Мэри Антин - Земля обетованная - Глава III. Оба их дома

Рынок древесины, Полоцк

Пронзительная история еврейки, эмигрировавшей из России в Америку. Мэри Антин в книге воспоминаний "Земля обетованная" рассказала о своей жизни и напряженных отношениях между евреями и русскими в царской России. В этой главе Антин вспоминает отношения, царившие в её семье.

Глава III. Оба их дома

Среди средневековых обычаев, которые сохранялись в Черте, когда весь остальной мир уже давно за­был о них, было использование народных прозвищ вместо настоящих фамилий. Фамилии существовали толь­ко в официальных документах, таких как паспорта. В боль­шинстве случаев людей знали по прозвищам, прозаичным или колоритным, полученным в связи с их профессией, фи­зическими особенностями или выдающимися достижениями. Среди моих соседей в Полоцке были Янкель Парикмахер, Му­лье Слепой, Моше Шестипалый; членов их семей тоже называ­ли по этим прозвищам, как например, «Миреле, племянница Моше Шестипалого».

Позвольте рассказать вам о моём семейном древе, под­нять ввысь фамильный герб и узнать, какие герои оставили в моей судьбе тот след, который отличает меня от других. По­звольте мне разыскать своё имя в летописях Черты.

В деревне Юховичи, что находилась в шестидесяти вер­стах от Полоцка, старейший житель всё ещё помнил прадеда моего отца, когда мой отец был мальчишкой. Его звали Леви Трактирщик, и в этом имени не было упрека. Его сын Хаим преуспел в деле отца, но позже занялся стекольным ремеслом и научился ловко мастерить всякую всячину, благодаря чему смог преумножить свой слишком скудный заработок.

Хаим Стекольщик считался человеком с прекрасным са­мообладанием, мудрым в быту, честным в делах. Рахиль Лия, его жена, славилась ещё большей житейской мудростью, чем он. Она была деревенской советчицей во всех жизненных неу­рядицах. Отец запомнил свою бабушку высокой, стройной, красивой пожилой женщиной, активной и независимой.

В то время ещё не придумали атласных лент для волос и от­деланных кружевом шляпок, и Рахиль Лия носила на сво­ей бритой голове величавый кнупф, или тюрбан. В Шаббат и по праздникам она посещала синагогу в длинной прямой накидке, доходящей ей до лодыжек, она носила её небрежно, продев лишь одну руку в рукав, с другого плеча рукав свисал пустым.

Хаим родил Иосифа, а Иосиф родил Пинхаса, моего отца. Невольно задумаешься, порождением чего стала я. Иосиф унаследовал ремесло, доброе имя и скудную часть отцовского имущества и неотступно следовал семейной традиции честно­сти и бедности вплоть до дня своей смерти. Впрочем, в Юхови­чах никогда не слышали ни об одном члене этой семьи, даже о сомнительном кузене, который не был бы погружен в нище­ту по самые пейсы. Но здесь это была обычная история, вся деревня Юховичи была на грани нищеты.

Иосиф был заурядным работником, заурядным уче­ным, заурядным хасидом. В одном он был удивительно хо­рош — он вечно ворчал. Хотя злым он не был, но взрывался при малейшей провокации, и даже в самом безмятежном своём состоянии получал очень мало удовольствия от жизни. Он словно вывернул наизнанку пословицу и жил, считая, что нет добра без худа. Условия жизни подбрасывали ему немало пищи для пессимизма, да и жизнерадостные соседи попада­лись нечасто. И всё же, определённая доля уныния была неотъ­емлемой частью его самого. И также, как он не доверял всему миру, так Иосиф не доверял и самому себе, что делало его за­стенчивым и неловким в компании. Мама рассказывает, что на свадьбе своего единственного сына, моего отца, Иосиф всю ночь просидел в углу, даже ни разу не улыбнувшись, в то вре­мя как гости танцевали, смеялись и веселились.

