Из романа "Тайный остров"
1
Что толкнуло в эту войну Финляндию? Желание вернуть утраченные в результате «зимней войны» 1939 – 1940 годов территории? Это было бы понятно, если бы и остановились на довоенных (имеется в виду всё та же «зимняя» война) границах. Но ведь пошли дальше и не только на Карельском перешейке, всю Карелию захватили, о «великой Финляндии» заговорили. Ещё можно как-то немцев понять, но финны-то?.. Значит, такова вера была в совместную (с Германией) мощь.
Или мелочное желание карлика – урвать что-то от беспомощного великана? Комплекс провинции (а Финляндия – тысячелетняя провинция то Швеции, то России)?
Но ведь именно Российская Империя дала княжеству Финляндскому автономию, его населению – демократические свободы, которые и не снились остальному населению России. А советская Россия – дала уже полную государственную независимость. Большевики даже не воспользовались (а ведь это было бы естественно) ситуацией Гражданской войны в Финляндии в 20-х годах, не поддержали тамошних «красных», сохранили нейтралитет… На свою голову.
Обоснованность претензий СССР, из-за которых и совершилась «зимняя» война, пусть и не официально, признавалась всеми здравомыслящими политиками Европы и США…
Если же говорить о Маннергейме, фактическом руководителе Финляндии в те годы, остаётся только удивиться – человек, получивший от России буквально всё: образование, возможность службы в элитных войсках царской России, возможность путешествовать и т.д. (его жизнь – сама по себе увлекательный роман – частично и сдержанно описана им в мемуарах), этот человек, возглавив армию и государство, принёс неисчислимые беды и скорби, как своему, финскому, народу, так и родственным карелам и вепсам, уж не говоря о русских – именно на территории оккупированной Карелии были созданы концлагеря по национальному признаку – для русских…
Неужели и он, Маннергейм, человек, безусловно, выдающихся ума, образования, информированности, неужели и он был настолько ослеплён финским национализмом?
Как безусловно незаурядный военный стратег, он не мог не понимать, что Финляндия не сможет противостоять СССР (что и показала «зимняя» война: потери Советского Союза были очень велики, финские войска успешно противостояли на отдельных участках, смело контратаковали, умело вели партизанскую войну – и всё же понесли сокрушительное поражение) в случае неудач немцев, что только нейтралитет по образцу Швеции мог гарантировать – мир и, относительное во время войны, спокойствие народу.
Как бы то ни было – 22 июня с территории Финляндии поднималась немецкая авиация для нанесения ударов по объектам на территории СССР, а 25 июня – уже и финская армия (на некоторых участках были и немецкие части) вступила на советскую территорию, Финляндия ввязалась в полномасштабную войну.
Впрочем, уже в 1940 году, вскоре после подписания мирного договора между СССР и Финляндией, по которому Советскому Союзу отходил Выборг и некоторые другие территории, Маннергейм получил послание рейхсмаршала Геринга, в котором предлагалось в обмен на разрешение перевозок германских войск через Финляндию в Северную Норвегию возобновить поставки германского вооружения, прерванные «зимней» войной. Руководство Финляндии охотно согласилось на это.
А в октябре 1940 года в Финляндии была разрешена вербовка добровольцев в войска СС. Всего завербовались две тысячи человек. Они отправились в Германию, где из них отобрали наиболее подготовленных солдат и офицеров, прошедших школу «зимней» войны, более четырехсот человек, и зачислили в дивизию СС "Викинг". Остальные финские добровольцы прошли курс обучения, и в июне 1941 года из них сформировали финский батальон СС. В январе 1942 года этот батальон был включен в дивизию "Викинг", находившуюся на территории южной Украины.
То есть уже в 1940 году было очевидно, что в случае войны финны выступят на стороне Германии, не случайно же и в гитлеровском плане «Барбаросса» им отводилась определённая серьёзная роль.
Минимум, на который рассчитывали финны – возвращение Выборга и других территорий по границе 1939 года. Максимум… Поговаривали о Великой Финляндии до Урала… Хотя претензии немцев на Кольский полуостров с его залежами полезных ископаемых – были заявлены сразу и однозначно, Карелию финны видели своей территорией, рассчитывали и на выход к Белому морю. Ещё в мае 1941 года (!) началось формирование администрации Восточной Карелии.
18 июня 1941 года в Финляндии началась мобилизация.
21 июня финская армия и флот начали операцию "Регата" — вторжение на стратегически важные Аландские острова в Балтийском море, объявленные демилитаризованной зоной ещё в 1921 году. За одну ночь с материка на архипелаг на кораблях были переброшены пять тысяч солдат с боевой техникой. Персонал советского консульства на Аландских островах был арестован и вывезен в Турку.
