Из романа "Тайный остров"
1959
1
Весна хоть и поздно да дружно вступила в свои права – в неделю согнала снег. Лишь в тёмных оврагах и у глухих заборов по деревням догнивают-тают чёрные сугробы.
Три дня назад вскрылись речки Крутица и Сухта. Всякий ручей, высыхающий летом до мокрой низинки, сейчас норовит рекой стать.
Лёд на Сухтинском озере ещё стоит – рыхлый, ноздреватый, у берегов опустившийся, залитый тёмной речной водой.
Изумрудится озимь; чернеет зябь; греются серые, не из-под снега, а из земли будто вытаявшие валуны вдоль дороги и в поле; согревается готовая отдаться плугу бурая от подопревшей стерни земля невспаханных с осени полей… Вицы ивовых кустов красно-розовые в белых пуховых комочках; нежно зеленеет кожица ольховых веток… Стремительно пролетают стаи мелких птиц, важно ходят по полю чёрные желтоклювые грачи (вот-вот, лишь освободится ото льда озеро, и чаячьи стаи забелят поля и воду, заполнят воздух скрипучим своим криком)… Свежо пахнет землёй, талой водой, навозом.
Ветерок холодит лицо, треплет выбившуюся из-под серой матерчатой кепки седую прядь, откидывает полу брезентового «прорезиненного» плаща, открывая армейские брюки и яловые сапоги с засохшей рыжей грязью на каблуках и голенищах. Председатель колхоза «Передовик» Григорий Михайлович Лобанов едет на рыжем жеребчике от Крутиц, центральной усадьбы своего колхоза, к Семигорью. С председателем «Ударника» (бывшего «Сталинского ударника») Дойниковым договорились вчера по телефону встретиться у моста через Сухту… Да вон он на «своём» берегу ждёт. Коняшка у него, по сравнению с Лобановским жеребчиком, простоват…
Дмитрий Алфеевич Дойников поджидает Лобанова… Да вон он – правит по дороге на своём рыжем иноходце. Смотрит на него Дойников, прикрыв глаза ладонью. «Солнышко-то, солнышко-то!.. Так и играет!» - невольно думает.
А солнце поднимается над заозёрным лесом, наполняет светом весь мир: сверкают лёд и вода на озере, светится зелень озимых, сияет небо… Отзываются небесному светилу земные солнышки – цветки мать-и-мачехи…
Чёрно-коричневая, первая в этом году, бабочка-крапивница мечется, будто мигает, в воздухе и касается бархатистого уха коня. И тот вздрогнул, дёрнул ухом, запереступал…
- Стоять, Голубчик, стоять, - придерживает его Дойников.
Простучали копыта по настилу моста. Председатели пожали руки.
- Выдержит, не унесёт его? - кивает на мост Лобанов.
Дойников, смотрит на быструю, крутящуюся, несущую огрызки льдин, ветки, клочки травы, грязно-коричневую воду, пожимает плечами, говорит:
- Большой-то лёд уж прошёл…
- Денёк-то настаёт, а!.. - восклицает, оглядываясь, Лобанов, и твёрдый, в линию сжатый рот смягчает улыбка.
- Да! - откликается Дойников.
- Ну что, Дмитрий Алфеевич, когда сеяться-то думаешь? - натягивая левой рукой повод, а правой веточкой-хлыстиком счищая грязь с подошвы, будто бы между делом и не всерьёз спрашивает Лобанов.
- Рановато, Григорий Михайлович, сыро, не выйти в поле…
- Ну, поедем, глянем…
Они едут вдоль речки. Справа по берегу поле. Лобанов смотрит на ровные всходы озимых, удовлетворённо кивает:
- Хорошо перезимовали, спас снежок, надёжно укрыл.
Дойников согласно кивнул и сказал с явной иронией в голосе:
- Всё теперь твоё, Григорий Михайлович…
- А вот это ты брось, Дмитрий Алфеевич, - почувствовал в иронии обиду Лобанов. - Брось. Не я так решил. А ты, как хозяином тут был – так и останешься! Начальником отделения. С тебя и буду спрашивать. – И мягче добавил: - Да у тебя-то всё ладно будет, добро… А делить нам с тобой нечего.
… По стране шла кампания объединения колхозов. Вот и в Сухтинском районе сливали в один целых пять колхозов, председателем оставляли Лобанова. Он и хозяин крепкий, и образование у него есть специальное. А то, что не местный – так это, может, и к лучшему… Видно так рассудило районное и областное начальство.
Из полей заехали в село, на базу бывшей МТС.
