Из романа "Тайный остров"
1
Бывший бригадир колхоза «Сталинский ударник» Степан Бугаев отбывал наказание в одном из лагерей Калининской области. На торфозаготовке работал. Как толкового мужика, его отправили на краткосрочные шоферские курсы. Так что, отбыв год своего наказания, стал он водителем грузовичка – с карьера на станцию торф возил…
Он соответствовал внешне своей фамилии – голова большая, бугристая, нос толстый, рот плотно сжат всегда, до желваков на скулах; ростом невелик, но и не мал, плечи буграми из-под любой одёжи – по всему сразу видно, что мужик крепкий и суровый…
Примерно через месяц после начала войны, когда всем уже было ясно, что никакого быстрого разгрома врага не предвидится (а даже вовсе наоборот), заключенным было предложено «кровью искупить вину перед Родиной», то есть на фронт пойти. Не видел Степан, кто ещё, а он шагнул из строя заключённых и вскоре ехал в воинском эшелоне.
Думали, что сразу на фронт их и бросят. Нет. Совсем в другую сторону везли.
Где-то за Москвой, в шумном от прибывающих составов с войсками, городке, их «переформировали». И больше Степан никогда не встречал никого из солагерников.
И опять эшелон.
По названию станций понимал, что едут в сторону дома…
Ну, дом не дом, а город, в котором бывал не раз; сестра там у него, Мария, замужем за железнодорожником. Возле вокзала и живут-то…
Прибыли на станцию ранним прозрачным утром. Командир взвода первым из вагона выпрыгнул. Ещё некоторые вышли ноги размять, большинство продолжали спать…
- Гражданин начальник… Товарищ лейтенант, - обратился Бугаев к командиру взвода… - Сестра у меня тут… Вот – и дом-то видно…
Лейтенант тоскливо как-то поглядел на него… Посмотрел вперёд, на головной вагон состава, где был штаб, на дом, который было видно за стоявшим перед ними другим составом… Степан уж думал, что не разрешит…
- Десять минут тебе… Через двенадцать минут не будешь тут – станешь дезертиром. - И отвернулся, будто бы равнодушно.
Степан не стал больше ничего говорить, отошёл назад вдоль состава, чтобы не видели ребята из его вагона, и нырнул под соседний состав…
Вот и дом их – барак многоквартирный, двухэтажный, деревянный, крашенный охристой краской.
Степан шёл вдоль длинного, пахнущего кухней и уборной коридора и думал, как бы дверь-то узнать. А сестра Маша сама и вышла… Сперва испугалась в потёмках. Потом руками всплеснула, в комнатёнку потащила…
- Леонид на станции, теперь сутками там дежурят. Бронь у него… - рассказывала. - А ты-то?.. Выпустили? Куда теперь?
Обсказал быстро свои дела и поднялся:
- Старикам-то будешь писать или вдруг кто наши деревенские тут будут – пусть передадут – жив-здоров я. Из лагеря вышел. На фронте, как все…
- Так сам-то напиши им, Стёпа…
- Напишу. Но и ты передай, Маша.
Мария кивала согласно. Что-то хотела съестное брату в руки сунуть…
- Ну что ты, нас же кормят…
Племянников двоих, что спали за занавеской, даже и не увидел… Побежал к эшелону.
- Успел, - кивнув, сказал лейтенант, откинул пустую гильзу выкуренной папиросы, поправил портупею, фуражку и пошёл к штабному вагону.
… Полк сразу же в наступление кинули. Они – солдаты, не очень-то и понимали, где они находятся – знали только, что в Карелии, и что против них – финны… Что за оборону прорывали, куда – не знали, но прорвали. И оказались вскоре в окружении.
Неделю в болоте, в грязи, в холоде, под миномётным обстрелом были… На твёрдый берег, к лесу, рыпнутся – из автоматов и пулемётов их финны встречают. Плотно обложили. Когда всё-таки вырвались (в помощь окружённым снаружи вражеского кольца ударили, как говорили – партизаны, а точнее – наш диверсионный отряд), от полка человек сто оставалось, от роты – с десяток, из штрафников – вроде бы двое. Но вину свою кровью Степан искупил (и этим был доволен) – ранение было не серьёзное – по левому крутому плечу осколок чиркнул. Хуже было с ногами – распухли в болотной жиже. Сапоги спарывать с ног пришлось…
Но через две недели был Степан здоров. После переформирования попал в новый полк, в автомобильную роту. Пригодилась лагерная шоферская наука…
2
Волховский фронт, 8 армия…
Лейтенант Дойников прибыл в расположение полка, в сгоревшую наполовину деревеньку. И если стоять посреди улицы и не видеть ещё при этом дорогу с вытоптанным до мёрзлой земли снегом, с клочками сена, красную от крови и жёлтую от мочи… если не видеть всё это, а глянуть налево – следы страшного пожара, головни и чёрные остовы печей; глянуть направо – благополучная деревня с крепкими избами и дворами, будто и нет здесь войны.
