Продолжение. Начало здесь:
Дневник пионерки. Глава 1. Мамина школа
Дневник пионерки. Глава 2. Алло, мы ищем таланты!..
Дневник пионерки. Глава 3. Больше хороших товаров
Дневник пионерки. Глава 4. Служу Советскому Союзу
Дневник пионерки. Глава 5. Сельский час
Дневник пионерки. Глава 6. Голубой огонёк
Дневник пионерки. Глава 7. Взрослым о детях
Дневник пионерки. Глава 8. Пионерская зорька
Дневник пионерки. Глава 9. Москва и москвичи
Дневник пионерки. Глава 10. Рейс 222
Дневник пионерки. Глава 11. Дым костра
Дневник пионерки. Глава 12. Будильник
Дневник пионерки. Глава 13. Программа "Время"
Дневник пионерки. Глава 14. Здоровье
Дневник пионерки. Глава 15. А ну-ка, девушки!..
Дневник пионерки. Глава 16. Будни великих строек
Дневник пионерки. Глава 17. В гостях у сказки
Дневник пионерки. Глава 18. Советский Союз глазами зарубежных гостей, или "Кабачок "13 стульев"
Дневник пионерки. Глава 19. Вечный зов
Дневник пионерки. Глава 20. Очевидное-невероятное
Дневник пионерки. Глава 21. АБВГДейка
Глава 22
«Наши соседи»
Театралы знают: все крупные города делятся на две неравные группы. К первой относятся те, где театр оперы и балета есть, ко второй - те, в которых театра оперы и балета нет. Потому что оперный – это как Эрмитаж. И в оперный театр, и в Эрмитаж можно всю жизнь не ходить и не знать, что там вообще происходит, но вот жить нужно в городе, где этот театр есть, - знаете ли, среда… До Великой Отечественной Пермский оперный был обычным провинциальным театром.
Первый раз боги обратили на него внимание в тысяча девятьсот сорок первом, когда в Молотов был эвакуирован Кировский театр оперы и балета. Кому война, а кому – мать родна: вместе с театром эвакуировали и Вагановское хореографическое училище. А в сорок втором случилось другое судьбоносное событие – в пермский ГУЛАГ «за антисоветскую агитацию» сослали Екатерину Гейденрейх, бывшую приму Кировского, педагога театра. В лагере ленинградская знаменитость просидела чуть меньше года, и ее отправили туда, где она могла действительно приносить пользу – в училище. Там уже занимались местные дети. Ленинградцы квартировали в Перми больше двух лет и оставили в Перми школу, которую и возглавила невыездная Гейденрейх.
Это было самое главное – школа. Есть школа – есть канон, и, значит, есть театр. Благодаря школе Пермский оперный так быстро пошел в гору, что уже в шестидесятых его назвали третьей балетной меккой СССР. Сюда приехала «потанцевать» балерина Большого театра Людмила Сахарова, и ее здесь оставила умница Гейденрейх, сразу разглядев в новой солистке гениального педагога. А потом… Потом – Надя Павлова, балеты Боярчикова, международная слава, конкурс «Арабеск» …
Но сначала – эвакуация, когда эшелоны шли и шли на восток, доставляя в Молотов лучшие силы страны – научные, инженерные, творческие, что, конечно, не могло не воздействовать на городскую среду. Гул этих военных эшелонов я слышу все время. Мне кажется, я и сама прибыла одним из них, но я еще не понимаю, что здесь, в Пермском оперном, - мое спасение. И даже хожу сюда не очень часто, всякий раз поражаясь даже не солистам – солисты во всех театрах приличные, – а кордебалету, стоящему в безукоризненную линейку и синхронно выполняющему каждое па. Этот чудо-кордебалет настолько владеет хореографической лексикой, что техника уже не затмевает воздух танца. Вокруг оперного крутится вся культурная жизнь, но нас, вчерашних студентов, заботит не культурный контекст (все музеи я обошла еще в августе), а потерянные дружеские связи, которые мы с грехом пополам пытаемся восстановить: ездим в какие-то никому не нужные гости, приглашаем к себе доинститутских товарищей Весельчака, те приезжают с женами, жены говорят «моЁго» и «лОжить», и я совсем падаю духом. Но прекратить ненужное общение не получается, и это просто какой-то сериал «Наши соседи», первая советская мыльная опера. Нет, я не спутала с «Нашими соседями» новейшего времени, я имею в виду многосерийный телеспектакль Всеволода Шиловского с Леонидом Броневым, Татьяной Лавровой и Ириной Мирошниченко, который в семидесятых смотрели все. Действие в «Наших соседях», повествующих о буднях нескольких семейных пар, только что заселившихся в новостройку, происходит исключительно в квартирах, и это не потому, что сценаристам было велено сэкономить на декорациях. Квартира в нашей стране – как известно, не просто квартира. Квартира – это достижение, можно сказать, карьера. А квартира у него есть? – спрашивают, чтобы вычислить «стоимость человека». И, конечно, ужас как любопытно взглянуть на современные квартиры в телевизоре – с гэдээровскими гарнитурами, чешскими люстрами и пылесосами последней модели. Действие «Наших соседей» происходит в московских новостройках; обе столицы в шестидесятых бурно застраиваются. К середине семидесятых новостройки распространяются по всей советской империи, и к моему приезду Пермь пестрит теми же типовыми домами, что и Москва времен «Наших соседей», законсервировавших «новый советский быт» - со светлыми комнатами, «стенками» и современной бытовой техникой. И если все наши ленинградские друзья живут в коммуналках, то все пермские, напротив, в отдельных квартирах, причем чаще в «двушках» и «трешках». Словом, первый год мы «разыгрываем» перманентный «квартирный сериал», в котором я, конечно, зритель, от скуки пытающийся нащупать пружины поведения едва знакомых мне людей.