Расформировали МТС в марте прошлого года, после пленума ЦК. Технику колхозы, которые теперь объединяются, и купили…
МТС в пятьдесят четвёртом организовали в Семигорье (в Крутицах МТС была организована ещё в сорок седьмом). В церкви расположили. В алтаре кабинет директора МТС устроили.
Более сорока тракторов тогда в Семигорье пригнали. Трактористы были и местные, и присланные из города (жили тут же в пустующей избе, приспособленной под общежитие и в бывшей церковной сторожке). Дойников звал работать в МТС и Степана Бугаева, но тот как уехал в Крутицы на рыбзавод, так и не вернулся.
Директор МТС Кац был прислан из города и уехал из Семигорья сразу же по расформировании МТС.
Въезд в МТС, то есть в бывшую церковь, сделали сбоку (проламывали стену), с той же стороны двор выгородили, так что кладбище и сторожка оказались как бы на задах, отделены от МТС. Главный вход в храм (с паперти) был накрепко заперт изнутри мастерской (храма), но оставался как запасной. Колокольня пустовала, ключ от входа в неё хранился у старика Попова, а после его смерти (в голодном сорок седьмом) в сельсовете. Для «пожарки» давно уже выделили другое помещение, там и машина пожарная есть, готовая выехать в любую точку сельсовета…
В бывшей церкви теперь пятнадцать тракторов стоят, остальную технику раскидали по другим отделениям нового большого колхоза, а в основном, свезли в центральную усадьбу – Крутицы.
Поглядел Лобанов технику, с мужиками коротко деловито поговорил, всем доволен остался…
- Горючки хватит на посевную? - спросил у Дойникова.
- Должно хватить, - ответил тот.
По размокшей грязной улице проехали к конторе, коней к изгороди привязали, вымыли сапоги, черпая воду из стоящей под срезом крыши кадки, подошвами старательно шаркали об положенный на нижней ступени крыльца веник-голик.
В конторе Дойников рассказывал ещё сколько сена у него и силоса осталось, сколько трав подсевать будут, сколько ячменя, овса… Лобанов всё это уже знал, но слушал внимательно.
На обед к Дойникову поехали.
Дом Дмитрий Дойников построил чуть в усторонье от села, на склоне холма, поблизости от церкви со стороны кладбища («Долго жить будете», - шутили по этому поводу). Зато тракторные мастерские рядом, но и не видны да и не слышны через кладбище, и вид: в одну сторону на село и дальше на озеро, в другую – в поля…
Вера Дойникова, располневшая, но такая же статная и такая же, временами, порывистая, как и в молодости, привычно-быстро собрала на стол. Младшие ребятишки – дочка Зина и два сына погодка Венька да Сенька в воскресный день где-то на улице бегали. Старший сын, семнадцатилетний Олег, учится в городе, в сельхозтехникуме.
После обеда председатели ещё проехались в недалёкую (вглубь берега от озера) деревню Большие Дворы, где живёт тракторист Серёга Дуничев.
Большие Дворы – это шесть дворов всего по склонам холма (а было когда-то и полтора десятка), и правда – больших, широко раскинувших позаброшенные в последнее время огороды (в стране шла «борьба» с приусадебными участками), дворовые постройки (среди которых многие уже полуразвалены), бани. Вокруг Больших Дворов поля (всё под зябь вспахано), а дальше по дороге – лес и болота…
- Тут, по скату, не завтра так послезавтра надо боронить, - сказал Лобанов.
- Послезавтра решили, - ответил Дойников.
Лобанов, молча, кивнул.
На широкое и низкое крыльцо второго в ряду дома вышел, со стуком откинув дверь и не закрыв её, крутоплечий парень – босой, в штанах и в майке, приглаживает русый вихор…
- Здорово, Серёга! - первым Дойников крикнул, придержав коня. - Долго спишь!
- Здравствуйте, - несмело, но громко ответил тракторист, озабоченно глядя на Лобанова, которого до этого видел лишь на фотографиях в районной и областной газетах. - Вот, на обед пришёл…
- Ладно, ладно, - махнул Дойников. И добавил: - Вот, знакомься – новый председатель наш, Григорий Михайлович Лобанов.
Лобанов глядел на парня одновременно и строго и весело:
- Ну, как, тракторист? Зовёт земелька-то? А? Самое это замечательное и важное время – посевная, - уже вроде бы ни к кому не обращаясь, для себя, говорил Лобанов. - День год кормит. - И опять на Серёгу грозно-весело глянул: - Трактор готов? Послезавтра с утра чтоб выехал, так что завтра гони его сюда, ставь во дворе. Отборонишься – сразу и сеять начнёшь…
Парень согласно кивал.