В одном из домов, самом большом и крепком – штаб полка.
- Товарищ полковник, лейтенант Дойников явился в ваше распоряжение! - браво доложил, когда адъютант разрешил пройти из прихожей в комнату.
Полковник, с выбритой наголо головой и аккуратной щёткой усов кивнул и снова над картой склонился. Ещё несколько офицеров взглянули на новичка и тоже склонились к карте.
Обсуждали, видимо, расположение подразделений после недавнего боя.
Только один старший лейтенант, внимательно посмотрел на Дойникова, улыбнулся вдруг и кивнул, но конечно, ничего не сказал.
Дойников сразу узнал Ершова и тоже обрадовался старому, пусть и недолгому знакомцу; и дом родной вспомнился, хоть Ершов и не земляк даже…
А когда командир полка выпрямился и сказал: «По местам, товарищи», - старший лейтенант Ершов подошёл к Дойникову, руку протянул:
- Здорово…
- Вы, я гляжу, знакомы? - полковник сказал. - Вот и давай, лейтенант, к Ершову в роту, у него там командира взвода убило… Ты как, Ершов, берёшь?
- Так точно, товарищ полковник!
- Свободны…
У крыльца их поджидали сани, бравый солдатик, с автоматом через плечо, с выпущенным из-под лихо заломленной шапки вихром, подскочил, сдвинулся в передок, давая место командирам.
Дмитрий Дойников не сразу в сани сел. Как увидел лошадь, почуял дух её – совсем захлестнуло душу тёплым воспоминанием о доме, о купании колхозных лошадей, о поездках на праздниках в санях… Обошёл спереди лошадку, упряжь тронул…
- Всё там на месте, товарищ лейтенант, - добродушно улыбнувшись, показав при этом два ряда крепких зубов, сказал солдат, сразу почувствовав в лейтенанте своего, деревенского.
Дойников согласно кивнул, и тоже улыбнулся.
Когда лейтенанты уселись, солдат тронул вожжи, и лошадка споро повлекла санки за деревню, через поле, к лесочку.
- Видишь, у меня бойцы какие бравые, отборные ребята – рота автоматчиков! - с гордостью Ершов сказал. И тут же спросил негромко, чтобы солдат не слышал: - Ты с автоматом-то как?..
- Ну, держал раз в руках, - Дойников ответил.
- Ничего, быстро освоишь. - Ершов сказал. И добавил с улыбкой: - Вот же, велик мир, война большая – а довелось встретиться. Да ещё ты вон и лейтенант уже, быстро вас теперь готовят… - тут уже некоторые и обида и пренебрежение почувствовались в голосе.
- Ну, нас не спрашивают – дело военное, ты вон тоже уже «старший», - добродушно Митька ответил. И добавил: - А мир, хоть и велик, а тесен. - И напрямую спросил: - Ты Верке-то пишешь?
- Пишу, - просто Ершов ответил. - И она пишет.
- Ну, это хорошо, - кивнул Дойников.
- Чего-то ты всё нукаешь, лейтенант? - шутливо-строго Олег Ершов спросил. - Ты это бросай, если в учебке вас не отучили. Тут, брат, не колхоз, тут армия…
- Ну, пошевеливайся! - прикрикнул в этот момент боец, шевельнув вожжи. А лейтенанты засмеялись.
Вскоре приехали в расположение роты: солдаты рыли окопы и землянки, отогревая землю кострами.
- Ты иди к старшине, валенки получи, - сказал Ершов, поглядев на сапоги Дойникова. - Полушубок у него тоже найдётся. Потом сюда вернёшься, буду со взводом знакомить. - И окликнул ближайшего бойца, того самого, что вёз их, курившего на краю свежевырытой траншеи. - Иванов, проводи товарища лейтенанта к старшине.
- Есть! - ответил румяный Иванов, окурок не выбросил – аккуратно твёрдым пальцем затушил, за отворот шапки сунул. - Пойдёмте, товарищ лейтенант, - кивнул Дойникову.
Они шли вдоль оврага, прикрытые кустами, туда, где тоже рыли землянки и траншеи, другой взвод, видно, там работал…
Тут шипение, свист: «Ложись!» - Иванов Дойникову крикнул, а Дойников Иванову, и оба упали, в землю вжались. Мина хлопнулась в нескольких метрах от них… И ещё, и ещё, а из оврага вдруг показались серо-зелёные фигуры.
- Немцы! - солдат не поднимаясь, перетянул автомат из-за спины, и, когда первая фигура видна стала в полный рост, выстрелил…
- Без оружия… - Дойников досадливо сказал.
- Чево? - Иванов, не поворачивая головы, спросил.