Возможно, из-за недоверия к браку Иосиф оставался хо­лостяком до преклонного двадцатипятилетнего возраста. Тогда он взял себе в жёны такую же бедную, как он, девушку-сироту, а именно Рахиль, дочь Исраэля Киманьера, мир праху его.

Моя бабушка была такой нежной и жизнерадостной, ког­да я с ней общалась, что, мне кажется, она должна была быть ве­селой женой. Надо думать, моему дедушке нравилось её обще­ство, потому что её попытки показать ему мир через розовые очки давали бы ему возможность регулярно выставлять напо­каз свои обиды и изливать жалобы. Но, судя по всему, он ни­когда не бывал доволен, и если и не сделал свою жену несчаст­ной, то только потому, что его часто не было дома. Большую часть времени он отсутствовал, ибо стекольщик, даже если он был лучшим работником, чем мой дед, не мог зарабаты­вать на жизнь в Юховичах. Он стал коробейником, торгуя меж­ду Полоцком и Юховичами, и заодно заезжая во все попутные мелкие деревушки. Он вывозил из Полоцка большой инвен­тарь товаров рублей на пятнадцать. Там была дешёвая глиня­ная посуда, табак, спички, жир для натирки обуви, колёсная мазь. Эти товары он обменивал на сельскохозяйственную про­дукцию, в том числе зерно в небольшом количестве, щетину, ветошь и кости. В этих сделках деньги использовались редко.

У моего деда была тяжёлая жизнь — в дороге в любое время года, в любую погоду, он мыкался по маленьким про­куренным постоялым дворам, иногда его оставляли на ноч­лег в какой-нибудь крестьянской избе, где люди спали вместе со свиньями. Хорошо, если он возвращался домой на праздни­ки, привозя немного белой муки на пирог, и достаточно денег, чтобы выкупить свой лучший сюртук из ломбарда. Лучший сюртук, а также подсвечники, в первый же рабочий день сно­ва сдавались в ломбард, ибо таким, как Иосиф из Юховичей, не пристало жить среди праздной роскоши.

Надо отдать должное Юховичам, даже не имея ни одного достойного сюртука, мой дедушка всегда мог прийти в синаго­гу. Его сосед Исаак, деревенский ростовщик, никогда не отка­зывался выдать заложенные вещи в канун Шаббата, даже если не получал за них денег. Многие сюртуки для Шаббата, помимо дедовых, и многие подсвечники, помимо бабушкиных, прове­ли большую часть своего существования под крышей Исаака, ожидая выкупа. Но в канун Шаббата или праздника Исаак от­давал вещи владельцам, независимо от того, приходили они с пустыми руками или нет, и по окончании праздника бла­годарные хозяева быстро приносили их обратно и оставляли до очередного выкупа.

Пока дедушка был в отъезде, бабушка умело и экономно вела своё скромное хозяйство. Из её шестерых детей трое умер­ли в детстве, остались две дочери и единственный сын — мой отец. Моя бабушка кормила и одевала своих детей как могла, и учила их благодарить Бога как за то, чего у них не было, так и за то, что было. Благочестие было единственной наукой, которую она пыталась довести до их сознания, остальному их должны были научить жизнь и ребе.

Как только позволил обычай, Пинхаса, единственного избалованного сына, отправили в хедер. Мой дедушка был в то время в дороге, и бабушка сама несла мальчика на руках, как было принято в первый день. Мой отец отчетливо запом­нил, что она плакала по дороге в хедер, отчасти, я полагаю, от радости, что сын начал праведную жизнь, и отчасти от гру­сти, потому что она была слишком бедна, чтобы поставить на стол вино и медовый пирог, подобающие случаю. Ибо ба­бушке Рахили, пусть её и учили быть благочестивой и доволь­ной, тоже случалось испытывать человеческие слабости, как и у всех нас.