- Ну, давай! - председатели – новый и уже бывший – тронули коней, направили на дорогу в Семигорье. Дойников махнул ещё приветственно выглянувшей в окно Марии Лаптевой из крайней избы, пришедшей видимо домой между дойками. По дороге навстречу им идут две женщины. Серёгина мать Лукерья и старуха Мартынова, потерявшая на войне мужа и четырёх сынов и оттого, говорят, в уме повредившаяся…
- Это местные бабы… - начал объяснять Дойников, но они уже приблизились, и он замолчал.
- Здравствуйте, женщины! - первым подал голос Лобанов.
- Здрасьте, - более сдержанно поздоровался Дойников…
- Здравствуйтё! - хором женщины отозвались. Обе в плисовых душегрейках, в белых платочках, с узелочками в руках…
- Откуда ж такие нарядные-то, бабы? - глядя на них, заулыбался Лобанов.
- Из города, милой, - старуха Мартынова заговорила. - Спасибо, Дмитрий да Алфеевич, велел нас в машину взять. Всех нас, баб, в город свезли и обратно…
Её товарка, чувствуя, что старуха лишнее болтает, улыбается заискивающе начальникам и бабку за рукав душегреи дёргает.
Дойников досадливо морщится. Кони перетаптываются, шлёпая копытами по грязной дороге…
- А чего в городе-то? - Лобанов не отстаёт.
- Так ведь как, милой – в церковь. Христос воскресе!
- А-а… Воистину воскрес! - засмеялся даже Лобанов.
Улыбнулся и Дойников.
- Вот, милые, вот… Христос воскрес, Христос воскрес… - торопливо говорила и суетливо развязывала узелок старуха. - Вот! - и протянула тому и другому по густо крашеному луковой шелухой красному яйцу. Мужчины, склонившись из сёдел, взяли.
Лукерья тоже по яйцу подала. Взяли и у неё…
Тронули коней, поехали дальше, а бабы своим путём двинулись.
- Ты чей же баской-ти такой? - всё же спросила, оглянувшись, старуха Мартынова. - Вроде не наш?..
- Теперь ваш буду, бабушка, - отозвался Лобанов, обернувшись.
И уже Дойникову выговорил:
- Ничего себе – машину в город ради старух церковных гоняете?
- Да по пути им было… Семена из районного фонда получили…
Лобанов кивнул и больше ничего не сказал (но подумал: «В воскресенье-то семена вы получали?»).
Заехали ещё на ферму, к вечерней дойке попали. Спешились, прошли в темноватое бревенчатое здание. В стойлах стояли большие, черно-белые коровы с выпирающими костями таза и отвисшими выменами… Слышалось цвирканье молочных струек, голоса доярок…
Женщина в платке, в серой фуфайке поверх грязно-белого халата, не поздоровавшись даже, сразу Дойникову прокричала-сказала:
- Митрей Алфеич, силос-то совсем никуда не годный в последней яме, подгнил… Мы уж солому добавляем…
- Не шуми, Августа Ивановна, - поморщился Дойников. - Всё правильно делаете, - успокаивающе добавил. - Скоро уж на зелёнку выпустим, - улыбнулся.
И сразу же оба начальника развернулись и пошли из фермы мимо подозрительно не твёрдо стоящего на ногах (вилами он упирался в пол) скотника.
- Чего навозу-то столько? - недовольно Лобанов спросил.
- Не успеваем вывозить, - просто и тоже недовольно ответил Дойников.
- Хватит кормов-то до зелёнки?
- Хватит. Августе лишь бы покричать тоже…
Проезжали снова мимо церкви и Дмитрий Алфеевич Дойников вспомнил, как бывало, в Светлое Христово Воскресенье рано-рано сестрёнки старшие его поднимут, сонного потянут на крыльцо, а там ещё зябко-сумрачно. И вдруг озаряется всё солнышком, всплывающим над лесом и озером. И они бегут от Космина до Семигорья (километра три), всё время слыша благовест с колокольни. А там уже полный храм людей, вон и мама впереди – всю службу выстояла. И перед ними необычный, в красной с золотым одежде, кажущийся сегодня большим, огромным – отец Анатолий. И голос его величественный и родной:
- Христос воскрес!
Восторженный выдох народа:
- Воистину воскрес!
Потом с освящённым куличом и яичками возвращались в свою деревню… Давно это было. В начале тридцатых церковь закрыли. Потом и священника сослали, вернулся он уж в войну. Ведь, наверное, всё тот же отец Анатолий и сейчас в городе служит… Жив ли?.. Сельсовет-то до сих пор в бывшем поповском доме.
2
Лобанов сперва не собирался ночевать в Семигорье, но понял, что припозднился, и теперь уже ничего не оставалось, как тут и заночевать.
- Я в конторе… - начал он, было. Но Дойников сразу оборвал:
- Обидеть хочешь, председатель?