- Оружия нет у меня!
Иванов уже не отвечал, стрелял снова. И по ним стреляли. Но уже с двух сторон, оттуда, где рыли траншеи, к ним бежала подмога.
Немцы, увидев это, стали, отстреливаясь, отходить в овраг.
Дмитрий Дойников не выдержал, рванулся вперёд, с перекатом к убитому немцу приблизился, кое-как вытащил из-под него автомат (неожиданно это оказался не немецкий «шмайсер», а советский ППД) и тоже открыл огонь.
Немецкая разведка боем была отбита.
Лейтенант Дмитрий Дойников получил под команду взвод – двадцать бравых автоматчиков. С людьми он и вообще-то легко сходился, а тут, в первый же день показав себя смелым воякой, сразу в коллектив влился, своим стал.
… В тот же вечер, сначала офицеры, а потом и бойцы узнали о том, что под Москвой началось контрнаступление. Что немцы остановлены и отброшены от столицы. А вскоре в роту пришла дивизионная газета «Знамя Родины». Политрук читал в землянке свободному от наряда взводу:
«Славная победа в боях за Москву.
В тот момент, когда глупый и наглый враг уже тешил себя мыслью о близости московских окраин, ковался грозный советский меч, в нужный момент ударивший по врагу.
Еще 6 ноября товарищ Сталин говорил: «Оборона Ленинграда и Москвы, где наши дивизии истребили десятка три дивизий немцев, показывает, что в огне Отечественной войны куются и уже выковались новые советские бойцы и командиры, летчики, артиллеристы, минометчики, танкисты, пехотинцы, моряки, которые завтра превратятся в грозу для немецких армий».
Так говорил товарищ Сталин чуть больше месяца назад. И вот это «завтра» настало. Гроза над фашистскими войсками грянула под Москвой, под Ростовом, под Тихвином, где сорвана попытка немцев и их финских прихвостней замкнуть второе кольцо блокады вокруг города Ленина.
Родина гордится своими сынами – бойцами Красной Армии. Смерть немецким оккупантам!»
Подпись под этой статьёй: «Из передовой «Правды».
Фронт на их участке стабилизировался. Первая попытка прорыва блокады Ленинграда не удалась. Началась окопная война, - с перестрелками и вылазками разведчиков с той и с другой стороны.
С момента прихода Дойникова в роту миновало недели две… Он отдыхал в своей землянке, на лежанке вырытой сбоку в стене, застланной еловым лапником и старой шинелью (дырка с левой стороны свидетельствовала о том, как стала эта шинель «ничейной»), накрывшись своей шинелью… Не спал, а думал (мечтал) о том, как прорвав блокаду, они войдут в Ленинград и там он найдёт отца. Знал, слышал где-то, что есть в городах такие «справочные», где по имени могут назвать адрес человека. И вот он найдёт отца, и они… Дальше он не мог представить, что бы они сделали, что бы он сказал отцу…
Дмитрий посмотрел на часы, поднялся, стараясь не шуметь и не разбудить своего заместителя, спавшего у противоположной стены, надел шинель, портупею и пошёл проверять посты на участке своего взвода.
Мороз покусывает щёки, за окопом белое в чёрной оспе воронок поле, голые чёрные кусты, овраг, за которым уже немцы. Небо усыпано колкими звездами… И тут дыхание перехватило, и руки сначала прижали, потом крутить за спину начали, потянули наверх... Всё-таки успел Дойников вскрикнуть… И с двух сторон, от блиндажа, где отдыхала свободная смена караула и от ближайшего поста – ударили автоматные очереди. И, вскрикнув, немец отпустил Дмитрия. Ещё одного Митька сам оттолкнул и упал, в тот же миг над ним автоматная очередь прошла. И кто-то, уже не живой, упал на него, ещё один, чуть в стороне, что-то прохрипел и затих, стал похож на сугроб в белом своём маскхалате.
- Ребята, я здесь, это я, - крикнул Дойников, сталкивая с себя мёртвое тело.
Потом уже, во взводном блиндаже, куда и командир роты Ершов пришёл, обсуждали случившееся.
- Ведь как отвело от вас, товарищ лейтенант, - говорил рядовой Иванов, стоявший на ближнем к месту нападения посту и первым открывший огонь. - Ведь фрицев, троих наповал, а на вас ни царапины…
- Да, Дойников, в рубашке родился, - Ершов сказал.
- А ведь они знают, где наши посты, специально на переходе ждали, когда офицер пойдет. - Дойников вывод сделал. И досадливо добавил: - И, главное, ловко как у них получилось-то. Я и рукой шевельнуть не успел, а я драться-то умею.