Лучом света в царстве этого общения являются письма Юры и Оли Белоцерковец, которые распределились в Верхнюю Пышму (что по меркам нашей страны, совсем рядом), и проблемы у них те же, что и у нас. При первой возможности мы мчимся к Белоцерковцам в Свердловск, обнаруживаем их в такой же однушке (в СССР молодым специалистам дают жильё) и три дня сидим друг напротив друга, молча слушая Розенбаума. И дело здесь не только в ностальгии по студенчеству и Петербургу Достоевского. Дело в другом.
Едва отъехав от столицы верст на сто, вы, словно на машине времени, попадаете лет на десять назад. И если в обеих столицах вовсю шумят новые горбачевские времена, то здесь, на Урале, в лучшем случае начало восьмидесятых. Пермь из-за оборонки вообще много лет оставалась закрытым городом, куда не пускали ни одного иностранца, и это сказалось на всем. В Москве народ (гласность же) сплевывает сквозь зубы: «По России мчится тройка – Мишка, Райка, перестройка!», - а здесь, по соседству с ГУЛАГом, лучше молчать: кто ее знает, эту гласность… И самое главное - меня не оставляет ощущение стыка времен: что-то одно закончилось, но другое, новое, пока что не началось; мы все в антракте, в паузе, в прорехе. А когда на телевизионном экране вдруг воцаряются чародей Анатолий Кашпировский и первая бразильская мыльная героиня рабыня Изаура, все, конечно, садятся у ящика, но нутром понимают: это конец, со страной что-то будет.
Весельчак, отправляясь в Питер на сессию, всякий раз привозит мне Солженицына, Войновича, Губермана, Шаламова, которых вдруг начинают бурно издавать. Поток свободной литературы частично отвлекает от бытовой стороны жизни, и благодаря гласности я с легкостью переношу то, что продукты, за исключением хлеба, без бумажки с печатью купить нельзя. По талонам выдают мыло, шампунь, зубную пасту и весь ширпотреб. Талоны получают в ЖЭКе на каждого прописанного жильца, но магазины начала девяностых - зрелище такое же убогое, как прилавки «развитого социализма», и мамочка, собираясь к нам в гости, везет запас продовольствия в бесконечных коробках, из-за которых всегда так ворчат проводницы. Мамочкины продукты позволяют нам сводить концы с концами, хотя и не освобождают от осады магазинов: чтобы отоварить клочок бумаги, на которой написано «сыр» или «сахар», необходимо знать, куда и в какое время бежать. В нашем микрорайоне это делать бессмысленно: кроме морской капусты и маргарина, там все равно ничего нет, и мы с Анной Борисовной охотимся за едой на проспектах. Добывание продуктов для семьи - легитимный повод всласть пообщаться, и я пользуюсь им в хвост и в гриву. Но, несмотря на то, что магазины в центре – совсем другой коленкор, половина талонов все равно остаются бесполезными листочками, которые в конце месяца пылятся в вазе, и однажды во время какого-то совместного застолья мы обнаруживаем их в руках детей, с азартом играющих в игру «купи в один день все, что нужно»… Застолье проходит под новый хит свердловской группы «Наутилус-помпилиус» «Скованные одной цепью», и это, конечно же, фото времени. А точнее - безвременья, точно схваченного в романе Алексея Иванова «Географ глобус пропил», действие которого происходит как раз в Перми. И, конечно, «Географ» с хаотичными блужданиями героя в лабиринте деформированного мира, мира, который вот-вот примет новую форму – чуткий слепок эпохи. Главному герою Служкину – двадцать шесть, мне – двадцать пять; все, о чем страдает и думает Служкин, переживаю и я, а молодой бог по имени Вячеслав Бутусов, - он, как и Белоцерковцы, живет в соседнем Свердловске - уже написал «Гудбай, Америка», которая на целые две минуты делает меня счастливой. Дома нет (наша однушка так никогда и не станет нам домом), своих нет, поприща (что меня мучит особенно) нет, но есть Бутусов со своими наркотическими вибрациями, которые вполне годятся как анестезия от отчаянья.