Поехали снова к Дойниковым.
В просторном доме всем места хватало. Ребятишки покрутились при взрослых, да и были отправлены матерью в другие комнаты-горницы.
Вера, то к детям уходила, то в кухне у печки посудой брякала.
А мужики с бутылочкой сидели за столом в главной комнате. Знакомы-то они давно, а вот знали-то друг о друге не больно много…
- Так ты как к нам-то в район, Михалыч, попал?
- Да как… Ветеринарный ещё до войны закончил…
- А откуда ты?
Лобанов назвал дальний район области и продолжил:
- Вот, выучился, вернулся к себе в колхоз. Перед войной меня уж председателем выбрали. Потом война. Всех забирают – меня не берут! Досадно же – будто бы я бракованный какой… Да ещё похоронки пошли… Давай! - не махнул рукой, а будто энергично крутнул что-то в воздухе Лобанов.
Дойников наполнил толстого зелёного стекла рюмки. Снова выпили, закусили…
- Вот я уж просился-просился… Но пока мне замена с фронта – на протезе инвалид – не пришла, ни в какую не брали. В октябре сорок третьего призвали… Три дня формировали команду. На льнострое…
Дойников закивал, дожёвывая хрусткую квашеную капусту. Сказал, наконец:
- И нас там же, только в сорок первом.
- Только вас-то в другую сторону повезли…
- Да, нас сперва от фронта, на учёбу, в пехотное училище, - согласился Дмитрий. - А потом уж на Ленинградский. А тебя сразу на фронт?..
Лобанов замотал головой – нет, мол. Дойников налил ещё, выпили:
- Вер, принеси там… - жене в кухню сказал.
Вера без особой радости, но принесла ещё поллитру.
- Посадили нас в телячьи вагоны. В каждый вагон – по два ведра угля для печурки. И вперёд. На восток. На Дальний Восток.
- А-а… - Дойников покивал.
- Целый месяц ехали, девять тысяч километров. Холода такие начались… На дрова всё что могли ломали – заградительные щиты вдоль дороги, заборы…
Дойников кивал, своё вспоминая.
- И привезли нас на Дальний Восток, - продолжал, кажется, совсем не захмелевший Лобанов. Только язык у него медленнее ворочался, и глаза подолгу на одной точке застывали… - На станции Бакланка, неподалеку от Благовещенска, высадили. Сразу баня, старую одежду сдали, новую получили. Бельё чистое, американские ботинки жёлтые с обмотками. Шинели – стиранные. Смотришь – где-то дырка, где-то пола порвана… Поняли, что с убитых, а куда деваться-то – надевали…
Дойников вспомнил Ленинградский фронт, бой за высоту…
- Да, много было таких шинелей… Рваных пулями да осколками… Давай-ка, председатель, не чокаясь, помянем.
Выпили. Помолчали.
- Вот, переоделись – друг друга не узнали, - снова заговорил Лобанов. - Посадили нас тут в мотовозы и по узкоколейке к месту дислокации. Село Ключи. Потом уж узнали – украинское село. Сосланные хохлы там жили. И мазанки как на Украине – я потом на такие насмотрелся…
- На Украине потом был? - спросил Дойников.
Лобанов кивнул и продолжил рассказ:
- Граница с Маньчжурией. Пришли – понять не можем, где что… А там оказалось – всё в землянках. На целые роты землянки, соединённые ходами, и столовые в земле и всё остальное. Целый гарнизон подземный… Я рядовой был. Потом школу сержантского состава закончил и стал командиром миномётного расчета. А ты – лейтенант? - Дойникова спросил.
- Старший лейтенант, - кивнул тот.
Оба уже закурили…
- Дымить – так на крыльцо! - уже явно недовольно Вера сказала.
- Ладно, - мирно ответил ей муж. - Пошли, правда, Михалыч, а то ребятишки в дому… Ты, Вер, постели там… - жене сказал, из-за стола поднимаясь.
- Да уж знаю, не впервой, - уже мягче ответила Вера. Ей, и правда, гости не в новину, как какой уполномоченный из района – у них и ночует.
Мужики прихватили и бутылку с собой и рюмки, хлеб, блюдце с порезанной кольцами луковицей… Сели не на крыльце, чуть дальше, у ограды. Тут росли, не срубленные при строительстве дома, берёзы. Пять ещё не старых, но уже зрелых, плотных, сильных (как взрослая, рожавшая баба) берёз, с плакучими ветвями, на которых уже пробивались зелёные клювики листьев. Сами ли так выросли в рядок, либо посажены были зачем-то в усторонье от села – никто уж не помнит… Тут, под ветвями, Дойников и скамейку сделал простенькую – два чурбака и доска, накрытая вытертым от старости, но чистым домотканым ковриком.
