Вы заметили, сколь удивительным домоседом стал за семьдесят лет Советской власти русский человек, хотя предки его таковыми не были. Они порывались то в Индию, о которой знали лишь, что это «край земного диска, где живут плешивые люди», то покорять бескрайние и дикие просторы Сибири, то открывать далекий пролив между Америкой и Азией, то покорять Антарктиду или Северный Полюс. Боже, что может сделать с человеком обыкновенная прописка! А еще хуже – отсутствие таковой, в связи с отсутствием паспорта. Не менее важное значение имеет также «бесплатное жилье», которого ждут десятилетиями, а некоторые – всю жизнь. У моей жены, к примеру, была закадычная подружка. Вместе выросли в детдоме. Звали ее Гавриком, поскольку фамилию она имела Гаврилова. Так вот у этого Гаврика родители были живы и здоровы, просто ей не повезло. Упала она в пятилетнем возрасте с забора и повредила позвоночник. Врачи сказали, что останется на всю жизнь горбатой. Родители-то были молодые. Зачем нам горбатая дочка, – решили они, – лучше другую родим, не горбатую. А эту сдали в детдом. Выросла она, знатной прядильщицей стала, многостаночницей и передовицей. Имела кучу грамот, неплохую зарплату, каждый год по профсоюзным путевкам на курорты ездила. Да только прожила всю свою жизнь в общежитии своей прядильной фабрики. На комбинате девки – кровь с молоком, замуж быстро выскакивают, детей нарожают, как тут не дать квартиру. В общежитии с дитём жить не положено. Закон такой. А горбатая, она ведь одна – ей грамотку или там путевку. Так и умерла наша Гаврик в общаге. Простудилась, слегла, и через неделю мы получили телеграмму от соседок, ибо родственников у нее не было. Понятно, что соседкам о своих родителях она не рассказывала. Горлом своё брать в профкомах не умела, вот и прожила всю жизнь «с удобствами на улице».
Нам, кстати, с квартирой повезло. Когда я поступил в университет, мы с невестой приехали в академгородок, сняли крохотную комнатку в Новом поселке. Свадьбы не было. Мы просто расписались в ЗАГСе и вечером распили вдвоём бутылку шампанского. Поскольку меня впереди ожидала блестящая научная карьера, квартира в этом направлении не просматривалась даже на горизонте. А где у нас можно быстрее всего получить квартиру? – Правильно, на стройке. Вот туда и направилась моя жена. Устроилась в СМУ-7. Работа тяжёлая. С первым ребенком нам не повезло. На пятом месяце у жены случился выкидыш, поэтому, когда жена при следующей беременности пошла в женскую консультацию, ей дали справку о том, что тяжелые работы ей противопоказаны и рекомендуется перевести ее на «лёгкий труд» с сохранением среднего заработка. Случай такой в СМУ был первым, главный бухгалтер специально ездил в эту консультацию на предмет разъяснения, какие именно работы попадают в категорию «лёгкий труд». Оказалось, что можно, например, принимать телефонограммы или мыть пол, но не нагибаясь, а шваброй. Контора была маленькой, всё мытьё можно закончить за пятнадцать минут, даже если не особенно торопиться. Телефонограммы тоже приходили крайне редко, поэтому жена, в основном, удобно расположившись на каком-нибудь стульчике, кушала полезный кефир или вязала для будущего ребёнка чепчики и носочки. А когда совсем станет скучно, обходила кабинеты. Человеком она была общительным и жизнерадостным, с женщинами из бухгалтерии или отдела кадров всегда есть о чем поговорить. Не боялась заходить и к начальству. Грозные, красномордые мужики, разговаривавшие по телефону и напрямую со строителями преимущественно матом, как-то мягчали, видя симпатичную высокую блондинку с родинкой на правой щеке и гордо округленным животом. Начинали интересоваться бытом, и вообще вели себя скованно и непривычно тихо. Ясно было, что надо дать квартиру – не на улице же жить с малышом. Хотя прямых просьб на эту тему не было. Так что за месяц до рождения ребенка мы уже держали в руках ордер на комнату в бараке. Радость нашу можно было сравнить разве что с радостью при появлении на свет нашего первенца – дочки. И то сказать: раньше мы снимали комнату в 4.7 квадратных метров, в которой едва помещалась полутораспальная кровать и маленький круглый столик. А здесь было целых двадцать два квадратных метра, часть которых я тут же отгородил ширмой, обозначив кухню. Таких комнат и поменьше в бараке было на двадцать семей. А ещё были общая кухня с большой печкой, умывальник и комната для стирки. Туалеты, естественно, на улице. Это было шикарно, въехать в только что отремонтированный барак, сверкающий и пахнущий новой краской. Но прожили мы там недолго, поскольку кто-то из очень больших людей решил, что бараки надо сносить и строить современные многоэтажные дома. Так что месяцев через восемь мы сменили нашу комнату на двухкомнатную квартиру, которая для моей жены оказалась последней, ибо через двенадцать лет она умерла от рака в страшных мучениях, оставив мне шестилетнего сына и дочь одиннадцати лет.