Вечером того же 21 июня (всё это ещё до начала войны!) немецкие заградители начали ставить минные заграждения поперек Финского залива, чтобы запереть в нём Балтийский флот. Одновременно три финские подводные лодки поставили минные банки у эстонского побережья, причём, их командиры получили приказ атаковать советские корабли, «если попадутся достойные цели».
22 июня с озера Оулуярви стартовали два гидросамолёта. Через три часа они приводнились на Конь-озере в нескольких километрах к востоку от Беломорско-Балтийского канала. С самолётов высадились два десятка финских диверсантов, одетых в немецкую форму. Они попытались прорваться к каналу и взорвать шлюзы, но были отбиты. 22-24 июня финские самолёты неоднократно вели разведку над территорией СССР. Один из них был сбит в районе Таллина.
23 июня в Москве Молотов вызвал к себе финского поверенного в делах Хюннинена и потребовал чёткого определения позиции — выступает ли Финляндия на стороне Германии либо придерживается нейтралитета. Ответа не было.
Утром 25 июня по приказу Ставки ВВС Северного фронта совместно с авиацией Балтийского флота нанесли массированный удар по аэродромам Финляндии и Северной Норвегии, где базировались немецкие и финские самолёты. В этом налёте участвовали 236 бомбардировщиков и 224 истребителя. По советским данным в ходе первого налёта на земле был уничтожен 41 самолёт противника. Финны утверждали, что сбили 23 советских самолёта.
В тот же день 25 июня собрался парламент Финляндии. Премьер-министр Рангель заявил депутатам: «Состоявшиеся воздушные налёты против нашей страны, бомбардировки незащищённых городов, убийство мирных жителей – всё это яснее, чем какие-либо дипломатические оценки показали, каково отношение Советского Союза к Финляндии. Это война. Советский Союз повторил то нападение, с помощью которого он пытался сломить сопротивление финского народа в войне 1939-1940 годов. Как и тогда, мы встанем на защиту нашей страны».
Депутаты поддержали его. Прозвучали слова: «Наступил великий исторический момент, встаёт вопрос о пересмотре границ, пришло время Великой Финляндии!» - встреченные аплодисментами.
Парламент Финляндии проголосовал за войну с СССР. При этом подчёркивалось, что Германия – союзник в этой войне, но у Финляндии свои с цели.
24-28 июня 1941 года на финско-карельской границе происходили незначительные столкновения. Утром 29 июня финны заняли город Энсо и расположенный там крупнейший в СССР бумажный комбинат. Продолжая наступление в Карелии, уже 3 октября финские войска вошли в Петрозаводск.
Вокруг Петрозаводска финны построили шесть концентрационных лагерей, куда заключали не только военнопленных и партизан, но и просто этнических русских.
Даже опасность войны с Британией не останавливала финских вояк в их стремлении к захвату Карелии и других территорий СССР. В ноябре 1941 года Маннергейм получил секретную телеграмму Уинстона Черчилля. В ней предлагалось, не объявляя об этом официально, прекратить все военные действия против СССР под предлогом, например, суровой зимы, и таким образом фактически выйти из войны.
«Для многих друзей Вашей страны было бы досадно, если бы Финляндия оказалась на одной скамье вместе с обвиняемыми и побеждёнными нацистами», - говорилось в телеграмме. В ответной телеграмме от 2 декабря Маннергейм вежливо отказался от предложения Черчилля.
Продолжая наступление, финским войскам удалось форсировать реку Свирь и закрепиться на значительном плацдарме (до 100 км в длину и 20 км в глубину) на южном берегу Свири. Финнам оставалось пройти чуть более ста километров до Тихвина, взятого немцами 8 ноября. В этом случае замкнулось бы второе кольцо вокруг Ленинграда, и всякая связь с ним, кроме воздушной, была бы потеряна.
Что бы ни говорил уже после войны Маннергейм о том, что финны, мол, сознательно не стремились к соединению с немцами – остановлены они были советскими войсками. Не мог Маннергейм не понимать, что это был его исторический шанс оказать реальное влияние на ход великой войны и он бы такой шанс не упустил… Не случилось.
В день независимости Финляндии, 6 декабря 1941 года, финский парламент торжественно объявил о присоединении к Финляндии «освобожденных территорий». В тот же день финны узнали, что Англия объявила им войну. В тот же день Красная Армия перешла в контрнаступление под Москвой. А на следующий день атака японцев на Перл-Харбор втянула в войну США.
* * *
Иван Попов и Фёдор Самохвалов в феврале 1942 года оказались на фронте, в одном полку, в одной роте, в одном взводе даже. Пехотинцы.
Располагался их взвод на острове в Ладожском озере. Островок маленький, но со стратегической точки зрения очень важный. Расположена на нём зенитная батарея, отгоняющая вражеские самолёты от дороги на Ленинград, склад горючего и боеприпасов.
В тот вечер, когда их неожиданно атаковали, был сильный снегопад.