Я не сразу спохватываюсь, что за всей этой ассимиляцией первого пермского года – детским садом, работой, Анной Борисовной, попытками обрасти хоть какими-то друзьями, поездками в Свердловск, ежедневными поисками еды, морозами-снегами-чтением Солженицына - мы с Весельчаком медленно, но верно начинаем отдаляться друг от друга и, в конце концов, - щелк! - устраиваемся на параллельных орбитах. Это выглядит очень естественно: Весельчак уходит на работу вечером, утром он возвращается, и я бегу в детский сад, после магазинов прихожу домой, муж отправляется хоть немного поспать, пока мы с ребенком гуляем на улице; вечер – и опять все по кругу. Кажется, первый раз мы остаемся дома одновременно на Новый (тысяча девятьсот девяностый) год, и это первый Новый год, который мы встречаем вдвоем: Анька давным-давно спит, да и я к двум часам уже клюю носом, так что когда Весельчак вдруг вздыхает, что его смена в интернате сейчас точно празднует, и на всю катушку, - я киваю с готовностью: ну, конечно, иди… И это не потому, что я такая великодушная: просто самой с собой мне гораздо комфортней, а ужасную мысль, что кругом не свои, можно обдумывать лишь лежа лицом к стенке. Когда эта мысль, наконец, выкристаллизуется, засядет шилом в моей голове, легитимируется, заставит с собой считаться, встанет во весь рост и предъявит себя, Весельчак только зло рассмеется:
- Что? Газета?.. Да даже не думай.
- Почему?
- Потому.
К лету хватка моей депрессии ослабевает настолько, что я задумываюсь об отпуске, который катит в глаза аж на целых два месяца, и можно спокойно бежать. Мужа с работы не отпускают: школа встает на летний ремонт, а это дополнительные деньги. Дополнительные деньги или возможность побыть одному – об этом мне гадать не хочется, я и сама только и думаю, что о спасительной паузе, и обязательно в скорлупе настоящего дома...
Настоящий мой дом – в Шарье, и когда я получаю бонусами к нему жару, поспевшую клубнику и речку, это выглядит почти счастьем. Приходит Марча в сарафане на бретельках, смотрит на мою трехлетнюю дочь и невесело констатирует: надо же, как Наташка быстро управилась, а я еще и не приступала… Марча только что сбежала из Омска, куда ей удалось распределиться после политеха. В отличие от меня она не боится захолустной Шарьи, и как ни трясу я на эту тему свою генеральную подругу, - ведь ясно же, засосет болото, - она мне в ответ: пусть.
Целыми днями мы пасем Аньку в нашей дворовой песочнице и смотрим старинный спектакль: персонажи его, правда, поизносились, но пьесе сносу нет, и я аплодирую каждому удачному выходу.
Вот наш «премьер» Виктор Михалыч Крылов, съездив в Москву на десятую годовщину смерти Высоцкого, размахивает руками: «…Прихожу с утра на Малую Грузинскую, а квартиры не знаю – ищу методом тыка: ну, не убьют же, рассуждаю, в крайнем случае, дадут по шее. Спускаются человек пятнадцать с цветами, и среди них Нина Максимовна; разговор идет об автобусе – вот как удачно, думаю, поеду вместе с ними на Ваганьковское: где пятнадцать, там и шестнадцатый... Но народ движется к остановке, и я не могу поверить, что мать великого человека должна добираться на могилу к сыну на рейсовом автобусе... Откомментировал я это вслух в фольклорных выражениях - оборачивается ко мне парень: вы что, интересуетесь творчеством Высоцкого? А откуда вы, спрашивает. Из Костромской области. Не знает… Ну, грю, с точки зрения истории, Иван Сусанин не довел до нас поляков километров триста. А не подскажешь ли ты, молодой человек, мне другие адреса Высоцкого в Москве? Конечно, - и подробно объясняет. Так душевно мы с ним побеседовали… А на следующий день вижу фотографию этого парня в «Советском экране»… Ну, конечно, Аркадий Высоцкий!..»