Через некоторое время приехала моя мать с дедом. При жизни жены мать так и не смогла с ней примириться, считая, что она мне не пара. С тех пор в нашей квартире стало тесновато, и через пару лет мне в институте выделили трёхкомнатную квартиру. Однако, душевные отношения у меня с матерью не сложились по той же причине, что жену свою я любил безумно и не мог одновременно совмещать в сердце любовь и неприязнь. И мама с дедом уехали обратно на Сахалин. В течение многих лет у меня была масса возможностей поездить по родной стране за казённый счет, поскольку заказчики по моим темам были равномерно распределены от Тбилиси до Ленинграда. Первое время я ездил с удовольствием, масса новых впечатлений, друзей, музеи, храмы, театры. Потом это стало привычным, и в каждом городе я останавливался уже не в гостиницах, где проблема свободных мест так и не была решена при Советской власти, а в домах друзей и знакомых.. Отношения с московским НИИ Прикладной физики стали настолько тесными, что заказчик даже предпринял весьма энергичные усилия, чтобы перетащить меня в Москву. Такой важный вопрос, как московская прописка мог решаться только на министерском уровне, поэтому дирекция направила кучу соответствующих бумаг министру оборонной промышленности, в которых тщательно обосновывала важность моей персоны для выполнения тематики института. Понятно, что бумаги должны были отлежаться год-другой. Сам я не испытывал особого желания переселяться из пахнущего лесной свежестью академгородка в этот бестолковый город, и оставался пассивным наблюдателем этой эпопеи. Пока бумаги отлеживали свой срок, в институте прошла очередная реорганизация, его влили в научно-производственное объединение, поставили сверху нового генерального директора. Он-то и должен был проталкивать далее мое дело. Мужик этот был от завода, а на заводах, понятное дело, главным принципом был «давай-давай план», горячка в конце каждого квартала или года. К науке он относился с изрядной долей скептицизма и считал, что теоретиков в институте и так многовато, а толку от них – ни на грош. Впрочем, может, он был и прав. Только я вздохнул с облегчением, когда понял, что с переездом в Москву нужно сильно повременить. Потом точно такая же эпопея началась с ленинградским Институтом аналитического приборостроения, где мне даже обещали трёхкомнатную квартиру. В Ленинград я бы переехал с огромным удовольствием, это был сказочной красоты город, да и люди там отличаются от москвичей, которых я недолюбливал, как и все провинциалы. Вот только климат этой северной столицы был губительным для моей дочери, у которой с детства были больные почки. Поэтому и здесь я занял нейтрально выжидательную позицию. Кончилась эта эпопея примерно тем же, что и первая, только директора этого института позднее посадили в тюрьму за финансовые махинации. Финал этой истории также не слишком меня огорчил. По отношению к проблеме переезда в столицы я был фаталистом.
А вот за границу меня не пускали вообще никуда. Я до сих пор не понимаю почему. На демонстрации протеста не ходил, писем «в защиту» не подписывал, запрещенных книжек не держал. Было это, в общем, не из-за трусости. Диссидентские книжки ходили, в основном, по общагам, а я, будучи студентом университета, снимал комнату на стороне, так как был женат. Потому и был несколько оторван от этого вида «общественной жизни». На демонстрации же я не ходил вовсе, ни «за», ни «против», считая это бесполезной потерей времени. С КГБ не пересекался. Впрочем, нет. Однажды было, в восемьдесят третьем году, когда на празднование десятилетия университетского выпуска со всех концов нашей необъятной Родины съехались выпускники. Я тогда Булату Адигамову переписал на ленту для БЭМИ-6 тексты песен Высоцкого. Он на своем вычислительном центре еще кому-то переписал. А те ребята распечатывали их по ночам, переплетали и толкали на барахолке. Делали свой маленький бизнес. Их накрыли, ОБХСС начал распутывать концы, и мне пришлось писать объяснительную местному кагебешнику объяснительную, где я сам взял эти тексты. Впрочем, не только сейчас, но и тогда это все казалось просто чепухой. Высоцкого, конечно, тормозили здорово, но он не считался запрещённым или антисоветчиком.
