Могу ли я признать собственные ошибки ? Нет, не могу. Я есть только страх перед любой болью и особенно перед болью унижения и позора, который ждёт меня после признания и разглашения моих ошибок перед людьми мира сего, перед людьми, каждый из которых стремится обнаружить ошибки других и скрыть или оправдывать свои собственные. Так ктó же во мне признаётся в ошибке ? Только Бог. Только Бог, Которому я, дрожа и трепеща, надеясь на лучшее или смиряясь с наихудшим, даю возможность через мои уста сказать истину обо мне, ибо весь я есть одна сплошная ошибка, беспрерывный промах, постоянная оплошность, вечное падение и вечный страх признания моего несовершенства. Людям велено насмехаться и презирать, унижать и топтать ошибающихся и промахивающихся; мне велено преодолевать страх боли от их отношения ко мне и признаваться в своих промахах и ошибках. Если мне легко признавать свои ошибки и не составляет труда объявлять о них, значит я страдаю бесстыдством. Если мне невмоготу признавать свои ошибки и объявлять о них, я страдаю добромнением, то есть желанием только доброго мнения обо мне.
*
Что касается отречения и предательства, то здесь речь идёт не о верующих или неверующих, церковных или внецерковных людях, а о любом человеке, о каждом человеке, ибо в каждом человеке есть Мир и Бог, и каждый человек по-своему чувствует это и знает, что ему не обойтись без этих двух сфер. Каждый чувствует своё истинное и фальшивое достоинство, видит свою совестливость и бессовестность, наглость и скромность, подлость и благородство, правдивость и лживость, развязность и воздержанность, лукавство и искренность, бесстрашие и трусость, верность и предательство. Но редко кто отдаёт себе отчёт в том, что эти две сферы нужны ему не для того, чтобы ради любви к одной из них отрекаться от другой, или от другой ради первой, а чтобы пользоваться и той и другой ради устройства, сохранения, продления и улучшения своей земной жизни. И этим пользованием занимаются и верующие и неверующие, и церковные и внецерковные, и экзотерики и эзотерики, не говоря уже о всех, кто находится между ними.
Но есть Дýши, для которых половинчатость и двойственность поведения невыносима, а тем более невыносимо животно-корыстное пользование двумя данными сферами ради сохранения и благоустройства своей земной жизни. Ибо им нужна не земная жизнь, а её смысл, а смысл выкристаллизовывается только в борьбе с крайностями, неуместностями и несвоевременностями, в постоянных стараниях удержать меру в каждом шаге, достичь середины в каждом состоянии и положении, середины, без которой невозможно чувствовать Того, Кому вообще нужна наша земная жизнь и все её меры, и Кто единственный может наполнять её смыслом, ради которого Он дал нам её.
И если, нарушив меру в чём бы то ни было, мы чувствуем угрызения Совести и терзания Стыда, то чтó мы можем понимать о себе, как не то, что мы есть лишь то, чтó мучимо Стыдом и угрызаемо Совестью.
Да, мы есть то, чтó мучимо Стыдом и угрызаемо Совестью. Вóт ктó мы есть. Потому что, независимо от наших талантов и дарований, способностей и сил, стремлений, качеств и характеров, индивидуальностей и неповторимостей, наше поведение и отношение к жизни, то есть мы сами определяемся только нашим Стыдом и нашей Совестью. Это можно увидеть тогда, когда человек нарушает меру настолько, что, совершив непоправимое, то есть предав кого-то лишениям, мучениям, непоправимому одиночеству или смерти, готов отдать не только всё своё имущество, но и всё, чтó он, якобы, собой представляет, то есть все своё природное существо со всеми его свойствами, — только бы Совесть и Стыд оставили в покое его — его самогó.
Мы есть то, чтó не может быть спасено людьми, чтó может быть спасено лишь нашим коленопреклонением перед Совестью, нашим неподдельным раскаянием и полным искуплением нашей вины. Люди могут помочь нам спасти наше тело от болезней, холода и голода, наш дух — от невежества и неразвитости, нашу душу — от одинокости и праздности, но спасти нас от угрызений Совести и от огня Стыда не может никто, кроме нас самих, и то — только в том случае, если мы взмолимся к Богу и выпросим у Него руководство на пути истинного раскаяния и искупления своей истинной вины.