Сели, закурили снова…
И тут увидели на кончиках веток, сверкающие в вечерних лучах капли, а на бело-чёрно-розовых стволах ручейки… И ствол одной из берёз облеплен бабочками, будто обёрнут живым, шевелящимся, пёстрым ковром. Одна бабочка тяжело, с трудом отлипая от ствола слетает, другая на её место садится, и продолжается единое слитное колыхание…
- Мальчишкам своим скажи, чтобы из этой сок точили, - сказал Лобанов. - Самый сладкий тут…
Дмитрий Дойников кивнул. И вспомнил первую в этом году бабочку, виденную им утром… За этот день, значит, проснулись все бабочки, с особой силой потянули земные соки берёзы и другие деревья, проклюнулись листья… А ведь ещё полторы недели назад снег не только в низинах лежал. Так-то и в жизни – тянется время и тянется, и уже не веришь, что изменится что-то – и вдруг одним днём (мгновением даже!) всё меняется. И если бы не было этого – как бы скучно было жить. Но и изменения эти (в природе более заметные) – цикличны и неизбежны, неизменны в своей изменчивости. За зимой – всегда весна, за детством – всегда юность, молодость, зрелость, и с ними всё, что должно быть весной, или в молодости, или уж в старости…
Бабочка опахнула ему висок, мигая, растворилась в розовеющем закатном свете…
- Ну, давай, Михалыч, - снова наполнил рюмки Дойников.
- Давай…
Закусили хлебом и луком.
- Так, значит, до конца войны на Дальнем Востоке и стояли? - вернул Лобанова к его рассказу Дойников.
- Что значит до конца войны… Это здесь в мае война кончилась, а у нас в августе только началась…
- Ну, не обижайся, Григорий Михалыч, что так сказал. Для нас та война, с Японией, тоже – памятная. Парнишка наш, семигорский, погиб там. А другой семигор, офицер, там же за спецоперацию орден получил…
- Ну? Как фамилии-то?
- Парнишка – Костя Рогозин, а офицер – теперь уж поди-ка полковник – Осип Поляков.
- Нет. Не знал таких, - серьёзно Лобанов ответил. - Там тоже фронт-то большой был… А что за спецоперация-то, говоришь, орден-то дали за которую?
- Говорят, императора арестовал.
- Враньё, - твёрдо Лобанов сказал. - Император же в Японии, а мы только в Маньчжурии были.
- Так не японского, - неуверенно ответил Дойников. - Осип как-то приезжал в отпуск, сам по секрету говорил – последнего императора Китая, мол, арестовывал. Не должен бы врать-то…
- Ну, может, и так, - уступил Лобанов.
- А парнишка, Костя-то, чуть родственником мне не стал. С сестрой моей, Полинкой, гуляли, провожала она его в армию, ждала, не дождалась вот…
Лобанов покачал горько головой, сказал:
- Тоже не знаменитая, так Твардовский-то написал, война, как финская – а сколько народу полегло, сколько судеб поломано… Вот, мы уже чего – привыкли там. Жили спокойно, более менее… Не на самой границе, чуть в глубине. Рядом село это украинское – ну, мы с ними особо не общались…А хотелось! Ох, пели они здорово. В наряд пойдёшь летом и слышишь – из села песню наносит, девчата поют. - И тут даже напел: - Ишов козак потайком, до дивчины серденько вечирком. Ой, дивчино, видчины, моэ серденько звеселы… - На лице Григория Лобанова появилась улыбка, помолодел будто от той памяти.
Продолжал:
- Ну, там ученья у нас часто бывали. Всё уж привычно… А однажды, что такое? На завтрак не зовут. Потом команда строиться, и зачитывают нам сообщение о начале войны с Японией и приказ о выступлении… Выдали нам сухпаёк. Вооружение получили – кому что по штату положено, ну, ты-то знаешь… - Дойников кивнул. - У меня кроме всего – восемь мин в вещмешке. И пешим порядком идём в Константиновку-на-Амуре, к переправе. Дождь хлынул. Я поскользнулся, в колею упал и встать не могу, хорошо техника сзади не ехала… Границу перешли и всё идём-идём, будто никого перед нами, жутковато даже. Смотрим – деревня. А дома уже другие – фанзы… Запах даже другой…
Дойников разлил остатки водки. Чёкнулись, без тоста выпили. Закусили, закурили… Солнце уже опустилось в лес, лишь розовела каёмка, будто наколотая на макушки елей…
- Хороший день завтра будет, - сказал Лобанов. - Так, может, завтра и начнём, а Алфеич? - испытующе на Дойникова глянул.
- Нет. Решено – послезавтра в поле, - твёрдо ответил Дмитрий Алфеевич.