Ершов кивнул, вспомнив между прочим, как ещё по пути в военкомат, на ночёвке в каком-то монастыре, Митька одним тычком здорового парня успокоил. Всё это – село Семигорье, дорога вдоль озера, новобранцы идущие толпой, летняя ночь и древние монастырские стены в один миг вспомнилось ему и показалось, что всё это было когда-то бесконечно давно, а и прошло-то несколько месяцев. Сказал:
- А по сему – приказываю, на проверку постов по одному не ходить – один впереди, второй метрах в пятнадцати сзади. - И уже только к Дойникову обращаясь: - Пойдём-ка, товарищ лейтенант, ко мне в землянку – сюрприз для тебя есть.
Когда лейтенанты уходили (уже светало), Иванов ещё Дойникову сказал:
- Это, товарищ лейтенант, кто-то крепко молится о вас.
Дмитрий кивнул, подумал: «Мать!». И уже торопливо спрашивал у Ершова:
- Какой ещё сюрприз, Олег? - Тот молчал. - Ну, Олег, ну…
- Опять занукал… Да вон он, сюрприз твой! - недовольно сказал вдруг Ершов, кивнув вперёд.
Им навстречу двигалась по траншее несуразная фигура. В сбившейся набок шапке с распущенными ушами, в длинной шинели, в испачканных глиной сапогах… За ним автоматчик шёл.
- Ну, куда вы, товарищ корреспондент? Я же говорил вам – ждать в землянке… Знакомьтесь: лейтенант Дойников, родом из Семигорья, лейтенант Корин – корреспондент дивизонной газеты, а в недавнем прошлом – районной газеты «Колхозное знамя»!
Дойников всё ещё не понимал в чём сюрприз…
- Да про сосок Вероники-то, помнишь?! - хлопнул его по плечу Ершов.
- Ты! - ткнул пальцем в корреспондента Дойников. - Ты, Корин? Ты в нашей газете писал? Ты – про Веронику?..
Корин всё кивал растерянно… А Митька Дойников, вспомнил ещё, как в соседнем колхозе, том самом, где рекордистка Вероника и её хозяйка (которая потом на люди долго показаться стыдилась) трудились, в клубе, читали эту газету парни и девчата – ругались, смеялись, обещали при случае корреспонденту навалять… Доярку-то – Верой звали (а после той статьи стали и Вероникой дразнить).
- Ну, брат, попадись ты мне не здесь… - строго Дойников говорит, а у самого губы до ушей растягиваются, и ладонь на плечо Корину опустил, так что того на один бок и перекосило…
Разговор в землянке у Ершова продолжили, ещё политрук Емельяненко присоединился. Весь день Корин в расположении специальной роты автоматчиков пробыл, и с солдатами поговорил, и с офицерами, и с коммунистами, и с комсомольцами, и с беспартийными…
- Смотри, мы теперь за твоим творчеством следить будем, - напутствовал Корина Ершов.
- Иметь своего читателя, это очень важно! - серьёзно ответил корреспондент, садясь в прибывшую за ним редакционную машину…
Через неделю, получили дивизионную газету: на самой первой странице, рядом с большой статьёй, перепечатанной из «Правды» – статья про автоматчиков и фотография со знакомыми лицами.
«Выращиваем советских автоматчиков.
В ожесточенных боях против немецких поработителей наша доблестная Красная Армия приобрела огромный боевой опыт эффективного использования отечественного оружия. Наглым табунам вражеских автоматчиков мы противопоставляем несокрушимую стойкость, упорство и отвагу. Тактике немецкой гитлеровской армии мы противопоставляем свою – русскую, сталинскую тактику.
Во многих местах сейчас основной маневренной и ударной силой врага являются автоматчики. Им мы противопоставим своих советских автоматчиков, вооруженных чудесными автоматами ППД и ППШ.
Всеистребительный огонь наших автоматчиков должен господствовать на полях битв. Родина снабдила своих воинов быстродействующим оружием для того, чтобы как можно быстрее уложить на русскую землю проклятых фашистов. Как это сделали недавно лейтенант Дойников и рядовой Иванов, отбив атаку немецких автоматчиков и уложив на поле боя три десятка фашистов.
Товарищи автоматчики! Народ ждет от вас подвигов во имя родины! Беспощадно бейте врагов из своих автоматов, истребляйте бандитскую свору!
Вперед и только вперед! Смерть немецким оккупантам!»
И знакомая подпись: «И. Корин».
А на фото Дмитрий Дойников и Алексей Иванов – хорошо вышли.
Ершов, когда эту статейку прочитал – только затылок почесал, однако же, листок вырвал, в карман планшетки, туда где всё ёще и заметка про рекордистку Веронику хранилась, сунул.
А Дойникова при встрече по плечу хлопнул:
- Силён, брат! Без году неделя в роте, а уже пресса о тебе пишет…
- Чего пишет? - не понял Дмитрий Дойников.
- В газете пишут.
- А, ну, дак чего, ну… Две недели-то! - вскинулся и широко улыбнулся лейтенант Дойников.