Мой отец с самого начала отличался способностью к об­учению. Он поступил в Хедер в пять лет, а в одиннадцать лет уже был ешиба бахуром — учеником семинарии. Он ни разу не дал ребе повода выпороть его берёзовыми розгами. Напро­тив, ребе приводил его в пример глупым или ленивым уче­никам, хвалил его в деревне, и слава о нём дошла до Полоцка.

Чаша благочестивой радости моей бабушки была пере­полнена. Всё, что делал её мальчик, было для неё отрадой, ибо Пинхас собирался стать ученым, благочестивым человеком, достойным памяти своего прославленного деда, Исраэля Ки­маньера. Она не позволяла ничему помешать его учебе. Когда были плохие времена, и её муж возвращался домой с нераспро­данным товаром, она занимала деньги и просила милостыню, чтобы заплатить гонорар ребе. Если невезение продолжалось, она умоляла ребе дать ей время. Она заложила не только под­свечники, но и шаль, и головной убор для Шаббата, чтобы снаб­дить юного учёного скудными пайками, которые давали ему силы учиться. Мой отец вспоминает, что суровой зимой она не раз носила сына в хедер на своей спине, потому что у него не было обуви, сама она при этом шла по снегу практически босиком. В благочестивом деле обучения её мальчика для неё не существовало слишком больших жертв. И когда в деревне Юховичи не нашлось достаточно учёного ребе, чтобы дать ему более глубокие знания, отца отправили в Полоцк, где он жил со своими бедными родственниками, которые были всё же не настолько бедны, чтобы не помочь будущему ребе или раву. В Полоцке он продолжил блестяще учиться, и люди стали про­рочить ему великое будущее, и все, кто помнил Исраэля Кима­ньера, относились к его многообещающему внуку с двойным уважением.

В пятнадцать лет мой отец был достаточно квалифици­рован, чтобы учить ивриту начинающих, и работал препода­вателем в двух семьях, живущих в шести верстах друг от дру­га за городом. Юноша-преподаватель должен был приносить пользу и после занятий, он ухаживал за лошадью, носил воду с замерзшего пруда и протягивал руку помощи во всём. Когда посреди зимы умерла младшая сестрёнка одного из его уче­ников, на долю отца выпало отнести её тело на ближайшее ев­рейское кладбище через километры безлюдного пространства в полном одиночестве.

Отработав так один семестр, он попытался продолжить свою учёбу, иногда в Юховичах, иногда в Полоцке, в зависимо­сти от возможностей. Он отправился в Полоцк вместе с отцом, трясясь в телеге по изрезанной колеями дороге. Он как маль­чишка радовался цыганской жизни, зеленому лесу и летней грозе, а его отец уныло сидел рядом, не видя ничего, кроме костного шпата на суставах лошади и грязи на дороге.

О детстве отца мало что можно рассказать, так как боль­шую часть времени он проводил в школе. Вне школы он отли­чался весельем в игре, дерзостью в озорстве и независимостью во всем. Но времени на игры у мальчика в Юховичах было так мало, а его ресурсы были настолько ограничены, что даже жиз­нерадостный юноша, вступая в пору преждевременной зрело­сти, не жалел о быстро пролетевшей молодости. Так что мой отец уже в возрасте шестнадцати с половиной лет прислушал­ся к вкрадчивому голосу шадхана.

Действительно, давно пора жениться. Родители содер­жали его до сих пор, но у них было две дочери на выданье, и ни гроша не отложено на их приданое. Стоимость обучения моего отца, по мере того как он продвигался вперед, достиг­ла семнадцати рублей в семестр, и бедный ребе редко полу­чал зарплату в полном объеме. Безусловно, учёность моего отца была его богатством — со временем она станет его опорой, но пока плата за его питание и одежду тяжёлым бременем ле­жала на плечах его родителей. Пришло время найти обеспе­ченного тестя, который будет содержать его, его жену и детей, пока он будет продолжать обучение в семинарии.