Вот Сергей Иваныч Сабуров разгружается в своем гараже после охоты… А вот и Федоров тащит свой вечный шпон. Из старожилов – все, кроме Поповых. Поповы давно переехали в особняк, где Владимир Палыч почти сразу же умер, а Гутя нашла смысл в хозяйстве. Поздно она родилась, наша Августа Павловна, надо бы лет двести назад: солить капусту, брить лбы, служанок бить, осердясь… Гуляя с Анькой, я забредаю к Гуте в «имение» и теряю дар речи: на крыльце сидит мой жених Пашка, и ему от силы лет восемь. «Да Максим это, - прижимает Гутя мальчишку к себе, - мой Максим: Пашка два раза развелся и снова женился, а внука я снохе не отдала».
Нет Чиненовых, нет Мишновых, умерла баба Лиза, пугавшая меня смертью с косой. Но вспоминаю я не про смерть, а про то, как под старость Елизавета Павловна все мечтала переехать в город Николаев - купить соломенную шляпку с лентой и гулять в ней по набережной; чем немощней становилась, тем ярче проступали приморский Николаев и соломенная шляпа. Неужели и я, как нянька баба Лиза, страдаю в своей Перми по мифическому «городу Николаеву»?..
Чуть не месяц я хожу по Шарье, а вечерами читаю. С перестройкой в СССР, наконец, хлынул Серебряный век, и я не знаю, за кого хвататься – за Набокова или Берберову, Ходасевича или Мережковских, у меня очередной книжный запой. Из этого запоя меня выводит невинная мамочкина фраза о том, что есть льготная горящая путевка в институт курортологии, который где-где находится – в Сочи? Фраза адресована не мне, а какой-то знакомой по телефону, но знакомая ее игнорирует, а я перестаю есть, спать и читать, потому что ясно: теперь или неизвестно когда. Как-то мне удается убедить всех, что я должна ехать, и в августе, оставив дочку в Шарье, я лечу в Адлер, и это мое самое сильное потрясение последних лет. Ну, кто сидел три года с маленьким ребенком или, например, служил в армии, знает…
По мановению чьей-то волшебной палочки я обнаруживаю себя среди кипарисов и пальм в раскрашенном бурными красками тридцатиградусном лете. Что?.. Я когда-то работала возле Сибирского тракта и полгода ходила по снегу? Вы смеетесь – мой дом здесь, среди вечного лета, цикад и магнолий, и мой единственный маршрут – через Курортный проспект вдоль сочинской набережной через пляж санатория «Актер». За неделю хождения в шортах я вытягиваюсь, покрываюсь загаром – и опять время будто отматывается назад, в самое начало, когда была только я, я одна – без Перми, без семьи, без условий...
Первые дни я просыпаюсь в страхе: где моя Анька, что с ней? – но потом привыкаю, беспокоясь лишь о том, что дни в этом раю летят слишком быстро. Институт курортологии, где я «лечусь», типичное сталинское здание с грошовым финансированием и палатами на три человека, мне кажется дворцом. Народ здесь в основном кому за пятьдесят, но мы, которым за двадцать, быстро знакомимся и сколачиваем компанию. Компания разношерстная, но не все ли равно, если с утра до ночи я куда-то парю, и волны, проходящие сквозь меня, - это волны восторга? Дискотеки в нашем пенсионерском санатории нет, и мы ходим на танцы в соседние пансионаты, например в «Металлург», и все время смеемся. Волна беспричинного смеха отправляет нас то в Гагры, то в Абхазию, на Рицу, и, забираясь в автобус, я ловлю взглядом блестящую синеву моря. Раз в три дня звоню мамочке: дома плюс девять, и я стараюсь не думать о том, что все очень скоро закончится.
Вот почему так бывает всегда: если недолго ты умудрился быть безраздельно, абсолютно, стопроцентно счастлив, то потом непременно последует возмездие - длительное, мучительное и жесткое?
Пермь встречает меня снегом с дождем, и после Сочи я, как в том анекдоте, отчетливо понимаю: не-е-е-ет, первый пермский год – это была светлая полоса… Вдруг взяли и посыпались стихи:
Ноябрь – мой самый страшный месяц:
Уж оскудели берега…
Уже с командой ходит месяц,
И надвигаются снега.
И опустились прямо в руки
Кусочки синие небес;
Мне трудно помнить лета звуки,
И эта музыка – не здесь.