Все в белом, диверсанты-лыжники двигались стремительно. Часовые увидели их уже совсем близко, всё же успели открыть огонь, но были тут же убиты…
Цель финского нападения – взорвать батарею и склад, уничтожить пункт обогрева и дозаправки автомашин.
Телефонная связь была нарушена. Бой уже у складов шёл. Иван стрелял из-за поленницы, слева Фёдор, справа другой солдат… Капитан Семёнов под командой которого здесь находились и зенитчики и пехотинцы, был убит одним из первых. Общего командования не было. Финнам удалось разделить гарнизон. Зенитчики и часть пехотинцев были окружены у батареи и склада боеприпасов. Другая группа (в ней и Иван с Фёдором) – у продовольственного склада. Третья группа – у казармы и столовой…
Финнов было много, оборонявшимся солдатам казалось, что их просто бесконечно много. А весь и гарнизон-то острова сорок три человека.
Финны безостановочно поливали из автоматов, приближаясь на достаточное расстояние – бросали гранаты.
На острове раньше монастырёк какой-то был. Склад, который Иван с Фёдором обороняли – церковь; казарма и столовая – в братском корпусе и трапезной располагались. Батарея на насыпном каменном волнорезе…
- Да сколько же их! - Фёдор выстрелил. Ещё выстрелил. Быстро передвинулся за поленницей, потому что туда, откуда стрелял, рой вражеских пуль полетел.
И все так же стреляли, передёргивали затворы и снова стреляли, меняли позицию и снова стреляли, будто делали серьёзную, очень нужную работу.
Фёдор удивлялся сам себе – ничего не боялся он. Делал то, чему учили – передёргивал затвор, брал на мушку, нажимал на спусковой крючок, менял позицию, снова высматривал белую скользящую тень или стрелял по вспышке из автоматного ствола. Некогда бояться… А как там Ванька-то?.. Чего не стреляет? «Иван! Ванька!..»
Иван выстрелил, и тут же остро ударило в плечо…
Ивану казалось, что он продолжает стрелять, что он стреляет метко, каждым выстрелом поражает врага…
Раненых переносили в склад-церковь, там в глубине храма клали на ворох какого-то старого тряпья… Старик-санитар (откуда взялся?) – перевязывал раны, давал воду…
Остров и разорённый монастырь на нём в мирное время служили пристанищем рыбаков, а этот старик, последний монах, жил тут в избушке при храме, был оформлен в рыболовной артели смотрителем маяка. И правда, в туманы зажигал на колокольне фонарь и бил в колокол.
Иван слышит гул, или это пение, или стоны… Кто это так поёт?.. И видит он храм с открытыми воротами, и свечи в нём, и пение дивное. И стоит Иван на пороге, а дальше не идёт. И выходит к нему старец в чёрной одежде с белыми крестами, тот самый, что уже являлся однажды ему на Сухтинском озере. И говорит старец: «Не бойся Иван, молись, и мы будем молиться. Вместе одолеем врага!»
Звон колокола монотонный и величественный разливался над островом, над ледяным озером, заполнял собой небо… Последний монах, качал тяжёлый язык большого колокола. И колокольный голос разгонял мрак и снег…
На рассвете финны отошли, не добившись своей цели. Из сорока трёх человек защитников острова в живых остались двадцать два, десять из них – раненые… По дороге в Ленинград ехала первая в то утро машина…
Иван очнулся, нащупал рукой что-то, подтянул… Посмотрел – старинная какая-то книга, буквы крупные, но непонятные, хотя вроде бы и русские…
- Это, милый, ты ведь Евангелие нашёл, ну бери с Богом, так и быть значит, есть у меня ещё… Как звать-то тебя, сынок? - Голос старика, мягкий и добрый, и борода у него – добрая, белая…
- Иван…
- Вот и слава Богу, Иван.
Фёдор Самохвалов подошёл к нему:
- Вот тебя как, Иван… Жив. Хорошо. В госпиталь теперь. А меня не задело даже…
Иван улыбнулся, ничего Федьке не ответил.
Вскоре раненых увезли с острова.
Два месяца лежал Иван Попов в госпитале.
А Евангелие он сохранил. В книге ещё лежала бумажка, будто бы из школьной тетрадки и на ней чернилами очень чётким красивым почерком было написано:
Ищите Бога,
Ищите слёзно,
Ищите, люди,
Пока не поздно.
Ищите всюду,
Ищите каждый,
И вы найдёте
Его однажды.
И будет радость
Превыше неба,
Но так ищите,
Как нищий хлеба.
Аминь.
