- Что было специфического в восприятии немецкоязычной культуры и литературы в послесталинском СССР, в 60-70-е годы?
- Переводная литература, безусловно, играла важную роль и шла с огромным интересом. Увлечение Ремарком, все эти «Три товарища» – это оттуда и до сих пор остается. Он был вне конкуренции. Бёлль в 60-е тоже воспринимался очень хорошо, хотя трудно сказать, за счет чего это происходило. Ведь Бёлль - абсолютно христианский автор, при том что это не выражено ясно, а вплетено в повествование. Он очень далек от русского восприятия – это человек западной части Германии и немножко чужой даже для востока страны. Конечно, Кафка, который успел прорваться на волне либерализации 60-х, причем не весь – «Замок» не успел. «Замок» лежал переведенный в нескольких вариантах десятки лет, ожидая возможность публикации. Но в культурное сознание Кафка вошел быстро и достаточно прочно, отсюда в позднесоветское время появилась хорошая фраза: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». Это свидетельство того, что он был достаточно жив как персонаж, хотя, конечно, никто ничего не понимал, потому что нужно было представлять себе, что такое традиция агады, представлять себе Прагу XX века и очень-очень многое другое. Дело в том, что переводчики тоже достаточно плохо понимали, что они переводят – это их беда, а не вина. Люди оказались вышвырнутыми из культурного процесса ХХ века, а все, что хоть как-то на что-то намекало, было заспецхранено.
Были случаи, что каким-то авторам повезло, например, Рильке. Для Европы это было бы странно, потому что поэзию в основном списали в архив, а у нас в 60-е она и своя очень хорошо звучала, и чужая тоже в это встраивалась. Рильке повезло, за него заступались Цветаева, Пастернак - это его двигало, поднимало, встраивало в общее движение возвращения утраченного. Но были вещи парадоксальные, например, трудно сказать, почему понравился советской власти Томас Манн – шопенгауэровец и вообще мрачный, довольно занудный тип. Он шел под рубрикой «гуманизм», куда относили все, что никак не удавалось обозвать. И, конечно, Брехт, но с Брехтом тоже было занятно. Например, был издан пятитомник его пьес, где были и такие, которые, по мнению советской власти, переводить не надо было. Но его защищало то, что он был официально принят как хороший, нужный, прокоммунистический автор, и поэтому его, вообще говоря, не читали.
- Какова роль переводчиков как посредников между автором и читателем?
- Так устроена культура: если что-то отрежут в какой-то момент, то потом это нужно долго восстанавливать, а иногда и не получается. Когда в 60-е снова начали переводить, возник вопрос, стоит ли пытаться восстановить эту связь или начинать все заново, потому что люди уже совсем не те, да и переводчики другие. В случае того же Бёлля – что знали наши переводчики не только о христианстве в католическом изводе западной части Германии, но и о многом другом?
Переводы искажались еще и тем, что вырезали все подряд: сначала с перепугу вырезал переводчик, боясь, как бы не зарубили книгу целиком, потом с перепугу редактор, потом еще кто-нибудь. Но читали же.
Герман Гессе - не политический автор, и его можно было выдать бог знает за что, что отчасти и делалось. Было искусство написания предисловий, послесловий к «запутанным» книгам. Критик, прекрасно понимавший, в чем дело, тем не менее, с невинным взором заявлял – это совсем не о том! Это была игра, она кончилась, видимо, когда уже совсем всем надоела. А в 60-70-е это с большим азартом осваивалось: добиться, опубликовать, пусть дойдет хотя бы урезанным до читателя, а там посмотрим. Многие справедливо считали своей задачей, долгом, всеми силами продвигать какие-то культурные явления к нашей более-менее широкой публике. В языкознании была такая полоса, где можно было работать практически свободно, если не произносить некоторых слов, а произносить их было необязательно, потому что все и так все знали.
Есть момент, в котором я с нашей доблестной переводческой школой сильно расхожусь. Чужой текст нужно было адаптировать, сделать так, чтобы он звучал хорошо по-русски. В это классическое советское время, 30-50-е годы, произошло чудовищное сжатие литературы до нескольких основных жанров - роман-воспитание, героический роман, какая-нибудь безумная поэма, невнятная лирика, мечтательная новелла про природу и критическая статья-разбор. Все остальное просто улетучилось и оказывалось, что мировую литературу нужно превращать в этот набор, потому что иначе она не будет звучать. Это мне решительно не нравится, потому что ведет к нехорошей абберации: у людей, которые не занимаются чужими культурами – а перевод делался для них – возникала замечательная иллюзия, будто во всем мире все, как у нас. А это абсолютно не так. Многие конфликты, которые мы сейчас переживаем в самых разных областях, заключаются в том, что реальность вступает в конфликт с этим убеждением. А большинство к этому не готово! Лучшая для большинства защита – нападение: запретить, убрать, заклеймить. Все это в той или иной степени продолжается и сейчас, и это серьезно.
Даже в плохом переводе что-то наш читатель чувствовал. Это поразительное свойство искусства –совсем испортить его тяжело. Так и картина в плохой репродукции и музыка в плоховатом исполнении может производить достаточно сильное впечатление. Потому что, если человек понял, как это устроено, он может в голове у себя дорисовать, доработать до нужного состояния. Опять же, весь контекст Томаса Манна – кто его знал в 60-70-е годы? Поэтому самая контекстная вещь, «Будденброки» у нас непопулярна по сравнению с «Волшебной горой» и другими текстами.
- Можно ли сказать, что Герман Гессе воспринимался сквозь Томаса Манна?
- И да, и нет. Во-первых, они просто были в хороших отношениях. Но это, конечно, не повод. В каком-то смысле они были в одном лагере, участвовали в одних и тех же писательских объединениях, и для обоих по-своему характерна жизнь в Швейцарии. Думаю, это достаточно разные авторы с учетом того, что у них есть общий контекст. Отчасти это результат защиты, потому что надо было к чему-то Гессе прилепить, а Томас Манн – единственное, к чему можно было прилеплять безбоязненно. Когда это в разумных дозах, то в общем-то и невредно, потому что на что-то надо опираться.
Но с другой стороны, контекст Гессе, прожившего долгую и трудовую жизнь, очень широкий и он менялся, начиная от декадентства начала XX века до буддоподобного, совершенно отстраненного созерцания окружающего конца 50-х. Многие составляющие этого контекста тогда вообще были неизвестны или известны по слухам – кто читал Юнга или Платона? А Гессе без этого контекста, конечно, устоит, но это будет не весь Гессе. Там и восточная, и средневековая, и античная традиции. Например, в «Книге россказней», которой я занимался, он показал, как может использовать самые разные контексты от древних времен до наших дней. И это вполне соответствует его творческому пути: из одних контекстов он уходил, в другие приходил, к одним возвращался, а к другим нет. Все-таки у него было хорошее образование. Семинария, где он не доучился, очень много ему дала, ему до конца жизни хватило во многом того запаса, который он получил в довольно раннем возрасте. Всего этого не было известно и, конечно, это обедняло.
Помимо всего прочего Гессе и Манн очень существенно различаются в личностном плане. Манн - пример "успешного" нормального человека. Всё у него в порядке. Гессе - типичный и постоянный травматик: с ранней юности и до старости у него кризисы и переломы, которые постоянно приходилось превозмогать. А попытки стать «нормальным» человеком явно ни к чему хорошему не приводили.
Полный текст интервью: https://morebook.ru/interv/item/1368997658243