Она ушла и растворилась –
Лишь равнодушные дома
Ко мне внезапно наклонились:
Я в ноябре совсем одна.
И долог будет путь до лета,
И – нужно наводить мосты,
И только белые цветы
Мне дарят холода букеты.
Слава богу, ничем серьезным Анька не болела, хоть и пошла в сад в три года. Нет, не пошла – поехала. Я стояла у ее кроватки первого сентября и содрогалась оттого, что вот сейчас будить и тащить через весь город. «Есть же сад во дворе дома!» - удивлялась свекровь. Нет, в чужой – ни за что, ни за что. И каждое утро я волоку ребенка на остановку, запихиваю в автобус, и мы нередко опаздываем. Спать в группе у нее сразу не получается, зато получается включиться в садовскую жизнь до такой степени, что, мама, я тебя умоляю, рано меня не забирай, в крайнем случае, после ужина, поняла? И когда я появляюсь в дверях на час раньше, дочь разворачивается и бежит к стеллажам:
- Я тебя просила, можно сказать, умоляла!
Нашу вечернюю мизансцену обожает весь детский сад, и я еще не понимаю: он – моя главная палочка-выручалочка. Но это понимает Весельчак и сразу реагирует: теперь ребенок на тебе, а я – я занимаюсь делом. Дело – это балка (сейчас ее называют уважительно – рынок), с которой более или менее связаны все наши друзья: кто-то торгует время от времени, кто-то регулярно привозит товар, и однажды муж заявляет, что уходит в кооператоры: ну, ты же не хочешь жить на учительскую зарплату?!
Это в нулевые к мелкобуржуазно-кооперативному движению как-то приспособились и адаптировались. А тогда «уйти в кооператоры» было все равно, что в семидесятые слушать «Голос Америки» или быть осужденным «за тунеядство». Потому что работать, как известно, можно лишь двумя способами – либо как это делает отец Весельчака – физически, либо как его мать - каждый день отправляясь на службу. Оба они из-за сына на грани истерики, потому что пенсия, как же пенсия? И, конечно, родители, рожденные в тридцать седьмом, понимают: да, сейчас торговать разрешили, но правил этой «свободной торговли» пока что не знает никто. И они в целом правы, потому что мелкобуржуазно-кооперативное движение, то есть беспредел девяностых, поднимет со дна таких хищников, что унеси ты мое горе на гороховое поле. Весельчак отвечает: – «Попробую», - едет в Ленинград, привозит сумки-пояса, которые в один день становятся нужны всем, и трехдневная выручка соответствует моему месячному окладу…
Квартира быстро превращается в склад, точка на рынке – в несколько отделов. Поскольку в одиночку Весельчак управляться не может, в нашем пространстве образовываются Компаньон и его миловидная жена Таня. Мужья наши вечно отсутствуют, а мы с миловидной Таней подолгу общаемся. Не скажу, что деньги появляются сразу, но мы больше не экономим: если комбинезон дочке – то самый лучший, если хотим сходить в ресторан – идем. К лету вдруг выясняется, что у нас, как у Сергея Сергеевича Паратова, есть свой пароход. Машины нет, квартира - однокомнатная, а пароход наличествует, у парохода есть капитан, который только и ждет, чтобы выйти из затона. И однажды мы с Компаньоном, Таней и еще несколькими друзьями отправляемся вверх по течению Камы мимо диких лесов и скал. Встреча с этой рекой, на которой стоит Пермь и в которую я раньше как-то не вглядывалась, производит на меня такое ошеломляющее впечатление, что мне уже не интересны ни наша компания, ни бурный воскресный пикник. Я разглядываю это место силы, в котором, можно сказать, живу, и не могу им надышаться: если река, то пятьдесят оттенков синего, если лес, то все цвета - от изумрудного до темно-зеленого, если монументальные скалы, то вся палитра серебристого. И это, конечно, совсем другая Пермь - необъятная, величественная. Великая. И я ее совсем, совсем не знаю.
Если текст понравился, ставьте лайк. Подписаться на канал можно Здесь
Карта Сбербанк 4276 4900 1853 5700
Продолжение здесь:
Дневник пионерки. Глава 23. Человек и закон
Дневник пионерки. Глава 24. 600 секунд
Дневник пионерки. Глава 25. Семнадцать мгновений весны
Другие публикации канала:
Клад. Рассказ
Письмо. Рассказ
Как я переехала в особняк. Рассказ
Годунов. Побег из СССР
Владимир Данилин. Белая магия
Бабушка и её женихи
Сам я живу в вагончике, а в трёхэтажном доме - страусы и индюки
Женщина вокруг сорока. Повесть