После обычных переговоров родителей с брачными по­средниками, мой отец был обручен с дочерью гробовщика в Полоцке. Девушка была слишком старой — полных двадцать лет — но за ней давали триста рублей приданого, с предостав­лением питания и полного пансиона после свадьбы, не гово­ря уже о красивых подарках жениху — всё это с лихвой ком­пенсировало возраст невесты. Семья отца, вплоть до самого бедного кузена, одобрила его выбор, и мальчик был счастлив, впервые в жизни он носил часы с цепочкой и хороший сюртук по будням. Что касается его невесты, то он не мог иметь против неё возражений, так как видел её только издалека и никогда с ней не разговаривал. Когда пришло время начать подготов­ку к свадьбе, в Юховичи пришла весть о смерти наречённой, и казалось, что все планы моего отца на будущее рухнули. Но у гробовщика была еще одна дочь, девочка тринадцати лет, и он давил на моего отца, чтобы тот женился на ней вместо се­стры. В то же время брачный посредник подобрал отцу другую невесту, и нищие кузены моего отца снова стали важничать.

Так или иначе, моему отцу удалось вставить своё сло­во на последовавших за этим семейных советах, у него даже хватило духу выразить явное предпочтение. Он не хотел боль­ше никаких дочерей гробовщика, он хотел рассмотреть пару, предложенную шадханом. Серьезных возражений со стороны кузенов не было, и отец обручился с матерью.

Вторым выбором стала Ханна Хайе, единственная дочь Рафаэля, по прозвищу Русский. Её воспитание сильно отли­чалось от воспитания Пинхаса, внука Исраэля Киманьера. Она никогда не знала ни дня нужды, никогда не ходила босиком в силу обстоятельств. Семья занимала в Полоцке важное поло­жение, у её отца был уютный дом и прибыльное дело.

Процветание прозаично, поэтому я лишь бегло расска­жу об истории семьи моей матери. Мой дед Рафаэль, рано оставшийся сиротой, воспитывался старшим братом в дерев­не неподалёку от Полоцка. Брат, как и полагается, отправил его в хедер, а в юном возрасте обручил его с Деборой, дочерью некоего Соломона, торговавшего зерном и скотом. На момент помолвки Дебора еще не достигла подросткового возраста, она была настолько глупа, что боялась своего жениха. Однажды, когда она выходила из магазина с бутылкой жидких дрожжей, она вдруг столкнулась лицом к лицу со своим суженым и так перепугалась, что уронила бутылку, пролив дрожжи на своё красивое платье, и побежала домой в слезах. В тринадцать лет она вышла замуж, что хорошо сказалось на ее поведении. Больше я не слышала о том, чтобы она убегала от мужа.

На момент заключения брака у бабушки, помимо при­даного, было ещё кое-что примечательное — её семья. Её отец был настолько оригинален, что нанял репетиторов для сво­их дочерей — сыновей у него не было — и позволил им об­учиться основам трех или четырех языков и азам арифмети­ки. Ещё большей чудачкой была её сестра Ходэ. Она вышла замуж за скрипача, который постоянно путешествовал, играя на постоялых дворах и в трактирах по всей «дальней России». Не имея детей, она должна была коротать свои дни в посте, мо­литве и стенаниях. Вместо этого она сопровождала мужа в его поездках и даже имела смелость наслаждаться их волнующей, разнообразной и суматошной жизнью. Мне в последнюю оче­редь следует винить мою двоюродную бабушку, ибо её неадек­ватное поведение дало дедушке шанс получить работу, плоды которой сделали моё детство таким приятным. Несколько лет мой дед ездил в обозе Ходэ, в качестве шохата, снабжающего их маленькую труппу кошерным мясом в нечестивых дебрях «дальней России», и благодарная пара так щедро его вознагра­ждала, что вскоре он смог накопить целое состояние в восемь­десят рублей. Дедушка решил, что пришло время остепенить­ся, но не знал, куда вложить свои сбережения. Чтобы решить эту проблему, он совершил паломничество к ребе из Копистча, который посоветовал ему открыть лавку в Полоцке, и дал ему благословлённый грош, который нужно было хранить в кассе на удачу.