Иван с первого раза запомнил это стихотворение. Евангелие держал при себе, никому не показывал. Но иногда, когда все спали в палате, доставал и в свете уличного фонаря, проникавшего через неплотно задёрнутое окно в изголовьи кровати, пробовал читать и уже что-то понимал…
2
Хоть война – а ко всему люди привыкают. Налаживалась и военная жизнь в Семигорье, как и во всей стране. Младшие ребятишки в школу бегали. Все кто старше – работать в колхоз…
Стали похоронки приходить – то в одном конце села, то в другом баба заголосит… Во всей округе, в деревнях больших и малых – ожидание и страх по избам жили. Ждали – письма с фронта, боялись похоронки…
Районная, областная и прочие газеты полнились призывами к колхозникам, наподобие:
«Будь в колхозе, как в строю,
Борись за Родину свою».
«Колхозница! Братьев на фронт провожая,
Их замени на фронтах урожая!»
Так и трудились, помня, что отцам, сыновьям, братьям на фронте ещё труднее…
Был март…
- Вот что, Авдей Иванович, - сказал как-то утром старику Бугаеву председатель колхоза Коновалов. - Бери Зорьку, розвальни и с Васькой Косым поезжайте-ка на дальние лужки, пора там сено брать.
Старик кивнул, переспросил недовольно:
- С Васькой?
Григорий Коновалов только сейчас и сообразил, что Авдею Бугаеву не больно-то с Васькой дело иметь хочется – из-за него же Степана-то посадили… Ну, да – уже сказал дак… Да и кого ещё-то отправить?..
Запрягли неражную лошадёнку Зорьку, кинули в розвальни вилы, верёвку, топор… У каждого в кармане по куску хлеба – к вечеру только вернутся-то… Поехали в сторону от озера, по лесной дороге на самые дальние сенокосы колхоза «Сталинский ударник».
Старик держал вожжи, изредка понукал лошадь, с Васькой не разговаривал. Тот сам заговорил:
- Ты, Авдей Иванович, не сердись на меня, чего ты… Ну уснул я тогда… Я ж вину не отрицал… А Степан, как не знаю чего, упёрся, мол, он виноват и всё тут…
- Да замолчи ты! Сам же знаю всё! - ответил зло старик, и не к месту подхлестнул вожжёй Зорьку. Лошадь удивлённо-обиженно крутнула головой и не прибавила шагу. И Васька обиженно замолчал. Старик оглянулся на него. Васька сидел боком к нему, но будто бы и смотрел на старика, не поймёшь, глаза-то вразбежку…
По дороге этой не часто, но ездят – из дальних деревень в Семигорье и дальше по Сухтинской дороге… Так что – путь накатан.
Чёрно-белые ёлки стоят отяжелелые снегом… Видны в лесу в дугу согнутые молодые деревья. Много снега в этом году…
Уже чувствуется дыхание весны. Днём припекает. Синица тинькает на кусту…
Самый дальний стог почали. Пока снег с него скинули да накидали сено на розвальни, прижали жердинами, связали верёвкой… Солнышко к вечеру покатилось.
Ехали обратно, жевали свои куски хлеба… Васька правил.
На белом снегу хорошо видны синие вмятинки следов: вон заячьи – две лапы широко расставлены, две почти вместе; лисья строчка… А вон там – собачьи, что ли? Волчьи? Не по себе Ваське, боязно. Оглядывается на Авдея. Тот сидит нахохлившись, мохнатая шапка и борода в одно сливаются – всё волосьё, глаз не видно… «Не поеду больше с Авдеем, пусть председатель чего хочет делает!» - думает Васька. «Не поеду больше с Косым, пусть Коновалов делает чего хочет», - думает Авдей Бугаев. Думает он ещё о сыне и о странной женщине Ольге, которая пришла к ним с месяц назад, о которой и Степан писал в письме. Баба она ничего, хорошая, учёная, в школе теперь работает, и парнишка хороший у неё. Только – кто она Стёпке-то? Ничего не поймёшь… Ну, пускай живут…
- Авдей Иванович, чего эта? - вдруг Васька голос подал. И Зорька всхрапнула и аж задрожала, побежала шибче без понуканий.
- Чего?
- Волки же!..
А Бугаев уже и сам их увидел.
- Гони! - Ваське крикнул, а сам встал в санях, широко расставив ноги, вилы в руки взял. - Гони, Васька!
Васька гнал, Зорька бежала. Скоро уж лес-то кончится, а там поле, село видно уже будет…
Пять их или шесть – не разберёшь, то один, то другой вперёд выскочит. Вот справа – здоровый, серый, большеголовый, круглоглазый сани обходит, под брюхо лошади целит. Бугаев не ткнул, а как лопатой огрел его вилами по хребтине. И волк, щёлкнув пастью, отвалился в сторону… Но уже слева обходит другой… Авдей ткнул в него, но промахнулся, потерял равновесие, упал на колени, но тут же поднялся и успел – как острогу вонзил вилы в зверя, уже готового прыгнуть на лошадь… Волк, кровяня снег закрутился, пытаясь зубами вырвать впившуюся в него смерть. И вся стая будто споткнулась об него, закрутилась…
Запалённая Зорька шибко бежала, Васька не сдерживал её, старик Авдей Бугаев стоял на коленях в задке саней, держа в руках топор…
Так и выехали в поле. Темнело уже, видны были огоньки в окнах кое-где, вон у Сапруновых баба какая-то бежит к бане, ещё кто-то там…
- Авдей Иванович! - уже успокоившийся Васька окликнул. - Глянь-ка, чего там у Сапруновых-то… Верку ведь в баню ведут. Рожает ведь, точно рожает!
