Дебютный фильм Александра Золотухина рассказывает о рядовом событии Первой мировой войны: русский мальчик Алешка (замечательная игра Владимира Королева) с искренним энтузиазмом прибывает на фронт, но в первый же день слепнет во время газовой атаки. Возвращаться в родную деревню калекой он не хочет, и его оставляют при зенитной батарее «слухачем» - с помощью специального устройства он слушает приближение вражеской авиации. Параллельно показываются документальные кадры: как в наше время оркестр «Таврический» репетирует Третий концерт Рахманинова.
В фильме заметно влияние учителя режиссера Александра Сокурова: это касается, прежде всего, визуального решения: события 1916 года будто сняты на зернистую пленку, отчего цвета кажутся размытыми, блеклыми – как на старой выцветшей, когда-то раскрашенной фотографии, или как на картине, нарисованной пастелью. Создается эффект условности – перед нами то ли фантазия, то ли воспоминание, едва видимое с нашего подслеповатого времени. Неясное изображение, с одной стороны, дает возможность деликатно не вглядываться в откровенные реалии войны (кровь, ранения, смерть как будто заретушированы, показаны издали), с другой стороны – в тщательно воссозданном историческом колорите времени, в картинах быта, условий, отношений между солдатами сквозит особенная, почти деревенская душевная теплота. У солдат очень русские, простые, провинциальные (не в обидном смысле слова) лица (режиссер тщательно подбирал актеров: многие из них не профессиональные артисты). Эту обыденную человечность, едва заметную, но постоянно сквозящую в отношениях солдат друг к другу и особенно к слепому мальчику – через незлобливую иронию, снисходительность, заботу и нежность – очень жалко терять в беспощадной случайности войны. Оператору Айрату Ямилову удалось показать не только зыбкость времени, но и красоту, хрупкость, трепет жизни.
В то же время кадры репетиции оркестра отличаются высокой четкостью – так визуальным контрастом подчеркивается пропасть между эпохами. Возможно ли по-настоящему понять прошлое? Камера медленно скользит по глазам, лицам, рукам музыкантов – в них сосредоточенная готовность услышать и передать через музыку дух времени. Исполнители то и дело будто переглядываются с солдатами. И мы оказываемся свидетелями необыкновенного действия: музыка становится линзой, собирающей в фокус отсветы и отзвуки далеких друг другу времен.
Третий концерт Сергея Рахманинова интересен не только русскими мотивами, гармонично и вполне самостоятельно вплетающимися в драматургию киноповести, но и техническими особенностями: музыка Рахманинова, одного из лучших пианистов 20 века, любима своей пластичностью – она будто рождается от прикосновения к инструменту и требует большой осязательной чуткости пальцев. Не случайно дирижер Михаил Голиков снова и снова заставляет исполнителей проигрывать ключевые моменты концерта, стараясь найти то ясное благородное звучание, в котором органично соединяются глубокий трагизм, щемящая нежность и непобедимая энергия рахманиновских мотивов.
Рассказ о «мальчике русском» тоже очень осязательный, рождается из прикосновений. Мальчик только что ослеп, он еще не научился жить на слух, пока все окружающее он узнает на ощупь: не только предметы, дорогу, но и людей. И тут слепота делает его не только чрезвычайно уязвимым в военное время и среди людей, разделенных на звания и сословия, своих и чужих, но и странным образом свободным. Он делает то, что другому не позволено: трогает лица солдат и офицера, русского и немца. И оказывается, что война на ощупь такая же, как мир. Собственно говоря, нет никакой войны как особенного состояния жизни, война – это просто слово. А на самом деле есть живые теплые лица, руки, ноги, тела, те же человеческие естественные ощущения: радость, горе, наслаждение и боль. Нет войны – есть тяжелый труд, насилие и смерть, помноженные на тысячи напрасных жертв. Жадно смотрит товарищ Алеши на коробку с георгиевскими крестами и спрашивает наивно у офицера: «Это нам?» Нет, это тем, кто совершил подвиги. Но подвиги случайны, как и поражения: после авианалета солдаты не успевают отступить и почти сразу оказываются окруженными немцами. И опять это только иллюзия, которой охотно доверяет испорченное условностями зрение: Алешку захватывает в плен его ровесник, такой же безусый мальчишка, в первый раз взявший в руки оружие и растерявшийся при неожиданной встрече с врагом. Немцы снимают с русских ремни – и только Алеша, не видящий реакцию других, не может скрыть стыда и унижения (после потери зрения он вообще разучился скрывать эмоции).
И все-таки и немцы, и русские, и офицер, наказывающий слепого мальчика за нарушение субординации, понимают, что Алеша не такой, как они, он вне этих условностей. Так фильм о рядовом военном событии становится притчей о жестоких, искусственных, бессмысленных муках, которые человечество придумывает для себя. Слепота физическая – это еще и символ духовного прозрения: тот, кто однажды открывает для себя существование правды («правда всегда одна») –ослепленный этой правдой – уже не может не видеть безумие, фальшь и глупость условностей, которым подчиняются люди, доверяя им свои и чужие жизни; но теперь он обречен идти в темноте на ощупь, постоянно ошибаться и надеяться, что встречный ему человек назовет себя другом, а не хозяином или врагом.
У Варлама Шаламова есть страшное стихотворение:
Я хотел бы так немного!
Я хотел бы быть обрубком,
Человеческим обрубком...
Отмороженные руки,
Отмороженные ноги...
Жить бы стало очень смело
Укороченное тело.
Шаламов говорит о безумном состоянии мира (прежде всего, конечно, безумии государственной системы), в котором только инвалиду позволено почувствовать себя свободным. Но каждый, кто ощутил себя свободным в таком мире, не будучи искалеченным, - уже инвалид. В фильме Александра Золотухина нет еще отчаянной злости, которая слышится в стихотворении Шаламова, но неподдельна боль: уже раскручивается маховик людоедского 20 века, позади уже сотни тысяч жертв, впереди – миллионы. Картина заканчивается символически: пленные русские тянут по грязи тяжелое орудие, вместе с ними – связанный своим национальным, кровным, товарищеским и, наверное, историческим (почти «бурлацким») долгом – слепой русский мальчик Алешка. Так трудно, вслепую, на ощупь они вползают в страшный двадцатый век.