Благословение «хорошего еврея» принесло плоды. Дело моего деда процветало, и бабушка родила ему детей, не­скольких сыновей и одну дочь. Сыновей послали в хедер, как и всех достойных мальчиков, кроме того, их учили письму и арифметике в той мере, которая была необходима для веде­ния дел. Мой дед считал, что этого достаточно, более глубокие знания он считал несовместимыми с благочестием. Он был од­ним из тех, кто упорно сопротивлялся влиянию государствен­ной школы и давал взятки правительственным чиновникам, чтобы те не вносили имена его детей в реестр школьников, как мы уже видели ранее. Отправляя сыновей к частному репети­тору, где они могли учиться русскому языку, не снимая голов­ной убор, он, несомненно, считал, что дает им всё необходи­мое для успешной деловой карьеры образование, и при этом без грубого нарушения благочестия.

Если сыновьям хватало чтения и письма, то дочери хва­тило бы и того меньше. Для моей матери наняли учительни­цу за три копейки в неделю, чтобы та обучила её молитвам на иврите, а моя бабушка, которая сама была лучшим ученым, чем учительница, дополнительно учила её письму. Моя мама училась быстро и выразила желание изучать русский язык. Она выпрашивала и уговаривала, и мать вступалась за неё, пока дедушку не удалось уговорить послать её к репетитору. Но судьба была против образования моей матери. В первый же день в школе внезапное воспаление глаз временно ослепило её, и хотя хандра исчезла так же внезапно, как и появилась, это расценили как дурное предзнаменование, и маме не разреши­ли вернуться к занятиям.

Но она не сдалась. Она откладывала каждый грош из тех, что ей давали на сладости, и подкупала брата Соломона, кото­рый гордился своей учёностью, чтобы он тайно давал ей уроки. Эти двое усердно корпели над книгой и пером в своем укры­тии под стропилами, пока мама не научилась читать и писать по-русски, и переводить простые отрывки с иврита.

Моя бабушка, хотя сама и была хорошей домохозяйкой, не предпринимала никаких попыток научить свою единствен­ную дочь домоводству. Она только баловала и нянчилась с ней, и отправляла её играть на улице. Но моя мать была столь же честолюбива в отношении домашнего хозяйства, как и в отно­шении книг. Она уговорила горничную позволить ей замеши­вать тесто для хлеба. Она училась вязанию, наблюдая за своими подружками. Она была здоровой и активной, схватывала всё на лету, и её распирало от нерастраченной энергии. Поэтому в возрасте десяти лет она была уже вполне готова стать главной помощницей в торговых делах отца.

С годами она приобрела бесспорный деловой талант, так что отец мог спокойно поручить ей все свои дела на вре­мя отъезда из города. Её преданность, способности и неутоми­мая энергия сделали её, со временем, незаменимой. Мой дед был вынужден признать, что те немногие знания, которые моя мать получила украдкой, были обращены на благо, когда увидел, как умело она ведёт его торговые книги, и как хоро­шо ладит с русскими и польскими покупателями. Возможно, именно это стало тем аргументом, который побудил его, после долгих лет запретов, снять вето с прошений моей матери и по­зволить ей снова брать уроки. Ибо если с религиозной точки зрения главной заботой отца было благочестие, то с мирской он превыше всего ставил деловой успех.