Но старик не отзывался.
- Авдей Иванович, - Васька обернулся, бросил вожжи оббежал гружённые сеном розвальни и увидел старика, тот сидел, откинувшись на сено, топор был зажат в левой руке, а правая сунута за полу тулупа, к сердцу…
И в те же минуты, когда умирало старое сердце Авдея Бугаева, новая жизнь заявляла о себе, громким криком. Вера Сапрунова родила на удивление фельдшерицы и помогавшей ей бабке Ильиничне (хотя ещё кто кому помогал) быстро. А мать Верина, Анфиса, сказала с гордостью за дочь:
- А и я Верку так же родила! Только выскочила!
* * *
Перезимовал колхоз первую военную зиму. Лошадей совсем почти не осталось, а надо ведь было пахать, боронить, сеять. Мерин пожарный ещё кое-как бродил, ещё пара лошадёнок – кривая да хромая – в колхозе имелась… Ну, начали и на быков да коров сбрую ладить, а что делать…
Раньше Костя Рогозин лишь боронил, пахать ещё не доводилось. И он очень волновался этой весной – справится ли, не опозорится ли?..
Коновалов волнение парнишки понимал. Старался помочь, чем возможно – поле помягче выбрал, плуг наладил…
Костя пахал за речкой у Косминского леса. На соседнем от Кости поле, за овражком, пахал Васька Косой, какой-никакой, а мужик. Хотя и он раньше-то немного пахивал.
До поля вместе дошлёпали. Васька помог плуг опустить, подхлестнул старую лошадёнку Зорьку:
- Сама пойдёт, только плуг придерживай, - Косте сказал и своего быка на соседнее поле погнал…
Костя взялся за ручки плуга. Сердце его стучало быстро, сильно… Лошадь дёрнулась, плуг чуть приподнялся, и лошадёнка пошла быстрее, легче. «Не балуй!», - ломким баском прикрикнул Костя, всем весом налёг на рукояти и опустил плуг на нужную глубину. И уже не давал лошади почувствовать слабину. А чувствовал он, как затвердели пальцы на рукоятях плуга, напряглись руки, плечи раздвинулись необычайно широко, будто вздулись грудь и спина… Разваливается под плугом земля, пьяня живым, призывным запахом… И восторженное чувство молодой силы захватило его… «Это же я теперь мужиком стал!» - по-детски, радостно думал Костя…
Сразу же на свежую пашню, с неприятным скрипящим криком, опускаются белые озёрные чайки…
Григорий Петрович Коновалов обходил поля.
Дорога, по которой он шёл, была скрыта кустами, и Костя не мог увидеть его. А Коновалов видел мальчишескую фигурку чуть выше плуга, видел с каким усилием Костя вёл плуг, будто сам тянул тяжеленный воз…
Председатель спустился с дороги в поле, не торопился, проверил глубину вспашки – не везде ровная была, но ничего, не плохо…
- Костя, - окликнул парня.
Тот оглянулся, опустил плуг, лошадь покорно встала.
- Постой, - Коновалов пошёл к нему.
Костя видел (он будто почувствовал и оглянулся, когда председатель с дороги в поле свернул), как мерил глубину Коновалов, и ему почему-то показалось, что председатель недоволен, и он ждал и боялся не ругани, но упрёка.
- Нормально, нормально, - заранее успокаивая его, говорил, подходя, Коновалов. - Ну, молодец, мужик, - и руку по-взрослому протянул.
Костя плоско, дощечкой, протянул ладошку…
- Хорошо, хорошо, - Коновалов неторопливо обошёл плуг, похлопал по крупу лошадь… - А дай-ка я спробую! Вспомню хоть… - и, не ожидая ответа, встал за плуг. – Н-но, Зорька!
Дважды из конца в конец поля провёл плуг председатель.
- Вот спасибо, брат. Хоть косточки размял. А то стал забывать, как и пашут-то…
Костя не знал, что ответить…
- На обед-то в деревню побежишь или с собой мамка дала? - спросил Коновалов.
- С собой.
- Это правильно… Вишь, земелька-то здесь хорошая, унавоженная… - он оборвал себя, не сказал, что когда-то это поле их семье и принадлежало, он ещё с дедом, отцом ежегодно сюда и вывозил навоз со своего двора, здесь и сам когда-то впервые за плуг встал…
- Ты, Костя, люби её, земельку-то, и она тебе тем же ответит, - сказал и сам смутился вроде бы, за кисетом в карман полез. - Батька-то пишет? - спросил.