- Добро! - согласился Лобанов и продолжил рассказ. - Всю ночь шли, следующий день шли. К вечеру горы начались. Речка перед нами, а за ней, в горе прямо – доты. Подразделение, что впереди нас было, попыталось сходу речку форсировать. Только до середины дошли (речка-то быстрая да не глубокая) – японцы как дали из пулемётов… Там, как потом мы узнали, смертники цепями прикованы были… От первой роты восемь человек осталось… Раненых очень много… Артиллерия бьёт – без толку… Много сил было брошено, а взять эти доты не могли неделю целую. Да так и не взяли, сами сдались они. Ранним утром видим – выезжает на тот берег машина с белым флагом – капитуляция… Потом вошли мы в город Сун-У… Вот вроде так называется, а на карте ищу – не могу найти…
- Это в Китае нынешнем, наверное, - Дойников вставил.
- Конечно в Китае, где же… Не могу найти на карте. А целый год там стояли гарнизоном. Каких-то хунхузов ещё гоняли. Бандиты местные – налетят на лошадёнках, грабят всё подряд… Маленькие такие лошадёнки у них, лохматые и злые, понимаешь, как собаки. Меня чуть не укусила одна… Вот, мы на студебеккер пулемёт ставим и за этими хунхузами – отгоняем от города или от деревни какой… Потом в Союз нас вернули, потом демобилизовался. Вернулся в свой район, а, помнишь, был призыв специалистов сельского хозяйства в освобожденные районы страны. Вот я и поехал – в Ровенскую область Украины, сразу главным ветеринаром района стал. Мы там, считай, и Советскую власть по новой восстанавливали и колхозы первые организовывали… Самое было бандеровское гнездо…
- А, мне в лагере доводилось с бандерами встречаться… - покивал, заметно захмелевший Дойников.
Тут Лобанов спохватился:
- Да, что-то я… У тебя и война была и лагерь был… Ты как попал-то туда? - задал вопрос, который, наверное, никогда не задал бы на трезвую голову.
- Дак, как… В сорок седьмом – или выполнить поставки или дать хоть что-то людям на трудодни, чтоб выжили. Я выбор свой сделал. Посадили. Много было нас таких там. В пятьдесят третьем выпустили. Даже в партии восстановили, даже председателем снова стал… Да… - Дойников махнул рукой.
- Сдаётся мне, Алфеич, не надолго это объединение. - Лобанов прихлопнул широкой ладонью по скамье. - Ну, куда такую громаду – это ж тут, поди-ка, Лихтенштейн какой-нибудь уместится… Как бы ни было – ты как был тут хозяином – так и остаёшься. Ну, а я уж с тебя спрошу, извини. Потому как и с меня спросят, и если что – шкуру снимут не в райкоме, я в райком-то сам ногой дверь открою, так в обкоме… Так что – вместе будем работать, Дмитрий Алфеич…
- Мужики, спать-то идите… Что вы орёте-то… Детей ведь будите. Люди ведь услышат. Руководители…
- И то верно! - сразу подобрался и будто протрезвел Лобанов. И ещё негромко совсем добавил: - А строгая у тебя, Алфеич, жена.
- Жена у меня… да… жена… - нетрезво откликнулся Дойников.
Уже сгустились сумерки. Но и в темноте, размытой лунным и звёздным светом продолжалась весенняя жизнь: прорастала трава, скидывали липкую скорлупу почек листья, оживали в прогревшейся земле черви, жуки, лягушки; в лесной глуши медведи вылезали из своих берлог, зорили только-только оживающие муравейники… Из полей доносился время от времени какой-то неясный, как громкий шёпот звук. То вздыхала готовая принять семя земля…
А на одной из берёз у дома семьи Дойниковых заливался соловей и не давал он спать тринадцатилетней Зине Дойниковой… От чего – от лунного этого света, от трели этой соловьиной, от духа земли из полей, от запаха тёплого молока со двора, где стоит корова Красуля, от каких-то неясных, но прекрасных видений, проплывающих, едва закроет она глаза… От чего, от чего так тревожно и радостно, сладко и печально до слёз? Ещё не может она сама себе объяснить, но уже всё-всё знает какой-то вечной женской памятью…
… Сладко спят убегавшиеся за день братья-погодки Сенька и Венька…
3
В кафедральном соборе закончилась пасхальная служба. Отзвенели, отблаговестили колокола (накануне в Епархиальном управлении разъяснили, что звонить можно только вечером перед службой и по окончании службы не более пяти минут, даже крестный ход без колоколов ночью прошёл).
Благочинный и настоятель кафедрального Вознесенского собора отец Анатолий, приглашённый на праздничную трапезу к епископу, уехал с ним на машине.