Моей матери было пятнадцать лет, когда она вступила на путь получения высшего образования. Каждый день её от­пускали из лавки на два часа, и в этот промежуток времени она изо всех сил старалась покорить мир знаний. Катрина Петров­на, её учительница, хвалила и поощряла её, и не было причины, по которой способная ученица не должна была превратиться в культурную молодую даму, если к ней была приставлена ма­дам, преподающая русский, немецкий, вязание крючком и пе­ние — да, из книги, под аккомпанемент клавира — и всё это за плату в размере семидесяти пяти копеек в неделю.

Разве я сказала, что причины не было? А как же брачный посредник? Ханна Хайе, единственная дочь Рафаэля Русского, которой шёл шестнадцатый год, и которая была пышущей здо­ровьем, весёлой, способной и хорошо образованной, не могла укрыться от глаз шадхана. Куда это годится, позволить такой красивой девушке состариться над книгой! Срочно под хупу, пока её ещё можно выгодно пристроить на ярмарке невест!

Моя мать и думать о браке в то время не желала. Она ни­чего не выигрывала от замужества, ведь у неё уже было всё, чего она хотела, особенно после того, как ей разрешили учить­ся. Хотя её отец был довольно строгим, мать баловала и ласкала её, и она была любимицей своей тёти Ходе, жены скрипача.

Ходе купила прекрасное имение в Полоцке, после того как там поселился мой дед, и оно служило ей домом всякий раз, когда ей надоедало путешествовать. Она жила на широкую ногу, у неё было много слуг и работников, она носила шёлковые платья по будням и ставила серебряную посуду даже перед са­мым незначительным гостем. Женщины Полоцка, затаив ды­хание, восхищались её гардеробом, подсчитывая, сколько у неё было расшитых сапог по пятнадцать рублей за пару. Манеры Ходе были не меньшим предметом для сплетен, чем её одежда, ибо в путешествиях она приобрела странные привычки. Хотя она была настолько благочестива, что никогда не испытывала искушения съесть терефу, как бы ни была голодна, в других от­ношениях её поведение нельзя было назвать общепринятым. Для начала, у нее была привычка пожимать руку мужчинам, глядя им прямо в глаза. Она говорила по-русски, как гой, дер­жала пуделя, и у неё не было детей.

Никто не винил богатую женщину в том, что у неё нет детей, потому что в Полоцке хорошо знали, что Ходе Русская, как её называли, променяла бы всё своё богатство на одного худосочного младенца. Но она была виновна в том, что много лет подряд провела в добровольном изгнании из еврейского общества, жила среди свиноедов и подражала дерзкому пове­дению гойских женщин. И поэтому женщины Полоцка хотя и сочувствовали её бездетности, но считали, что это, возможно, не более чем заслуженное наказание.

Ходе, несчастная женщина, скрывала под атласными оде­яниями страждущее сердце. Она хотела взять на воспитание одного из детей моей бабушки, но бабушка и слышать об этом не желала. Особенно Ходе была очарована моей матерью, и ба­бушка из сострадания одалживала ей дочь на несколько дней подряд, и это были счастливые дни как для тёти, так и для пле­мянницы. Ходе угощала мою маму всеми лакомствами из сво­ей роскошной кладовой, рассказывала ей чудесные сказки о жизни в далеких краях, показывала ей все свои прекрасные платья и драгоценности, задаривала подарками.

Чем старше становилась моя мама, тем сильнее тётя хо­тела ей завладеть. Следуя тайному плану, она усыновила маль­чика из бедной семьи и воспитывала его со всеми преимуще­ствами, которые можно купить за деньги. Мою мать во время её визитов надолго оставляли в компании этого мальчика, но ей куда больше нравилось общество пуделя. Это огорчало её тётю, которая лелеяла в своем сердце надежду, что моя мать выйдет замуж за её приёмного сына и в конце концов станет её дочерью. Чтобы приучить маму быть высокого мнения о по­добранной ей паре, Ходе все уши ей прожужжала, нахвали­вая мальчика и выставляя его в выгодном свете. Она открыва­ла свои шкатулки с драгоценностями, доставала сверкающие бриллианты, тяжелые цепочки и звенящие браслеты, надева­ла их на маму перед зеркалом, говоря, что все они будут её — её собственными, когда она станет невестой Мульке.