- Пишет.
- Ну, слава Богу… Продолжай. Скоро обед, отдохните с Васильем…
И пошёл на соседнее поле к Ваське Косому, а ещё надо было дойти и туда, где бабы пашут, и им помочь, и коров, что на первую травку пастись выгнаны поглядеть… Много забот у председателя. Да забот-то он не боится. От другого душа болит, мается – мужики на фронте, а он тут…
3
Шёл июль 1942 года. Планы германского командования на летнюю кампанию были связаны, прежде всего, с наступлением на Юге, с выходом к Волге и в Закавказье, к бакинской нефти. И наступление шло успешно.
Понимая всю опасность немецкого наступления на Юге, советское командование не оставляло планов деблокирования Ленинграда…
Прибыв из штаба полка, командир роты автоматчиков капитан Ершов вызвал в штабной блиндаж командиров взводов.
- Получена команда выдвинуться вот в этот район, - указал на карте, -выходим через час, готовьте людей. К вечеру должны быть на месте, там получим следующую команду.
- Так средь бела дня и пойдём, товарищ капитан? - спросил своего друга Ершова старший лейтенант Дойников.
- Ну, погода не лётная, - поняв его, Ершов кивнул. - Потом, дорога просёлочная, в основном вдоль леса или через лес, так что в случае чего – укрыться есть где. Вот здесь только, - Ершов ткнул пальцем в карту, - открытая местность километра полтора. Левее тут у нас железная дорога, в полукилометре от нашей дороги,- тут он запнулся, будто задумался, но продолжил, - а правее – лес, тоже метров пятьсот от нас.
- Может, лесом этот участок пройдём, - командир первого взвода, основательный в поступках и мыслях, а вследствие этого и внешне, лейтенант Волобуев сказал.
- Что там за лес – не известно. Скорость движения упадёт, а у нас каждая минута на счету, - капитан Ершов ответил.
И, редкий случай, политрук вмешался:
- Товарищи, время и маршрут передвижения утверждены командиром дивизии.
- Всё, ребята, - вдруг неофициально Ершов сказал, - расходимся по своим подразделениям. Выход, - он посмотрел на часы, и продолжил уже строгим командирским голосом, - через сорок пять минут.
В назначенное время рота начала движение.
… И в это же время сдвинулись со своих мест все другие подразделения полка, и другие полки дивизии, и все выдвигались на позиции, определённые командиром дивизии, согласованные с командующим армией и утверждённые генеральным штабом… И всё это двигалось и замирало, атаковало и умирало по воле одного, имеющего высшую власть человека – и здесь под Ленинградом, и на всех других фронтах великой войны, где люди сражались и умирали, исполняя волю своих земных властителей, которые в свою очередь вольно или невольно подчинялись (или же должны были подчиняться воле своих народов) – и высшей воле… Но рядовые и офицеры и даже генералы и маршалы, отдельно взятые люди редко задумываются о столь высоких материях, они выполняют (или не выполняют) свой долг в определённый момент в определённом месте, но тем (своей столь незначительной отдельной судьбой) – влияют на ход мировых событий…
Рота автоматчиков просто выдвигалась на своё, определённое планом предстоящей операции, место.
Шли по дороге между незасеянных полей, некошеных лугов, то и дело дорога ныряла в перелески. Погода была пасмурная, но без дождя…
Вдруг видят – корректировщик немецкий над ними. За мотор, будто мычащий во время полёта, называют такие самолёты - «корова».
- Все в лес, - скомандовал капитан Ершов, и его команду повторили командиры четырёх взводов, и через несколько секунд вся рота была скрыта деревьями.
«Корова» ещё «помычала» над лесом, над дорогой и скрылась в низких серых облаках.
Рота вышла на открытый участок, разнотравный луг, весь бело-зелёный от зонтичных цветков морковника. Виднелась слева железная дорога, справа – лес…
Вдруг что-то зашумело позади и слева. И не сразу обратили внимание на проходивший состав. А состав короткий – всего из трёх вагонов, остановился и вдруг воздух наполнился шипением, свистом…
- Ложись!
Снаряды, выпускаемые орудиями немецкого бронепоезда, рвались перед дорогой, на дорогу, за дорогой, встряхивая землю, вскидывая чёрные фонтаны…
Дорога тут была оканавлена. Да ещё ручей какой-то её пересекал, и под дорогой была проложена труба…
В канаву, в ручей и падали, вжимались в грязь…
Взрывы прекратились, поезд свистнул, и, пятясь, уехал…
… Тихо стало. И в этой тишине огромный коричневый муравей, с круглыми немигающими глазами, с острыми усами, страшными лапами ползёт прямо на него, Митьку Дойникова, и нужно что-то делать, спасться…
- Старлей! Дойников! Трубу затыкай!