* * *
Старший лейтенант Олег Ершов писал Вере Сапруновой: «Дорогая Вера, как и обещал – пишу.
Я уже еду на фронт, бить фашистских гадов. Назначен командиром взвода. А как твои дела, Вера?
Я вспоминаю те наши минуты, мало их у нас было, но всё ещё впереди. Только ты жди, и я приду к тебе. Всё время о тебе думаю.
Олег».
Вера отвечала ему… Она знала, что все знают об их отношениях – и не скрывала их. Пусть думают, что хотят…
«Дорогой мой, бесценный друг! Где ты сейчас и что с тобой – жив ли, здоров? Я надеюсь, и, как и говорила - буду надеяться и ждать тебя долго, долго, пока ты не приедешь. Не может быть, чтобы мы расстались уже навсегда. Я не плачу по тебе и не тоскую – я жду и дождусь.
И ты – желай жить, не забывай в бою, что нужно быть осторожным и смелым. Ранен будешь – выживай обязательно, если страстно хотеть жить, то от ран не умрешь.
За меня не переживай.
Твоя Вера.
Пиши почаще, хотя бы просто, что жив и всё.
Обнимаю и целую тебя.
В.»
«Милая моя! У меня всё по-прежнему. Мы уже на фронте. И уже были в бою. Настроение у всех самое бодрое и хорошее. Вооружены мы отлично – лучшая рота в полку. Будем и дальше стойко защищать свою страну, своих близких, родных и знакомых.
Как дела в Семигорье? Передавай от меня привет вашему председателю, он хороший человек. Что слышно о тех ребятах, которых я уводил в военкомат? Я никого из них с тех пор не видел…
Береги себя.
Олег».
«Мой дорогой друг. Милый Олег. Не сразу решилась, но сейчас хочу тебе сказать, чтобы ты знал – у нас будет ребёнок. Твой ребёнок. Наш…
Береги же себя ради нашего счастья.
В.»
«Родная моя, если бы ты знала, как я счастлив. И хотя жизнь моя сейчас трудна и не всегда приходится ночевать в тепле – согревает меня твоя любовь и наше общее счастье. Ты береги себя… А я – солдат, мне беречь себя – значит, смелым быть, примером для бойцов. Но, как ты знаешь – смелого пуля боится, смелого штык не берёт. Меня назначили командиром роты. Теперь у меня ещё больше ответственности, от меня зависит жизнь уже многих людей…
Да – вот же удивительно, в наш полк прибыл твой земляк, парень из соседней деревни, лейтенант между прочим – Дмитрий Дойников. Я его к себе взял. Парень бравый, сразу хорошо себя показал…
Поклон от меня твоей маме, моей дорогой (уверен в этом) будущей тёще.
Береги же себя, Верочка. Ты теперь не одна.
Твой Олег».
И ещё он писал:
«Мой чудный, нежный друг.
Письма, полученные мною, перечитываю вновь и вновь.
О себе, моя милая, скажу: кому и зачем нужна жизнь, если мы не победим фашизма? Но мы его, хотя и дорогой ценой, победим.
Как ваши дела? Уже скоро? Родная моя, может, когда это письмо дойдёт до тебя… Нет, говорят, что нельзя раньше времени… Но ты мне сразу напиши.
А я буду очень хорошо воевать и постараюсь заслужить отпуск. Вот бы это было здорово!
У нас сейчас всё стабилизировалось, но это затишье перед бурей. Каждую секунды мы – командиры и бойцы чувствуем, как ждут нас в Ленинграде. Мы должны прорвать эту блокаду.
Ты, милая, в своих чудных письмах прекрасно выражаешь свои чувства.
На некоторых из писем сохранились следы твоих слез. Верочка, не надо слёз. Держись.
Олег».
«Как я и говорил – начинается. Без умолку бьёт артиллерия, своя и немецкая. В блиндажах от сотрясения тухнет свет, а я в это время читаю стихи и думаю о тебе, моя милая. Ведь не будешь же думать: «Ах, как бы меня не убило, ах, не попала бы в меня мина». Если думать так, какая же это жизнь. Завтра в бой.
Береги себя и сына.
Олег.
Да, ещё перепишу тебе стихотворение нашего армейского поэта. Хорошее стихотворение:
Скажи, письмо, ей ласковое слово,
Пусть грусти тень сойдет с её лица.
Скажи, что скоро встретимся мы снова
У старого заветного крыльца.
В суровые, томительные ночи
Я много слов хороших накоплю,
Приду с войны, взгляну любимой в очи
И расскажу, как я её люблю.
А если же от пули немца злого
Останусь я лежать среди полей,
Найди для жизни друга ты другого,
Чтоб был достоин памяти моей».
Это было последнее письмо Вере Сапруновой от Олега Ершова.