Моя мать до сих пор описывает ожерелье из жемчу­га и бриллиантов, которое тётя надевала на её пухлую шею, с детским восторгом в глазах. Но в ответ на все дразнящие на­мёки своей тёти на будущее мама хихикала и, встряхнув чёр­ными кудрями, продолжала наслаждаться жизнью, думая, что судный день был ещё очень и очень далёк. Но он обрушился на неё гораздо раньше, чем она ожидала — решающий час, ког­да она должна сделать выбор между жемчужным ожерельем с Мульке и незнакомцем из Юховичей без гроша за душой, ко­торый считался прекрасным ученым.

Она не вышла бы замуж за Мульке даже за все жемчу­жины океана. Мальчик был глупым и необучаемым, к тому же с чудовищной родословной. Если поднять его отца с грязного пола богадельни, то в нём можно узнать того ленивого груз­чика, который время от времени мог нарубить вязанку дров для моей бабушки, а его сестры были неряшливыми горнич­ными, работающими по всему Полоцку. Нет, кандидатура Мульке даже не рассматривалась. Но зачем вообще рассматри­вать чьи-то кандидатуры? Зачем думать о хоссене, когда она и так всем довольна? Моя мать убегала каждый раз, когда при­ходил шадхан, и она умоляла оставить её в покое, и плакала, и искала поддержки у матери. Но её мать впервые в истории отказалась встать на сторону дочери. Она примкнула к врагу — семье и шадхану — и моя мать поняла, что обречена.

Конечно, она подчинилась. Что еще могла сделать по­слушная дочь в Полоцке? Она смирилась с тем, что её взвеши­вали, измеряли и оценивали прямо в её присутствии, и приня­ла то, что должно было случиться.

Когда то, что должно было случиться, действительно произошло, она этого не поняла. Однажды, когда она была со­всем одна в лавке, за сигаретами зашёл безбородый молодой человек в высоких сапогах, которые не помешало бы смазать жиром, и в слишком тонком для такой погоды сюртуке. Мама забралась на прилавок и одной ногой оперлась на полку, что­бы дотянуться до сигарет. Покупатель дал ей нужную сумму и вышел. И моя мать даже не догадывалась о том, что это и был предложенный ей хоссен, который пришёл посмотреть на неё и убедиться, что она протянет дольше предыдущей кандидату­ры. Ведь отец теперь считал себя человеком с богатым опытом, это была его вторая невеста, и он был полон решимости лично принять участие в выборе.

Не успел выйти хоссен, как в лавку зашла его мать, о чём наивная лавочница тоже не подозревала, чтобы купить фунт сальных свечей. Она хотела оплатить покупку порван­ным казначейским билетом, и моя мать приняла его и дала сдачу, показав, что она была достаточно сведуща в денежных вопросах, чтобы знать, что порванный билет был платёжеспо­собен.

После женщины в лавку прошаркал бедняк, очевидно, из деревни, который застенчиво, но в то же время с вызовом, попросил упаковку дешёвого табака. Моя мать быстро нашла товар, правильно отсчитала сдачу и встала навытяжку в ожи­дании дальнейшей торговли.

Родители и сын держали совет за углом, цель их шпио­нажа даже представить себе не могла, что подверглась тройно­му испытанию и прошла его.

Но вечером того же дня её просветили на этот счёт. Её вызвали в дом старшего брата для обсуждения предложен­ной пары, и там она встретила юношу, купившего сигареты. Ибо семья моей матери, раз уж она заставляла свою дочь выйти замуж, хотела облегчить ей эту задачу, позволив встретиться с хоссеном. Все были убеждены, что её покорят привлекатель­ность и эрудиция жениха.