От этого крика он очнулся. И увидел травяной скат канавы, а прямо перед собой отверстие трубы проложенной под дорогой. Кинулся к дыре, и закрыл, ещё не понимая зачем. И тут же в него что-то упруго ударилось, он схватил – мягкое, живое, дёргающееся…
Хохот и крики:
- Поймал!
- Заяц!
- В котёл его!
Тут и сам Дойников увидел – зайца поймал он. Как и люди, бедолага от взрывов спрятался…
Сжался, глаза зажмурил, уши прижал. Серая в рыжих подпалинах шерсть клочками на нём…
- Держи крепче! Щас вдарим! Прямо в нос надо, я знаю… - кричал Алёшка Иванов.
И пополнил бы русак не скудный, но однообразный армейский рацион… Но дёрнулся заяц. Разжал руки Дойников. И заяц припустил через дорогу, по полю, в кусты. Свист, крики, смех вдогонку ему летели…
И вдруг, будто все одновременно это поняли…
- Капитан!
- Товарищ командир роты!
- Олег! Ершов!
Старший лейтенант Дмитрий Дойников первым оказался рядом с лежавшим в канаве, ничком, капитаном Ершовым.
- Олег, что? Олег… Санитара сюда!
Рыжеусый санитар с краснокрестой, вымазанной в земле, сумкой на боку быстро подбежал. Гимнастёрку разорвали, а там и дырочка-то напротив сердца, как от иголки…
И тут опять шум от железной дороги…
- В лес бегом! - яростно крикнул Дойников, и все – солдаты и командиры трёх других взводов, и политрук сразу и безоговорочно подчинились его команде. Был Дойников заместителем командира роты, стал командиром…
Ершова на плащ-палатке вчетвером несли… Успели до леса добежать. Немцы и стрелять не стали.
… Долго шли лесом, потом снова на дорогу вышли.
- Здесь, - Дойников сказал. И, поглядев на часы, скомандовал: «Привал тридцать минут».
Сам рыл сапёрной лопаткой и другие помогали.
Дойников взял документы капитана Ершова, пилотку его взял, а свою хотел надеть ему на голову, но… положил просто рядом со светловолосой его головой, посмотрел последний раз на друга и закинул полой плащ-палатки… Закапывать сам не стал, не смог, отошёл…
Вспомнилось Семигорье и бравый лейтенант, с которым шли потом на сборный пункт, все их разговоры… Верке надо писать… Сын ведь у них… Так и не успел увидеть…
Опустили, зарыли. Над холмиком поставили наспех сделанный крест… Неподалёку сутулилась деревенька, дорога через неё шла, и у ближнего дома Дойников свернул во двор, стукнул в окно. Кто-то торопливо выглянул, на крыльцо вышла пожилая женщина в чёрном платке (видно, тоже горе):
- Мать, прошу тебя, вон там, за перелеском на бугре похоронен советский командир, вот его данные, - на листке карандашом написал фамилию, имя, отчество, даты рождения и смерти, - сделайте потом табличку хоть, за могилой присмотрите…
Женщина молча кивнула.
Дойников ещё Алёшку Иванова (тот был у него навроде ординарца) кликнул:
- Дай банку.
Сержант Иванов достал из вещмешка банку тушёнки.
- Вот, возьмите, - подал Дойников женщине. Та заколебалась сначала, но взяла. И вдруг свободной правой рукой перекрестила Дойникова и Иванова, и всех проходивших мимо молодых (Ершов старался в роту только молодежь подбирать) солдат…
- Храни вас Господь, сынки…
К назначенному времени рота прибыла в полуразбитое село, где уже были и другие части, расположились на окраине. Тут же явился посыльный, передал приказ командиру роты явиться к командиру полка. Дойников пошёл.
Узнав о гибели капитана Ершова, полковник Палкин вскинулся… Но, махнул рукой, только сморщился, а потом крепко сжал зубы, поднялся.
- Пошли к комдиву, - сказал.
В тот день и штаб дивизии расположился в этом селе. Шло совещание. Роте Дойникова предстояло захватить и ни в коем случае не сдавать без команды одну из высот…
Уже темнело, когда лейтенант-разведчик вёл через лес Дойникова и сержанта Иванова к высотке. Дождь начал накрапывать. Вон и высотку видно уже. Деревья вокруг с посечёнными стволами, с обломанными ветками… А на земле, между деревьями – разорванное тело… И ещё, ещё…
- Обнаружили себя, и их минами накрыли, - лейтенант сказал, увидев, как дрогнуло лицо Дойникова. - Ну, сейчас погода подходячая – не увидят вас, если шуметь не будете… Вон там уже их окопы. Пулемёт – вон там стоял и вон там… Дойников положил лист, на планшетку накидывал карандашом план местности. Иванов держал над ним растянутую на руках плащ-палатку, закрывая от дождя…
- Убрать-то не могли, что ли? - сказал всё же Дойников, опять наткнувшись взглядом на изодранный взрывом мины труп.