«Олежек мой дорогой! Что-то нет от тебя писем. И сердце полно тревогой. То в один, то в другой дом приходят горестные известия, и мне всё мнится, что очередь моя. Грех о живом так думать, но что делать, если так страстно хочется быть с тобой.
Олежек, а ты – не обижаешься ли на меня за что-либо? Не думал ли ты плохо обо мне? Да – я с первого взгляда полюбила тебя. И не могла отпустить тебя на фронт, не став тебе женой.
Но если я что-то сделала плохо – я наказана разлукой, тревогой, тоской…
И счастлива нашим сыночком. Пусть он будет, Олег – как ты!
Будь живым, родной мой.
И мама целует тебя.
Твои: Вера и Олежка».
3
Авторота, в которой служил Степан Бугаев, располагалась на одном из участков Карельского фронта…
Пришла зима. Возили по льду озера (озёр тут очень много) к передовой боеприпасы, продукты… Авиация-то ещё ничего – к озеру редко вражьи бомбардировщики прорывались, да и на суше – отбомбили и улетели. А вот артиллерия… До озера снаряды не дотягивали, но и от озера ещё до передовой ехать да ехать по лесным дорогам. А у финнов каждая полянка пристреляна…
Уже и не раз, понимал это Степан, смерть от него в нескольких метрах была – чуть быстрее бы или медленнее ехал – и попал бы снаряд в его машину…
Зимой ещё метели – незнакомое белое пространство озера, вешки вдоль дороги заносит, если с пути собьешься, то уж дома не бывать. А вспоминалось невольно и родное Сухтинское озеро, в котором не заблудился бы он ни зимой, ни летом даже с завязанными глазами…
Едет по накатанной дороге, сквозь метелицу фарами путь высвечивает. Что это там… Фигура. Человек. Притормаживать стал и винтовку за ремень подтягивать.
Ездят они, шофёры, с винтовками в кабинах, с которыми быстро-то и не развернёшься. Из-за этого Степан, уже было, чуть не погиб: человек пять на лыжах, с автоматами на его дорогу вышли. Заметить-то заметил их, но винтовка, как назло, застряла. А финны уж совсем рядом были, но не стреляли – может, в плен взять хотели. Хорошо сзади машина шла, да не с продуктами, а взвод автоматчиков-«смершевцев» в кузове сидел. Вряд ли кто из финнов тогда ушёл…
Помня тот случай, Степан остановился метрах в пятидесяти от странной фигуры, винтовку прихватил поудобнее, приготовился вывалиться из машины и стрелять, если что, из-за колёс… Фигура не двигалась в жёлтом, забелённом снегопадом, свете фар. Сперва Степан подумал, что это кто-то (наш или финн) с автоматом на шее стоит. Но одежда чёрная, не белый маскхалат… Да и нет, не автомат перед собой в руках держит… «Баба, что ли? С ребёнком, что ли?..»
Подъехал ближе, встал.
- Возьмите, пожалуйста… - только и сказала, в платке по брови, в чёрном, с торчащими клоками ваты пальто, женщина, с младенцем укутанным в шерстяной платок, на руках.
- Да вы откуда ж такие? Залазь быстро! - дверь приоткрыл. Женщина влезла, и дальше машину погнал Степан Бугаев. Нет-нет, да на женщину посмотрит. Она молчит, только склоняется к ребёночку своему. А тот совсем молчит.
Степану жутковато стало – живой ли ребёнок-то?!..
Закряхтел, засопел… Живой!
- Парень? - спросил Степан.
- Мальчик, - ответила женщина и, наконец-то, платок с головы на плечи сдвинула…
Степан опять взглянул – вроде бы молодая, а седая прядь в волосах…
Ребёнок уж заплакал. Чувствует Бугаев, что женщина что-то сказать хочет, да боится или стесняется.
- Ну, чего ты? - грубовато спросил.
- Мне покормить его надо…
- Ну, так корми. Я глядеть не буду, - чуть ли не зло Бугаев ответил.
… Ольга, сначала, с огромным трудом слова из себя выталкивала. А потом уже и торопливо, будто спешила, говорила. А потом – спокойно и подробно, как бы для себя самой, чтобы не забыть ничего, рассказывала.
Степан напряжённо в снеговую мглу вглядывался, крепко баранку держал, слушал.
- Муж мой, Василий, командир был, старший лейтенант. Участвовал в финской. Их полк потом на новой границе и оставили, только севернее перевели. Разрешили и нам, жёнам, приехать. Городок был финский, чистый такой, аккуратный… Они, говорят, когда отступали – всё сжигали за собой, а тут – нет, всё целое – домики такие, тротуары, газоны, сосны… И так мы хорошо жили там, все семьи командирские. Дружили, все праздники вместе. Самодеятельный театр у нас был… В начале июня сорок первого, они, мужья наши, с солдатами в учебные лагеря выехали. Потом, в середине июня, их уже к самой границе перевели. Девятнадцатого июня я родила. Вася приезжал к нам, но сразу опять уехал… От городка до границы пятнадцать километров было.