А вот объяснительная моя осталась. Может быть, поэтому меня не пустили в Болгарию, когда на наш институт пришло письмо из болгарской академии наук с просьбой командировать меня для работ по программе Интеркосмос. Переписка с московскими чиновниками длилась более, чем год. Я посылал им всё новые и новые бумаги, справки, характеристики, выписки. Проходили месяцы, на месте прежних, уже привычных чиновников появлялись другие, и всё приходилось начинать с начала. Через год этой волокиты я понял: либо нужно ехать туда живьём и дать крупную взятку, либо я просто невыездной, и всё бесполезно.
Позднее на почве интереса к французской поэзии я стал посещать французский клуб в нашем Доме Ученых. Буквально после второго визита меня отвёл в сторонку Гена Панкеев, наш завлаб и парторг института. Он сообщил по дружбе, что в институт поступил запрос, кто есть такой Иванов, и не проявляет ли он особой склонности к контактам с иностранцами. Впрочем, и это вовсе не означало, что КГБ проявляет какой-либо специфический интерес ко мне. Просто он, как старший брат, следит за всеми: не шали, а то – сам понимаешь...
Еще через несколько лет, когда я работал в Институте математики, в Институт ядерной физики приехал какой-то немец из ГДР, специалист по электронной оптике. Ребята направили его ко мне. Я получил в первом отделе разрешение на встречу, поговорил с ним в институте, потом пригласил его домой. В итоге он выразил желание приехать ко мне на стажировку и пригласить меня в Германию. Я предупредил его мягко:
– Наши чиновники уж больно неразворотливы, так что Вы будьте понастойчивей. Случается, что бумаги где-то теряются. В таком случае нужно продублировать.
– Я понимаю, наши тоже не сахар, – ответил он.
Примерно через месяц мой начальник, академик, директор института вызвал меня в кабинет и сказал, отвернув лицо в окно:
– На Ваш адрес поступил запрос. Ознакомьтесь, пожалуйста, с ответом администрации.
Я взял в руки письмо на бланке Института ядерных исследований ГДР и прочитал: «Просим принять нашего сотрудника Вернера Г.Д., командируемого в порядке научного обмена к старшему научному сотруднику Вашего института Иванову В.Я. сроком на три месяца для ознакомления с алгоритмами оптимизации электронно-оптических систем». К письму была пришпилена телеграмма дирекции нашего института. Она была короткой, как частушка: «В связи с длительной командировкой Иванова, принять Вашего сотрудника не представляется возможным». Смешная мысль промелькнула в моей голове: «Если бы этот Вернер знал историю нашей сталинской эпохи, он бы решил, что меня уже расстреляли». Спрашивать у академика, почему я невыездной, как-то не принято. Я криво улыбнулся:
– Но ведь здесь речь идет не о моей командировке за границу, а о принятии сотрудника. Что же тут страшного?
– Этика межнаучного обмена состоит в том, что после стажировки их сотрудника нужно будет Вас командировать к ним. С другой стороны, что интересного мы можем показать немцу в нашем институте, наши примитивные компьютеры Единой Серии? У них свои не хуже. А если Вас командировать, чему Вы там у них можете научиться, когда они сами едут учиться к Вам?
– Да не компьютеры наши он собирается смотреть, – слабо возражал я, – а наши алгоритмы, методы, программы. С другой стороны, и в Германии есть что посмотреть. Дрезденскую галерею, Кельнский собор, памятники, музеи, старинный фарфор. А потом обидно. Мой соавтор из Института ядерной физики уже съездил, и даже не в ГДР, а в ядерный центр ФРГ. Что он туда повез? Мои алгоритмы и программы.