- Хоть раненых вынесли, - зло ответил лейтенант. - Как тут унесёшь? Днём они на всякое движение огонь открывают. А ночью… Мы, что ли, понесём сейчас…
Дойников уже не слушал его, он думал, то глядя на схему, то на высотку…
- Всё пошли.
Перед выходом роты на штурм высоты явился командир полка. Приказал:
- Всем, всей роте сдать личные документы – красноармейские книжки, комсомольские и партийные билеты… Если что, немцы не должны понять какая часть атакует их, - тихо только командиру роты и политруку пояснил. Политрук Емельяненко кивнул, первым достал партбилет. Дойников вынул и свои документы, и документы Ершова.
- Если я не смогу, сообщите его семье, здесь есть адреса,- сказал.
Полковник кивнул.
Через час рота подошли к высотке. Моросил дождь, тьма была непроглядной. Красная ракета взлетела и, неторопливо описав дугу, погасла, не достигнув земли. Справа и слева от высотки началась сильная стрельба. И лишь через пять минут, молча, в абсолютной вязкой тишине автоматчики стали приближаться к немецким позициям. Их заметили, когда до траншеи оставался один рывок. И они рванули. Через мгновение бой шёл в траншее, и уже рвались автоматчики дальше, к плоской вершине холма, где был штабной блиндаж. Короткая яростная атака закончилась минут через десять после начала. Немцы скатились с высотки. Но почти сразу же начались попытки отбить её… И странно, вскоре стало ясно, что стрельба, бой, охватывают высоту, что уже, кажется, в селе из которого выходили они пылает зарево…
Это была немецкая контратака. Дивизия отступала. И лишь их рота, выполняя приказ, захватила и не сдавала высоту…
Дмитрий Дойников, хоть видел, понимал, что что-то неладно, а всё же надеялся, что наступление советских войск будет успешным, что уже скоро блокада будет прорвана, а там – и с отцом встретится…
… И даже командир дивизии не знал, что атака на этом участке фронта – отвлекающий манёвр, что основной удар – в другом месте, но и тот удар, вскоре стало ясно, не принёс ожидаемого результата. Попытка прорыва блокады вновь не удалась…
Рассвело – стало видно, что всё серо-зелёное кругом от немецкой формы. Много их лежало и на вершине, и на склонах холма. Но и потери роты были значительными. Раненые тоже были. Санитар перевязывал, поил и снова перевязывал раненых собранных в одной из землянок.
А немцы опять лезли, тоже автоматчики…
Захватили один из немецких пулемётов, да свой был – с двух флангов вдарили… Немцы тогда из миномётов начали… Побросают мины, опять автоматчики лезут… Силы русских на исходе. А и немцы, видно, устали от безуспешных атак. Три самолёта зависли над высоткой, и, покружив, по очереди стали высыпать свой груз…
Дойников, политрук Емельяненко, Иванов – в штабном блиндаже были. Рванули первые бомбы, и на какое-то время всё стихло…
- Погляжу, - сказал Иванов, поддёрнул на плече ремень автомата и полез вверх по земляным ступеням.
- Подожди, - окликнул его политрук, но Алёшка обернулся только, улыбнулся, показав крепкие желтоватые зубы, и полез выше, сдвинул наверху дверь… Опять рвануло… Изуродованное тело упало вниз. Чужое, будто бы тело. Только улыбка его – Алёшки Иванова.
И тут страшно грохнуло, затрещало, взлетело и рухнуло – бомба попала прямо в блиндаж…
…Дмитрий Дойников ничего не понимал, он только видел синее-синее небо. И понял, что умирает. И сам себе сказал: «Как же помирать-то легко…» А потом почувствовал дикую боль и услышал крики и стоны повсюду (взрывом его выбросило из блиндажа, и он лежал наверху).
«Мама, мама…» - плакал кто-то. «Помогите, братцы!..» «А-а-а!..»
… И крики эти, стоны и воздыхания – устремлялись в синее-синее небо и сливались с пением незримых небесных певчих, встречавших новопреставленные души…
После этого удара авиации человек пятнадцать ходячих раненых уносили на шинелях и плащ-палатках четверых тяжелораненых и среди них старшего лейтенанта Дойникова. Это были все, кто остались в живых от роты. Старшим по званию оказался лейтенант Волобуев. Он, поняв, что приказа об отступлении не будет, самостоятельно принял решение – отступать. Чудом им удалось спуститься с холма в лес и незамеченными уйти от того места. Через двое суток остатки роты вышли (опять же – чудом) в расположение частей Красной Армии.