Когда война началась – у нас ещё всё тихо было. Говорили даже, что Финляндия в войну не вступит. Никуда нас не увозили…
А ночью двадцать пятого – загрохотало там, всё небо осветилось. Мы сразу поняли, что началось. А потом оттуда первая машина, грузовик с ранеными, приехала. Страшно было смотреть. Нам сказали, чтобы уходили скорее. До станции километров двадцать. Мы, жёны, кто что взять успел, детей в охапку – на улицу. Пошли к станции. А над нами самолёты летят и уже станцию, слышно, бомбят. А от границы, обгоняя нас, машины с солдатами. Многие ранены были, в крови все, в лохмотьях, голые почти – от взрывов, наверное. Нас догнало какое-то подразделение – пешком, но очень быстро шли… Я политрука Васиной роты узнала. Он ко мне подбежал. Погиб сказал, у него на глазах… Закричал ещё на нас, что мы медленно идём. Они, говорит, на танках и машинах наступают, там уже никто их не держит… На станцию пришли, а станции нет… И тут опять самолёты и по нам стреляют и бомбят. И женщины и дети падают и умирают… Я Коленьку держу на руках и бегу, бегу, всё кажется, что это вот сейчас прямо на нас самолёт пикирует… Три дня ещё мы уж одни шли... Коленька закашлял у меня… Я понимаю, что если не остановлюсь, не приведу себя и его в порядок – умрём. И попросилась в дом в деревне. Карелы там жили. Пустили. Обогрелись мы хоть там, в бане помылись. Скоро финны пришли. Ничего, не выдали меня, но всё-таки потом уходить велели. Мы ушли. В русской деревне приютили нас. Потом стали русских выселять, в лагерь какой-то, мы опять уйти успели… Шли долго. Люди помогали. Вот так и идём…
Дорога по озеру кончилась, утихла и метель, заснеженный чёрно-белый лес по сторонам тянулся, но вскоре уже въезжали в городок, где Степанова часть стояла. Рассвело уже. Степан тормознул у вокзала.
- Ты вот что, Ольга. - Тут на вокзале можно вам, наверное, обогреться. А потом – в комендатуру, ты же офицера жена…
- Вдова, - она поправила.
- Ну, вот… Документы его у тебя при себе? - Она кивнула почему-то. - Там помогут вам… А потом уезжайте. У тебя родня-то где есть?
Она покачала головой:
- Нету.
- Как же так-то?
- Вот так, детдомовка я…
Степан ненадолго задумался. Достал из кармана химический карандаш, обрывок газеты. Написал номер своей части, своё имя, фамилию… Подумал и написал ещё…
- Вот, поезжай до этой станции, там вот по этому адресу, рядом с вокзалом – сестра моя, Мария, живёт, от неё – в деревню добирайся, сестра подскажет. Я своим туда напишу, примут. Там хоть ребёнка выкормишь. Не дадут пропасть. И школа у нас там есть – пойдёшь учительницей… - Ольга кивнула. Сказала:
- Спасибо, Степан…
Ребёнок захныкал, и она торопливо вылезла из машины и пошла в здание железнодорожного вокзала. Степан видел, как к ней сразу подошёл военный патруль, но уже не стал вмешиваться, погнал в часть – и так опаздывал…
* * *
Ольга в комендатуру не пошла, не было у неё никаких мужних документов. Политрук, что видел его мёртвым, должен был бы документы взять, да не до того, видно, было.
Стала она на проходящие поезда проситься. Никаких эшелонов с эвакуируемыми тут не было – только военные и санитарные. И ответ везде один: «Не положено».
Зашла опять в вокзал. Патрульные разрешили ей в уголку у печки кормить ребёнка, но уже недовольно посматривали. Последняя сухая пеленка… Ольга, не обращая внимания ни на кого, распеленала Коленьку на скамейке у печки, перепеленала. Отвернувшись к стене, дала грудь…
Видно, что готовится к отправке санитарный эшелон, суета на перроне – ходячие раненые залезают в вагоны, санитары несут носилки…
Ольга выбежала, прижимая ребёнка к груди, на перрон.
- Товарищ военврач, - возьмите меня, санитаркой возьмите, - сунулась к высокому, в шинели, а не в полушубке майору. Тот глянул на неё зло:
- С ума сошла!
Побежал к головному вагону…
Ольга шла вдоль состава. Вот по команде румянощёкого старшины грузят в вагон какие-то мешки. Ольга к нему…
- Не положено, - привычно ответил.
- Я знаю, что не положено, - твёрдо она сказала…
- Ну, так чего!.. - то ли ей, то ли замешкавшемуся с мешком на плече солдату рявкнул.
