научаются ходить те, кто должен ползать.
“Некрономикон”
Я из Кузбасса, из Кемерова, но в шахту не влезал никогда, мне кажется, это тихий ужас.
Андрей Панин, актер
Пещеры и гроты, катакомбы и блиндажи, бункеры и щели на протяжении всей истории человечества служили убежищами от напастей и ненастий. В то же время подземелья зачастую сами оборачивались источниками первобытного ужаса.
Говард Лавкрафт и романтический ужас. Крупнейшим певцом ужасного по справедливости признается американец Говард Филипс Лавкрафт (1890–1937). Он же выступил и одним из первых теоретиков литературы хоррора, оставившим обозрение «Сверхъестественный ужас в литературе»[1]:
Космический ужас появляется в качестве составного элемента в фольклоре всех народов, его легко увидеть в древних балладах, хрониках и священных писаниях. Он был непременным атрибутом колдовских ритуалов с вызыванием демонов и привидений, процветавших с доисторических времен и достигших своего пика в Египте и у семитских народов. Такие сочинения, как “Книга Еноха” или “Соломоновы ключи”, в достаточной степени иллюстрируют власть сверхъестественного над восточным умом в давние времена, и на этом были основаны целые системы и традиции, эхо которых дошло и до нашего столетия... На Востоке повествование о сверхъестественном тяготело к пышности и веселью, которые почти превратили его в нечто фантастическое. На Западе, где мистический тевтон вышел из северного черного леса, а кельт не забыл о странных жертвоприношениях в друидских рощах, атмосфера повествования приобрела невероятное напряжение и убедительную серьезность... Скандинавские саги громыхают космическим ужасом, потрясает застывшим ужасом Мимир со своим бестелесным отродьем… Англосаксонское “Сказание о Беовульфе” и более поздние континентальные сказания о Нибелунгах полны сверхъестественного и колдовского. Данте стал первопроходцем в классическом освоении жуткой атмосферы... Проза подарила нам “Смерть Артура” Мэлори, где есть много страшных ситуаций, взятых из ранних баллад[2].
(...)
Самым значительным из своих предшественников Лавкрафт признает Эдгара По. На сочинения его Лавкрафт неоднократно ссылался, а одно из них – «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» (1838) – даже захотел продолжить в повести «Хребты безумия» (1931)[4].
В повести По, в частности, изображаются древние туземные шахты – путешественники обнаруживают их на таинственном острове Тсалал в Южном океане, открытом ими на месте, где мы привыкли располагать Антарктиду. Шахты эти вырублены в граните, мергеле и мыльном камне; на стене одной из них обнаруживаются древние письмена – они содержат зашифрованное коптское послание, указующее путь к Южному полюсу[5].
В сиквеле Лавкрафта американская экспедиция обнаруживает на ледяном континенте огромные горы, за которыми находятся развалины огромного города, принадлежавшего древней нечеловеческой цивилизации Старцев. Вторгнувшись в эти руины, полярники пробуждают дремлющие силы зла и насилу уносят ноги[6].
Еще один американский романтик, Натаниэль Готорн, оставил фрагмент незаконченного сочинения «Этан Бранд» (1850)[7], который, по уверению Лавкрафта, «поднимается до высот космического ужаса со своим древним горным краем, пылающими печами, байроническим “непростительным грешником”, чья беспокойная жизнь заканчивается ночью под раскат ужасающего хохота, когда он ищет смерть в пламени»[8].
Роман американца Леонарда Клайна «Черная комната» (1927) нам известен также в пересказе Лавкрафта:
В нем рассказывается о человеке, который – с характерной амбициозностью героя-негодяя готического или байронического типа – бросает вызов природе, желая воссоздать целиком свою прошлую жизнь с помощью ненормальной стимуляции памяти. Для этого он использует любые записи, мнемонические приемы, картины, наконец, запахи, музыку и экзотические лекарства. В итоге он выходит за пределы собственной жизни и достигает черных пропастей наследственной памяти – вплоть до дочеловеческой эпохи, когда существовали лишь покрытые паром топи каменноугольного периода, и до совсем невообразимых глубин первичного времени и пространства[9]... От него начинает исходить нечеловеческий запах, и он становится безликим недочеловеком, после чего бежит в лес и воет по ночам под окнами... Атмосфера в этом романе по-настоящему жуткая[10].
Сочинения самого Лавкрафта на не самую добрую половину имеют местом действия жуткие подземелья, пещеры и шахты, часто нечеловеческого происхождения. Упомянем здесь только ранний рассказ «Показания Рэндольфа Картера»[11].
Дело происходит в Новой Англии. Рассказчик свидетельствует, что помогал своему другу Харли Уоррену, чернокнижнику, в странной экспедиции. Около полуночи они явились на старое кладбище «близ трясины Большого Кипариса», вооруженные лопатами, фонарями и переносным телефонным аппаратом. Уоррен приподнял одну из могильных плит; под нею обнаружился черный провал с каменною лестницей, уводившей в подземные галереи. Уоррен спустился вниз, но настоял, чтобы его товарищ остался на поверхности, и пообещал сообщать ему по телефону о каждом своем движении. Через четверть часа в трубке раздался слабый треск; Картер окликнул Уоррена; тот отвечал слабым шепотом: «Боже! Если бы только видел то, что вижу я!»