Не имело значения, как чувствовала себя моя мать, когда она, отгородившись ото всех посаженной на колени племян­ницей, сидела на одном конце длинного стола, а хоссен нерв­но ёрзал на другом конце. Брачный договор был бы подписан в любом случае, независимо от того, что она думала о хоссе­не. И договор действительно был должным образом подписан в присутствии собравшихся семей обеих сторон после долгого откровенного обсуждения, в котором все, кроме будущей неве­сты и жениха, имели право голоса.

Один голос особенно часто прерывал переговоры ро­дителей с шадханом, и это был голос Хенне Рёсель, одной из многочисленных нищих двоюродных сестёр моего отца. Хенне Рёсель была достаточно хорошо знакома моей матери. Она часто приходила в лавку, чтобы попрошайничать под ви­дом одалживания — немного муки, сахара или палочку кори­цы. По случаю обручения она прибыла с опозданием, одетая в неописуемые лохмотья, с искусственным красным цветком, воткнутым в нечёсаный парик. Она протолкнулась к середи­не стола, где сидел шадхан с бумагой и чернилами наготове, чтобы записывать статьи договора. По каждому пункту она высказывала свои замечания, пока не возник спор по поводу векселя, который мой дед предложил в качестве приданого, сторона хоссена настаивала на наличных. Никто не требовал своего так громко, как двоюродная сестра с красным цветком в парике, и когда кузены с другой стороны, казалось, смягчи­лись и готовы были принять вексель, Красный Цветок вдруг встала и призвала их проявить твёрдость, чтобы их плоть и кровь не обдурили у них под носом. Несносная кузина нако­нец угомонилась, договор был подписан, счастье помолвлен­ной пары было заверено вином, гости разошлись. И за всё это время, мать и рта не раскрыла, а отца едва было слышно.

Так была предрешена моя судьба. Меня в дрожь броса­ет от мысли о том, как мало шансов у меня было. Как близко я подошла к тому, чтобы вообще не родиться. Если бы нищая кузина в грязном парике одержала победу над своей семьей и разорвала помолвку, то моя мать не вышла бы замуж за мо­его отца, и я бы сейчас была нерождённой возможностью в со­знании философа. Вполне оправдано поэтому моё желание подбирать слова самым тщательным образом и размышлять над каждой запятой, поскольку я описываю чудеса слишком великие для неосторожного высказывания. Если бы я умерла после первого вздоха, о моей истории всё равно следовало бы упомянуть. Ибо, прежде чем я смогла лечь на грудь матери, земля должна была быть подготовлена, и звёзды должны были занять свои места; миллион родов должен был умереть, испы­тывая законы жизни; мальчик и девочка должны были свя­зать свои судьбы, чтобы вместе наблюдать за моим приходом. Я была в пути миллионы лет, я преодолела моря случайностей, покорила огненную гору закона, прошла по извилистой тропе человеческих возможностей. Многие были оттеснены обратно в бездну небытия, чтобы я смогла пробраться к существова­нию. И на последнем этапе, когда я стояла у ворот жизни, тор­говка рыбой с иссохшим морщинистым лицом, которой едва хватало ума, чтобы жить самой, явилась, чтобы лишить меня надежды.

Мы, люди, такие порождения случайности, своим ро­ждением мы обязаны тысячам смертей. Но оказавшись здесь, мы можем создать свой собственный мир, если захотим. С тех пор, как я встала на ноги, у меня не было хозяина. Каждый раз выбирая друга, я заново определяю свою судьбу. Я не могу представить такого катаклизма, который мог бы сбить меня с моего пути. Пожар, потоп или зависть людей могут сорвать крышу с моего жилища, но душа моя всё равно будет дома под высокими горными соснами, которые окунают свои кро­ны в звездную пыль. Даже жизнь, достичь которой было так невероятно сложно, может послужить мне лишь придорожной гостиницей, если я выберу путь вечности. Как бы я ни пришла сюда, это моё.