Ребёнок заревел.
- Уйди отсюда, - опять старшина ей.
- Не уйду…
- Всё, закрывай! - крикнул старшина, и двери вагона захлопнули. Сам старшина в соседний вагон полез…
Загудел паровоз, зашипел пар под колёсами.
Ухватила старшину за полу белого полушубка…
Тот вроде бы и не глянул на золотые серёжки, но её вперёд себя в вагон затолкнул, а в вагоне сразу в боковое тесное купе и дверь запер снаружи…
Вагон, в который грузили мешки – был склад на колёсах. Соседний – вагон взвода хозяйственной обслуги, командиром которого тот старшина и был. Ольгу он и чаем с хлебом напоил, и какую-то простыню на пелёнки ребёнку дал.
- Виктор Геннадьевич меня зовут, - сказал зачем-то.
Ночью он снова сунулся в купе к Ольге. Коленька спал на нижней полке, и она наконец-то прилегла рядом с ним…
- Виктор Геннадьевич, ложись и спи, - кивнула она на полку напротив. - Меня тронешь – начальнику эшелона скажу, под трибунал пойдёшь, - сказало ему просто и зло. Он отстал. Вышел.
Утром она спросила, когда будет город, где жила сестра того водителя. Оказалось, что скоро…
- Выходи, - буркнул ей старшина, открывая дверь вагона, и она с ребёнком на руках ступила на перрон незнакомого города.
Дом, где жила Мария, Ольга не сразу нашла. Почему-то никто не мог подсказать, где этот Паровозный тупик… А и дом-то совсем рядом был. В конце концов, какой-то пожилой железнодорожник показал ей дом.
Нашла комнату Марии, подала записку от Степана.
Ольга торопилась дальше, в деревню (а куда ей ещё-то). Но Мария придержала:
- Подожди, отдохнуть вам надо, в себя придти…
Коленьку оставили ненадолго со старшими детьми (было воскресенье, и они не учились), и Мария повела Ольгу в баню.
- Тут недалеко, быстро сходим.
Ольга боялась оставлять ребёнка, но и вымыться было нужно.
- Мы посидим! - бойко сказала девочка лет семи, Маринка.
- Присмотрим, - серьёзно сказал мальчик, десятилетний Генка.
Муж Марии, Леонид, и в воскресенье работал в депо.
Ольга с наслаждением вымылась в переполненной, дымной общественной бане. А вечером и Коленьку в тазу искупали.
Леонид пришёл почти ночью, немногословно познакомился с неожиданными гостями.
А утром Ольга уже и не могла подняться – горела вся в болезни, будто до этого месяцы лишений и борьбы за жизнь ребёнка не давали понимать свою болезнь. А тут – тесёмочки развязались…
Её в тот же день увезли в больницу.
Мария зла не держала на нежданную гостью, но боялась, конечно – не заразно ли. За детей, прежде всего, боялась. Врач успокоил – не заразно.
Ребёнка Мария у себя оставила на время Ольгиной болезни.
- Где двое – там и трое! - мужу сказала.
Тот, молчаливый и абсолютно невозмутимый мужик – кивнул. И даже сказал:
- А как же. Мы уж теперь в ответе за него, - и подмигнул, стоявшему на четвереньках на кровати и любопытно глядящему на него малышу.
Мария и Степану, брату, написала обо всём, что, мол, Ольга с ребёнком у неё, что заболела Ольга-то…
Тот редко писал, но тут скоро письмом откликнулся: «Помогите ей. Жив буду – за всё отплачу».
«Жена она ему, что ли?» - думала, прочитав такое Мария, на Кольку, который уже вовсю ползал по комнате смотрела – нет, не похож на Степана… А, может, и похож… «Вот же Стёпка – на войне бабу нашёл. А в Семигорье-то сколько девок сохло по нему…» «Вот приедет родителям такая радость», - думала про своих стариков и усмехалась: «Ничего, будет им с внуком веселее… Только бы Ольга-то поправилась…»
А Ольга долго поправлялась, только через месяц выписали её. И вскоре на попутной машине Мария отправляла Ольгу с Колькой в Семигорье…
- Так кто ты хоть Степану-то? - спросила всё же.
- А ещё и не знаю… Спасибо вам, - Ольга ответила и обняла Марию, смущённо отворачивавшегося Генку, веснушчатую Маринку. - Спасибо вам, родные!
Машина довезла лишь до Крутиц. Дальше на попутных санях с добродушным немногословным заросшим бородой возницей…
И когда ехали вдоль озера, Ольга вдруг увидела в ледяной ещё глади остров, а на нём… Белый храм и колокольня. И звон колокольный плывёт над озером, над берегом, наполнят душу радостью. И сынок её, Коленька, на руках у неё заулыбался…