Следующее сообщение его гласило: «Картер, ради всего святого, умоляю тебя, верни плиту на место и беги отсюда, пока не поздно!» Рассказчик порывался спуститься на выручку; Уоррен его отговаривал, утверждая, что помочь ему уже нельзя; так они препирались некоторое время.
Потом наступило молчание. Бог знает сколько нескончаемых веков я просидел словно парализованный – шепча, бубня, бормоча и взывая, крича и вопя в телефонную трубку. Века сменялись веками, а я все сидел и шептал, бормотал, звал, кричал и вопил:
– Уоррен! Уоррен! Ты меня слышишь? Где ты?
А потом на меня обрушился тот ужас, что явился апофеозом всего происшедшего, – ужас немыслимый, невообразимый и почти невозможный. Я уже упоминал, что, казалось, вечность миновала с тех пор, как Уоррен прокричал последнее свое предупреждение, и что теперь только мои крики нарушали гробовую тишину. Однако через некоторое время в трубке снова раздались щелчки, и я весь превратился в слух.
– Уоррен, ты здесь? – позвал я его снова, и в ответ услышал то, что навлекло на мой рассудок беспроглядную мглу... Стоит ли говорить, что голос был низким, вязким, глухим, отдаленным, замогильным, нечеловеческим, бесплотным? Так или иначе, я не могу сказать ничего более. На этом кончаются мои отрывочные воспоминания, а с ними и мой рассказ. Я услышал этот голос – и впал в беспамятство. На неведомом кладбище в глубокой сырой лощине, в окружении крошащихся плит и покосившихся надгробий, среди буйных зарослей и вредоносных испарений я сидел, оцепенело наблюдая за пляской бесформенных, жадных до тлена теней под бледной ущербной луной, когда из самых сокровенных глубин зияющего склепа до меня донесся этот голос.
И вот что он сказал:
– Глупец! Уоррен мертв![12]
Говард Лавкрафт оказал изрядное влияние не только на продолжателей жанра хоррора типа Стивена Кинга, но и на сочинителей самого разного толка, от Хорхе Луиса Борхеса до Мишеля Уэльбека (оба посвятили ему отдельные эссе).
Густав Майринк и готический ужас. Разбирая творчество предшественников, Лавкрафт не слишком жалует готический роман: симпатии его скорее на стороне романтиков[13]. В то же время среди своих современников он высоко ценит Майринка и его роман «Голем», хотя считает его не плодом развития готической литературы, а порождением «еврейской ветви литературы о сверхъестественном». Семитский ум, замечает Лавкрафт, подобно кельскому и тевтонскому обладает выраженными мистическими наклонностями, а богатство подпольной традиции ужаса, накопленной в гетто, «должно быть куда больше, чем обычно воображают»[14].
Заметно, впрочем, что других книг Майринка, кроме «Голема», Лавкрафт не читал. Между тем австриец Густав Майринк (1868–1932) – еще один признанный классик литературы ужасов. Разберем здесь его новеллу «Кардинал Напеллус»[15].
Иероним Радшпиллер живет в древнем обветшалом замке, где снимает целый этаж. Каждый день он пытается промерить глубины бездонного озера, опуская в него свой лот – свинцовое яйцо на шелковой лесе. Здесь же поселяется компания приятелей, предающихся рыбной ловле; один из них, ботаник по профессии, находит поблизости редчайший экземпляр ядовитого растения Aconitum napellus, называемого «синим капуцином». В тот же день Радшпиллер объявляет, что лот его достиг дна (прежде ему мешали подводные течения и водовороты), и что никогда еще человеческий инструмент не проникал так глубоко. В смятении от этого события Радшпиллер рассказывает новым знакомым свою жизнь.
В молодости он был членом таинственного монашеского ордена Синих братьев. Члены его, чувствуя приближение смерти, ложились в гроб, чтобы их похоронили заживо. Гербом братства служило изображение ядовитого аконита – растения с пятью синими цветками, верхний из которых напоминал монашеский капюшон. Растение это выращивалось на особой грядке в саду обители, причем каждый проводил обряд кровавого крещения персонального цветка и затем ухаживал за ним, проливая собственной кровью.
По легенде, основатель ордена кардинал Напеллус был похоронен живым, и через несколько дней из его могилы вырос куст аконита в человеческий рост, усыпанный синими цветами; когда могилу вскрыли, оказалось, что тело кардинала исчезло. Осенью монахи собирали семена аконита, подобные человеческим сердечкам, и вкушали от них: считалось, что это и есть те самые «горчичные зерна веры», которые, по евангельскому преданию, могут двигать горами[16].
Через много лет Радшпиллер решил выйти из ордена и растоптал цветок, нареченный его именем. В ту же ночь ему явился в сновидении кардинал с пятисвечником, пылающим синим пламенем, причем у него было лицо самого сновидца. Вскоре с монахом-расстригою стали происходить странные события: в частности, ему подарили старинный глобус, когда-то считавшийся реликвией кардинала Напеллуса. Но Радшпиллер старался игнорировать мистические совпадения, почитая их чем-то вроде болотных огоньков, способных завести в трясину. Единственной его слабостью оставалась тяга к земным глубинам, «непроницаемым и недоступным скверне»; этим и объяснялись его упражнения на бездонном озере.
(...)
Именно творчество Густава Майринка подытожило столетнее развитие готического романа. После него на этом поле не появлялось крупных игроков до конца ХХ века, когда был издан роман «Имя розы» Умберто Эко.
Полностю здесь