Таким образом, мы есть то, чтó, нарушая меру в заботах о своей жизни, или своевольно плюя́ на свою жизнь, способно предавать других (или быть преданным другими, если эту меру нарушили они). Всё остальное, чтó мы можем назвать собой, ни в коем случае не является нами, потому что от всего этого, раскаиваясь и проклиная свою необузданность, упрямство и непослушание, мы готовы отказаться, отречься и избавиться в тот миг, когда нас начнёт истязать ад Совести и жечь геенна Стыда. От самих же себя избавиться невозможно. А также отделить от себя Стыд и Совесть тоже нельзя, потому что Они являются неотъемлемой частью нашего существа.
Поэтому, когда мы пытаемся познавать и испытывать себя сами или отдаём себя Богу для познания и испытания нас, мы, в конце концов, приходим к познанию только того, чтó нам стыдно и чтó не стыдно делать, чтó совестно и чтó не совестно совершать, то есть насколько мы способны нарушать или хранить меру в поддержании своей жизни или в отречении от неё. И вот когда мы узнаём это, то вот это и есть конечная цель себя-познания. Познать степень своего страха перед Совестью и Стыдом, степень ужаса перед Их безжалостностью и беспощадностью — и есть познать себя.
По сути, о человеке и знать-то нечего, кроме как знать о его главной внутренней направленности: себя ли он стремится положить за других или других — за себя, боится ли он Совести или плюёт на Неё, трепещет перед Стыдом или посмеивается над Ним. Только в этом и проявляется весь человек. Всё остальное есть всего лишь оболочка, которая помогает ему или отдавать себя людям или сохранять себя за их счёт. И если кто-то думает, что познать себя это познать ещё множество всяких своих свойств и качеств, способностей, умений, талантов и особенностей, то думает он так только потому, что от животного страха запутывается в себе, да ещё и рад этому, так как всякое запутывание и мнимое распутывание оттягивает время и сохраняет в неприкосновенности его бессмысленную и бесполезную жизнь.
Когда человек задаётся вопросом о том, ктó он такой, чтó представляет собой его истинное я, то на этот вопрос может быть только один ответ: моё истинное я — это моя внутренняя предрасположенность в момент выбора между моей жизнью и чужой жизнью, и если я не знаю, чья жизнь мне дороже: моя или чужая, чью жизнь я брошусь спасать или буду поддерживать годами: свою или чужую, — значит я себя ещё не знаю.
Дело в том, что познание себя явление развивающееся, как и любое другое явление в этом мире, оно движется от неведения к знанию, от заблуждения к прозрению, от мечтаний о себе к истине о себе. Поэтому сегодня человек может думать о себе одно, завтра — другое, потом — третье, о нём так же могут что-то разное думать другие люди, а на деле он окажется совершенно другим. Примером этого движения является случай с Апостолом Петром, когда он, будучи не готов к смерти, заверял Учителя в своей несомненной, смертной преданности Ему, думая, что с лёгкостью отдаст свою жизнь, а потом вдруг увидел, что страх смерти сильнее его жертвенного порыва, сильнее его мечты о подвиге любви, или сильнее его тщеславия, — это уж неизвестно, чтó им двигало в минуту его заверений. Потому что страх смерти — это очень нужный страх, это страх перед бессмысленностью, несвоевременностью, неуместностью, бесполезностью, ненужностью смерти в данный момент, он сжимает человека мёртвой хваткой и не отпускает до тех пор, пока человек терпеливо не пройдёт долгого, бесславного, мучительного пути, на котором каждый день и час будет невидимо и тайно жертвовать капельками, кусочками, крупицами своей жизни ради жизни других людей, постепенно, медленно и осознанно отдавая её в Руки Бога, а значит окончательно лишаясь её, что даст ему в нужный час уже без страхов и колебаний покинуть этот мир с пользой и для себя и для других. И вот только на этом тайном и жертвенном пути человек приходит к спокойному бесстрашию перед смертью, а также перед любой формой смерти и, конечно же, познаёт себя поистине.