– Далась Вам эта Германия, – с досадой сказал академик, – у нас в Ленинграде куда больше красот и чудес. Берите билет, хоть сейчас летите.
Продолжать разговор не имело смысла. Академика я не виню. Он пыхтел и потел, прятал глаза. Ему было стыдно играть эту роль, поскольку он был человеком прямым и честным. Просто ему позвонили из КГБ и сказали: «Этому нельзя». Что ему оставалось делать? Я ему даже благодарен за многое. Во-первых, он, действительно звезда, первой величины в науке, не то, что президент Академии Наук СССР, который в свое кресло попал из нашего же академгородка. Во-вторых, он мне здорово помог и не раз: сказал свое решающее слово за мою работу на конкурсе («Я не знаю других работ в институте, которые были бы внедрены более, чем в пятидесяти предприятиях нашей страны»), а также помог пробить опубликование двух моих книг. Но самое главное, он не мешал мне работать, не пытался вставлять свое имя в мои статьи, не отбирал мои хоздоговорные деньги. А ведь это делали практически все известные мне начальники.
1992 год был, пожалуй, самым крутым. Перестройка захлебнулась поголовной нищетой, безумной инфляцией, голодом и массовым бандитизмом. Если попытаться нарисовать график моих доходов в течение всей жизни, получится весьма забавная кривая. В восемнадцатилетнем возрасте по окончании мореходки я работал радистом на судне. В путину у меня выходило около пятисот рублей в месяц. На одного – это просто сказочные деньги. Потом я решил жениться и поступил в университет. Моя стипендия составляла тридцать пять рублей, у жены зарплата на стройке сто семьдесят – сто восемьдесят. Конечно, я подрабатывал, то грузчиком – в зимнюю сессию, то строителем – в летний период. После университета стажёр-исследователь получает ровно сто рублей в течение двух лет, потом еще три года по сто – аспирантская стипендия. Я эту пятилетку выполнил за два года. Через год я получал инженерские сто десять, с доплатами за хоздоговора доходило до ста семидесяти. А ещё через год я защитил кандидатскую и стал получать законные сто семьдесят пять рублей, на которых я сидел ещё лет пять. За это время я вдрызг разругался с начальником, и попытался уйти куда-нибудь. Но меня никто не принимал, поскольку академгородок был маленькой деревней. После моего визита в какой-нибудь институт в приемной директора раздавался звонок, который характеризовал меня, как опасного для нашего общества человека, и я получал отказ. В конце концов меня сплавили в совсем не профильный для меня институт на ставку Сэ-нэ-эса в двести десять рублей. Это была плата за то, чтобы замять скандал с моею травлей в течение последних пяти лет. В прежнем институте мне не видать этой зарплаты, даже если бы я надорвался на научном фронте. В этом запасном окопе я просидел ещё лет пять. Публиковаться мне практически не давали, так что я писал свои будущие книги «в стол», чтобы не терять зря времени. Потом меня пригласили в Институт математики, поскольку кому-то же надо научиться считать приборы электроники и зарабатывать деньги для института. Там я защитил докторскую и стал зарабатывать аж двести пятьдесят карбованцев. Таким образом, в сорок лет я, наконец, достиг половины той зарплаты, которую я получал восемнадцатилетним сопливым юнцом.
Затем наступило самое интересное время – перестройка, год 1988. Если раньше нам было категорически запрещено совместительство по специальности, (какие-то жалкие деньжата можно было заработать только преподавательской деятельностью, либо идти дворником), то теперь я мог работать хоть в десяти организациях одновременно, поскольку платили за сделанную работу, а не за отсиженное время. Кроме того, раньше хоздоговорные деньги можно было тратить на командировки, оборудование, на премию раз в году в размере оклада, на премию по внедрению (не больше шести окладов суммарных премий в год), но на заплату ни-ни. Разве что по постановлению Совмина, если работа проведена через главк, как особо важная, в порядке исключения, в пределах тарифной вилки, реально – не более 15% от ставки. Теперь же, через подставные крыши НТТМ (научно-техническое творчество молодежи), контролируемые райкомами ВЛКСМ, можно было выбирать до 90% денег зарплатой, поделившись, естественно, с комсомольскими вожаками, но законно – через кассу, а не «в лапу», как потом. Поскольку у меня клиенты были более, чем в пятидесятити организациях, в основном оборонного комплекса, я открыл свою фирму и зажил по-царски, обнаружив через год такой деятельности на своей книжке сумму в двадцать семь тысяч рублей, при госцене «Волги» в семь тысяч. С машиной я связываться не стал, поскольку многие мои знакомые автовладельцы постоянно были озабочены поиском дефицитных деталей, по выходным пьянствовали в гаражах или лежали под машинами в солидоле, а также дружно костерили проклятых ГАИшников, которые все поголовно были взяточниками и бандитами с большой дороги. Я занял другу на «Жигули», дал брату на кооперативную квартиру, а себе купил компьютер, видеоаппаратуру и занялся активным пополнением своей видеотеки.