Дьякон отец Иван (Попов) на трапезу тоже был приглашён, но отказался. Его уж и приглашали-то лишь из вежливости, зная, что он откажется – не любит и стесняется он многолюдных застолий и многословных разговоров…
Приезжали на праздничную службу женщины из Семигорья. Была и мать его Катерина. Поговорить толком не успели, ей надо было уже ехать. Иван помог подняться в кузов машины матери и другим старухам, перекрестил в дорогу, и мать из кузова поклонилась ему…
После того, как похоронили в Семигорье деда Николая, Иван уехал в город, к отцу Анатолию. С тех пор и живёт в сторожке при кафедральном соборе.
Два года после войны в колхозе поработал – и бригадиром его Митька Дойников ставил, и как раньше – на косилку, на молотилку. Работал Иван, а уже того огня, что был в нём до войны, и, главное, до того разговора с Валентиной – не было. Ни к технике тяги, что приметил в нём когда-то председатель Коновалов, ни к скотине… Если бы семью – мать, сестру, племяшек не кормить – и сеть бы на рыбу не ставил. Что уж про гармонь говорить… Сперва-то, как с войны-то пришёл – и на празднике под пляску играл, и песни старинные и новые, принесённые с войны… После объяснения с Валентиной – всё, как отрезало.
- Ванька, да мало ли девок-то свободных, что же ты по ней изводишься-то? - мать ругала. Иван всё отмалчивался, однажды только сказал:
- Да я не по ней, мама.
- А чего ж тогда, Ваня?..
- Да так…
А дед Николай Иванович как-то быстро после его прихода с войны ослабел. В сорок шестом уже еле бродил, на колокольню не поднимался. А удары в колокол по часам новый председатель Дмитрий Алфеевич Дойников отменил, хотя маленький колокол-подголосок всё так на месте и висел…
- Иван, ты слазай, стукни хоть разок, - просил, бывало, дед.
Иван взбирался на колокольню, дёргал язык. Трескучий брякоток катился по округе…
- Не то, не то… Пошто ироды большой колокол скинули… - расстраивался дед…
Он ещё пережил зиму сорок шестого-сорок седьмого, в апреле, не дожив немного до свежей зелени, отдал Богу душу. Отпевать его приехал отец Анатолий из города. Иван во время отпевания помогал, читал по Евангелию. Старушки умилялись…
Через месяц Иван Попов, добившись от председателя и правления отчисления из колхоза, уехал в город.
Вот уже больше десяти лет он здесь, в кафедральном соборе. Сначала алтарником, потом уже и дьяконом.
Всем он доволен. А всё же, бывает, и спросит сам себя: «Неужели вот к этому ты и стремился? Вот этого ты искал?»
Нет. Искал он не жизни при церкви, или любой другой жизни… Искал он, может, той тишины, что обрушилась на него когда-то на далёкой крохотной северной железнодорожной станции. Искал он того, о чём было написано по-детски правильным, школьным почерком на бумажке, что лежала в Евангелии, которое нашёл во время войны на островке посреди Ладоги, искал того, о чём и читал в этом Евангелии (книжка та всегда с ним)… Нашёл ли? Пожалуй, нет ещё, не нашёл. Да и дано ли человеку найти словами невыразимое…
Иван разговелся крашеным яичком. Вышел из сторожки… Вокруг храма, как в Семигорье, кладбище. Ближе к собору – старые могилы, с крестами, с памятниками под толстыми древними деревьями. Плиты на этих могилах поросли зелёным мхом, и надписи на них уже неразличимы. А в дальнем углу кладбища, где есть отдельный вход с улицы, и нынче хоронят. За войну и в первые послевоенные годы много там пирамидок со звёздочками появилось – город был госпитальный, много раненых умирало…
А может, прав председатель Дмитрий Дойников, однажды приехавший сюда вместе с семигорскими старухами и сказавший ему: «Ты что ж, решил тут от бед и забот спрятаться? Мать, сестру бросил – пусть, как хотят, мол, а я тут спасаться буду...»? Не ответил ему ничего Иван. Знал, что не шкуру спасал.
А душу – спасёт ли?
Просит он давно уже у отца Анатолия благословения на монашество, в монастырь хочет.
