№5
Он всегда представлялся писателем. Но рассказы, повести и романы из-под его пера выходили редко. Сказать по правде, число созданных им литературных произведений неуклонно стремилось к нулю. Еще в бытность авангардистом, то есть на четвертом курсе университета, он попытался издать роман под рабочим названием "Что останется после...". Ни одна из городских типографий не решилась взять на себя ответственность за выпуск 150 пустых страниц в твердом переплете тиражом в 2 тысячи экземпляров.
Он попытался добиться публикации в прессе. Пускай по частям, по главам, но шедевр должен был увидеть свет, шокировать читателей и взбудоражить умы современников! Однако редакторы всех печатных изданий в ответ на электронное письмо с файлом романа присылали вежливое сообщение о том, что, видимо, в результате какого-то сбоя содержимое файла исчезло, и просили переслать заново. Заново он ничего не пересылал. Глупо было вести переписку с дилетантами, ничего не смыслящими в настоящем искусстве.
- Вот хоть один! Хоть один бы спросил: "Скажите, а в чем именно состоит замысел вашего произведения?" - рокотал он на кухне, когда очередная дружеская посиделка перерастала в пьянку, а после расслаивалась на площадки по интересам. Павильон "Искусство и культура", как правило, открывался именно на кухне, и заведующим в нем был именно он.
- Про замысел я бы ему все объяснил досконально! От и до: что после любой бесполезной статьи в любой газете, после любого графоманского гомункула да хоть после любого собрания сочинений кого-нибудь, у кого есть любое собрание сочинений, остается пустота. Пустота! В памяти, в сознании, в душе. После чего-то пустота наступает сразу, после чего-то - спустя несколько лет. Именно промежутком, после которого наступает пустота, и определяется ценность произведения. Вот так. Какой смысл тогда пилить деревья на бумагу, если итог один?
Через некоторое время он прочел Пелевина, понял, что идея его была фундаментально неновой, и задался целью стать реалистом. Естественно, не таким, как все реалисты. Другим. Новым. Суть этой новизны он не мог изложить даже самому себе, но понимал, что это должен быть вызов устоявшимся нормам, выход за рамки жанра.
- Я напишу! Так напишу, что в магазинах придется отдел классической литературы закрыть, чтобы было больше места под меня. В идеале, конечно, открывать целые магазины для моих романов. Точнее, отдельные - для романов, отдельные - для рассказов, небольшие ларьки - для сборников случайных мыслей, записей на полях, опечаток, уникальных знаков препинания. В цене будет все! Надо только собраться с мыслями. Не хочется писать полуфабрикаты, хочется сразу написать что-то великое и масштабное - авторское блюдо от шеф-повара, а не биточки в панировке. Зачем тратить себя на всякую блевотину? Надо сразу идти к Эвересту!
Рукопись своего первого (всеми отвергнутого) романа он бережно хранил в столе и раз в неделю перечитывал, наслаждаясь прикосновением к чему-то действительно мудрому, нетленному и глубокому. Он ощущал свое многократное превосходство над всеми живущими в познании самого предмета человеческого существования, вскакивал с кровати и долго ходил по комнате. Воображение рисовало картину многомиллионной очереди перед началом его пресс-конференции, на которой в течение нескольких часов он не скажет ни слова. Он просто будет отвечать молчанием и умным насмешливым взглядом на вопросы журналистов ведущих мировых изданий… Если бы он читал эту свою обрывочную биографию, его лицо скривилось бы в недовольной гримасе от штампа "ведущих мировых изданий". Если бы дошел и до этих строк, то передернулся бы от омерзительного клише "скривилось в недовольной гримасе". От глагола «передёрнулся» он бы зашёлся… Впрочем, кому какое дело до его переживаний?
Он ненавидел штампы всем сердцем. Он готов был биться с клише до последней капли крови. Он намеревался положить жизнь на алтарь победы над шаблонами… Однажды к нему пришло осознание того, что само выражение мыслей с помощью печатного языка – это пошло: что и кириллица, и латиница устарели морально. Он задумал написать роман, используя систему двоичного кода. Как назло, именно в этот момент наступила необходимость устроиться на работу, потому что жизнь в 6-тиместной комнате общежития ограничивала его творческую и некоторые другие свободы. А жизнь в однокомнатной квартире друга ограничивала свободу друга. Работа над «двоичным» романом откладывалась на неопределенный срок.
- Взять и написать – это тебе не марганцовку разводить… - он повторял данную и похожие на неё вариации постулата о тяжести писательского труда каждому своему собеседнику, лица которого он не помнил уже на следующий день. Не помнил, как и дату дня предыдущего.
Выражаясь галантерейно-бакалейным языком, он спивался. Постепенно, методично и осознанно. В редкие моменты, когда великое таинство спивания прерывалось, когда сакральный процесс оскотинивания замедлялся, он думал. Думал все о том же: что он на правильном пути, что победа над исчадиями банальности близка, что вот-вот он почувствует силу и вдохновение, что вот-вот наступит тот момент, когда надо начать писать. Он по-прежнему представлялся писателем, только теперь, выдержав театральную четырехсекундную паузу, добавлял: «Непризнанный…»
Умер он странно. Странно для обычного человека и вполне предсказуемо для человека с тем образом жизни, какой он вел последние несколько месяцев. Алкоголизм его перешел на новый уровень и стал алкоголизмом экспрессивным: если раньше патетичные речи о пути писателя и непримиримости с литературной дешевизной переходили в крепкий и уверенный сон, то теперь сразу после проповеди наступало время оголтелого неосознанного перфоманса. Один из таких приступов эпатажа закончился тем, что он выпал из окна 9-го этажа. Пообещав перед этим, что ровно в 7:15, как гласит народный календарь, он вступит в половую связь с рассветным солнцем.
Выживи он, наверняка объяснил бы этот эпизод тем, что солнце ответило на его порыв отказом, с осознанием которого он не смог жить дальше. Но выжить не получилось. В газетном некрологе могли бы написать, что врачи изо всех сил боролись за его жизнь, но, когда врачи приехали, бороться было не за что. Да и сам он, если бы мог, изо всех сил протестовал против формулировки «изо всех сил боролись». Но против чего было протестовать, если в газетах не публикуют некрологи о колеровщиках покрасочных цехов? А с точки зрения унылой и дотошной статистики писателем он так и не стал...
- Понимаешь, в чем дело! – его друг ожесточенно курил и сплевывал что-то невидимое на жухлую траву кладбища. - Человеком-то он был необычным, не от мира сего, не отсюда откуда-то… Поэтому пока памятник не ставим. Не знаем, что написать. Нужно ведь что-то такое… Ну, не для людей… Как он любил, в общем! Может быть, цитату из его книги? Найти бы ее, конечно… Но придумаем обязательно! Я сам сяду, с мыслями соберусь и выдам что-нибудь. Время еще есть. Год прошел всего-то.
Над могилой стоял грустно-коричневый деревянный крест. На поржавевшей по краям табличке перед датами рождения и смерти значилось: «Ерёмин Юрий Александрович». Кажется, он никогда не позволял называть себя подобным образом. Это было слишком тривиально, обыденно и заурядно.
Улица Ферросплавная. Гиря
Улица Ферросплавная. Дядя Вася
Улица Ферросплавная. Как Антон Забузов победил собаку