К сожалению, эти славные времена продолжались недолго. Примерно два с половиной года. Потом вдруг все договора зависли. Оказалось, ВПК «слил» деньги, директора заводов, институтов и предприятий стали их фактическими хозяевами. Так за два с половиной года и появились миллионеры, а затем и миллиардеры – все наши сегодняшние олигархи. Потом они лишь оформили свои права юридически. Деньги кончились, зарплату перестали платить, люди разбежались по дачам, на пенсию, в бизнес. Заводы и предприятия приватизировались за бесценок. Поскольку честным трудом накопить миллиарды намного сложнее, чем с помощью махинаций, фирма наша тихо загнулась, я вернулся к науке. Институт свой я, впрочем, никогда и не оставлял, совмещая научную работу с бизнесом.
Благополучие мое рухнуло как-то в один момент. Из-за бешеной инфляции деньги, которые вернул мне друг за машину, обесценились в десять раз. Он же вернул мне вдвое большую сумму, поскольку по газетам выходило, что инфляция составляет не более 20%. Брат также не смог купить себе кооперативную квартиру, поскольку первоочередниками стали чернобыльцы, затем демобилизованные офицеры из «ограниченного контингента» западной группы войск. Когда подошла его очередь, на эти деньги можно было купить уже только крылечко от квартиры. Остатки моих денег забрал министр финансов Павлов. То, что это был грабёж, организованный государством, не стоит даже объяснять. Задолго до павловской реформы было выпущено предписание зарплату совместителям не выдавать на руки, а переводить в сберкассы. Когда же была объявлена реформа, у сберкасс выстроились очереди почище очередей за хлебом в блокадном Ленинграде. Выдавали зараз не более двухсот рублей, проставляя при этом дату выдачи в паспорте, чтобы ты не получил вклад еще в другой сберкассе. При этом стоящие в конце очереди вопили: «Больше ста рублей в руки не давать!». Где-то они были правы, поскольку к обеду деньги в кассах кончались, и оставшаяся очередь часами ждала жиденького ручейка коммунальных платежей. Тут же начались задержки выдачи зарплат и пенсий. Это еще полбеды.
Невиданного роста достигли масштабы грабежей квартир и граждан. Нашу квартиру за два года грабили трижды. Наконец пришел и голод. Зачастую у нас не было денег даже на ведро картошки. Сердобольные друзья с дачами подкидывали нам картошку время от времени. В институт можно было ходить, а можно и не ходить. Наука этому обществу была уже не нужна, важно было просто выжить. Дружок пристроил меня экспедитором на разгрузке вагонов. Там платили вчетверо больше, чем доктору наук в институте, но главное – вовремя, в конце недели. Был и «навар» в виде продуктов, потерявших товарный вид из-за помятой или разорванной упаковки. На вагонах процветало массовое воровство. Грузчики воровали по-мелкому, но каждый день. Начальники воровали реже, но по-крупному, поскольку крупную кражу нужно подготовить. Это мне не понравилось, и я ушел. Временами мы ели один хлеб и картошку. До этих пор о голоде я знал лишь от людей военного поколения, да по книжкам. Даже в студенческие годы я не голодал. Страшно стало за детей. Что с нами будет, если кто-нибудь заболеет? Лекарства и лечение все более и более становились платными. Однако, минусов без плюсов не бывает. Одним из главных завоеваний перестройки стало открытие границ. И народ повалил толпами. Мне тоже дали анкетку, я заполнил её и бросил в почтовый ящик перед американским посольством. Прошли месяцы, и я забыл об этом.