«Нет, Иванушка, я помру, кто тут останется? Найдём тебе жену, рукоположат тебя – будешь священником, будешь тут служить…»
… Город с его машинами, фабриками, людской суетой – рядом, за деревьями и оградой… А тихо здесь сейчас. Тихо… Лучи пронизывают негустые, чуть подёрнутые зеленью (в городе листья проклёвываются раньше, чем в Семигорье) кроны, пятнают солнечным светом старые могилы и молодую траву. Птицы не прекращают свист ни на секунду: свистят, заливаются, щёлкают… Улитки (их много здесь) уползают от солнечных пятен на плитах и крестах в тёплую мокрую тень, оставляя на камне и железе влажные дорожки… Гудит шмель…
Иван знает здесь все могилы… «Купец второй гильдии… Спи с миром», «Почётный гражданин… Да упокоится душа твоя…», «Младенец»…
«Почему, для чего умирают младенцы, а кто-то живёт сто лет?» часто думает он. И ответ, вроде бы, знает, а всё не может понять. «А и не нужно человеку всё-то понимать, - успокоил его как-то отец Анатолий. – Скучно жить станет, когда всё-то поймёшь».
Остановилась перед храмом «Победа», с трудом вышел из неё отец Анатолий. Иван помог ему дойти до домика, в котором жил вдовый уже священник. Старухи-прихожанки по очереди убирались в доме, готовили. Но была и постоянная прислуга – горбунья Софья, она же и просфоры пекла. Она и приняла батюшку на пороге, увела в дом…
Отец Анатолий совсем уже старенький стал. Однако же, как и прежде, бойкий и под настроение разговорчивый. Бабушки его едва ли не за святого почитают… Иван, бывало, спрашивал его о разном. Батюшка Анатолий отвечал:
- Спасение – в покаянии. Но, чтобы покаяться, нужно верить. Вере нельзя научить, нельзя заставить верить. Но, предвижу, как поверят ныне "неверующие". Вера придёт, как дар Божий. А ныне верующим нужно молиться об укреплении своей веры, об "неверующих", каяться и молиться о покаянии.
- Воин – Пахарь – Монах– вот три главных мужских звания!
- Праведник одною жизнью своею обличает кривых, лукавых и лицемеров.
- Упал – не отчаивайся, поднимайся, отряхивайся, иди дальше. Главное – в грязи не валяйся.
- Бытие Богом дано нам. Быть – значит страдать. Вся жизнь страда! И в это страде – счастье, жизнь будущая.
- Молись. И помни, что тебя слышит Бог!..
«И мою одинокую немощную молитву слышит Бог!» - с восторгом и ужасом думал Иван Попов.
В церковную калитку вошла молодая стройная полногрудая женщина в светлом в горошек платье.
Дьякон, увидев её, пошёл навстречу:
- Христос воскресе, Евдокиюшка!
- Воистину воскрес, дядя Ваня, - смущаясь, отвечает женщина, подставляя под поцелуи Ивана щеки. Это старшая племянница его – Даша.
- Ну, пойдём, пойдём, куличика возьмёшь, яичек, тебе кушать хорошо надо… Как парнишка-то?.. - спросил про трёхмесячного её сына.
- Хорошо всё. Сейчас с Володей оставила… Так надо поскорее домой-то…
Дьякон вошёл в сторожку – за дверью сразу комната с одним стулом, топчаном и столом, железная печурка, окно с треснувшим стеклом, в правом углу икона.
- Вот возьми-ка, - Иван в газетку завернул кулич, в кулёк положил яйца…
- Спасибо, дядя Ваня, - не заходила Евдокия в сторожку, и дьякон сам вышагнул на крыльцо. - Я спросить… Я… Вот покрестить-то бы Лёшу…
Иван широко улыбнулся, и вдруг обнял племянницу, прижал на мгновение к груди.
- Вот и добро. Я с батюшкой поговорю. Завтра приходите…
- Вечером уж, - оправдывалась она. - После работы. И мама приедет.
- Настя… - улыбнулся опять дьякон, произнося имя сестры. - Вот хорошо-то как…
- А Володе не говорю ничего больше. Не хочет он, ругается… Я уж ему, мол, это же так, обряд, а он, ни в какую.
- И не говори пока, - вздохнул Иван. И добавил: - Молись за него.
- И ты за нас помолись, дядя Ваня… Я вот, вроде как и верю, а…
- Иди с Богом. Приходите завтра-то… Помолюсь…
Уже за воротами, когда шла по улице, Евдокия поняла, что ведь поймёт муж, куда ходила-то она, едва крашеные яйца увидит. Поэтому свернула на другую улицу, пошла к деревянному двухэтажному зданию общежития кружевной артели, где живёт её младшая сестра Глафира.
Несколько лет назад уехали они из Семигорья в город, поступили в училище для кружевниц (обе плели уже отлично), успешно закончили. В городе и остались. Старшая в прошлом году замуж вышла, младшая ещё не собирается, вроде бы…
Правдами и неправдами многие молодые семигоры к концу пятидесятых уже перебрались в города – кто в райцентр, кто «в область», а кто и ещё дальше, страна-то большая…