Выждав приличное по его понимаю время, визирь через служанок сообщил Марьям, что ждет ее в своем уединенном покое. И когда она пришла туда, сопровождаемая пышной свитой прислужниц и мамок, распорядился он, чтобы все оставили их наедине, осмотрев предварительно дверные запоры и убедившись, что стража начеку и никто не подпустит к дверям никого без его на то повеление, усадил Марьям на подушки и приготовился ее выслушать, да тут же и охнул от изумления, ибо произошло нечто необычайное.
Поднялась Марьям с подушек, встала во весь рост, подошла к визирю и вдруг с плачем и причитаниями рухнула пред ним на колени. Трижды пытался он поднять её и трижды уговаривал не делать этого, ибо позорит она тем самым свой сан супруги великого Падишаха, но с горьким плачем отклоняла она все увещевания визиря, и понял он, наконец, что женщине надо высказать свое горе и не успокоится она, пока это не произойдет.
Решился он ждать, чем всё это кончится и вот, проплакавшись и утершись головным платком, Марьям заговорила, вся задыхаясь от волнения:
«О мудрейший из мудрейших, серцевед и знаток душ человеческих! Не знаю, понимаешь ли ты, что перед тобою плачет сейчас не только несчастная мать, увидевшая в роковой привязанности своих детей друг к другу нечто вроде кары и наказания, но и не менее несчастная супруга великого Властителя, знающая его характер, как свой собственный, и потому понимающая, что всему двору и царственному дому нашему грозит нечто совершенно ужасающее. Знай же, о визирь, что при всем благородстве его характера и поистине царственном великодушии Падишах крайне отвращается от всякой чрезмерности в страстях и побуждениях, и я должна тебе признаться, что и, как мужчина, он всегда вел себя со мной в высшей степени сдержанно, и все проявления его любви были скромны, чисты и целомудренны. Чурается его душа всего грязного и противоестественного в человеческих помышлениях и поступках, и я с крайним ужасом могу представить себе, какой великий гнев охватит его, как только узнает он о любви Мухтара к Лейле! Боюсь, что изгонит он его из страны, а её, даже не разобравшись толком в её чувствах к брату, запрёт в эндеруне, и уж тогда она поймет, что под её полудетским влечением к брату скрывается страсть, сильная и могущественная.
А ведь ты, о визирь, не хуже меня знаешь, каким нравом наделил мою дочь Аллах всеведущий и всемогущий! Ибо уже с малых лет её я замечала за ней, что рождена она с душой мужчины-воина, и не влекут её тайны нашего женского мира и даже презирает их она своею неукротимой душой. А милы ей, больше всего на свете, скачки на необъезженных конях и слышала я от слуг, что на диво всем конюхам и оруженосцам дворца нашего, покоряются они её полудетским рукам и позволяют делать с собой всё, что ей угодно. И еще знаю я от нубийских негров-рабов, что не боится она входить в клетки диких зверей, что собраны Падишахом со всего подлунного мира, и гладит она жесткие гривы львов и засматривает в желтые зрачки пантер, и недавно пыталась войти даже в клетку к белоснежному барсу, известному своей крайней лютостью, и сделала бы это, если бы вовремя не отвлекли её внимание слуги какой-то другой утехой.
А еще знаю я от Падишаха, что уже просила она его, чтобы с помощью искусных в таких делах мужчин, обучилась бы она рукопашному бою, и, смеясь и восхищаясь мужеством и силой нрава своей дочери, уже было согласился он на это, да я на коленях упросила его поберечь её девическую природу и отказать ей в этой прихоти.
И вот, представь себе, о мудрейший, что будет с ней и с нашим домом, если пробудившаяся в ней женщина в полной мере осознает свою любовь к Мухтару! Воистину она не остановится ни перед чем и изобретет тысячу уловок, но настоит на своем, и будет весь наш род опозорен, ибо все во дворце, и весь наш народ считают Мухтара её единокровным братом!
А о том, что сделает Падишах со мной, несчастной, я даже боюсь и думать. Как женщина и жена его, любящая его всем сердцем и всем дыханием моим, я знаю точно, что стану противна ему как, пусть и косвенная, но всё же виновница всего происходящего; и отринет он меня, несчастную, от глаз своих, а, будучи лишена возможности видеть его хотя бы неделю, скорее соглашусь я умереть, чем вынести такую муку. Также знаю я, что и он не перенесет разлуки со мной, и случится с ним нечто роковое и непоправимое, и причиной тому опять-таки буду я и несчастные дети мои!»
Так рыдала она, плакала и причитала, а визирь глядел на её великое горе и, наконец, вздохнув, сказал ей следующее: «Дело такой значительности и неотвратимости, о прекраснейшая госпожа моя, никак не может быть разрешено наспех, в суете, слезах и треволнениях. А чтобы ты хоть немного успокоилась, услада сердца нашего Повелителя, я прикажу мамкам, чтобы отвели они тебя в хаммам Падишаха, и под действием пара, благовоний и усердных рук прислужниц успокоится душа твоя и размягчится сердце, и будет это тебе воистину необходимо, ибо, слава Аллаху всемилостивому и всемогущему, пока не случилось еще ничего из предполагаемого тобой. Я же останусь здесь и крепко подумаю обо всём и когда найду подобающее решение, клянусь Аллахом, мы снова увидимся и обставим его должным образом».
«Хорошо, — отвечала Марьям, — я не буду тебе противоречить и сделаю, как ты предлагаешь, но знай, что решение моей судьбы и судеб моих детей должно быть принято еще до полуночи, ибо в это время светлейший Падишах имеет обыкновение навещать меня в моих покоях и я, увидев лицо его, исполненное простоты, благородства и великой чистоты всех его помыслов, не сдержу себя, кинусь ему в ноги и всё расскажу и тогда, верь мне, о визирь, случится непоправимое!»
«Слушаюсь и повинуюсь, — сказал визирь, — иди в хаммам, госпожа моя, и не о чём не беспокойся, а как закончатся там все твои женские дела, призови меня, и ты получишь то, что называется, «слово и дело».
И ушла успокоенная Марьям по своим делам, а визирь сел на подушки и вновь (да простит его Аллах по неизреченной милости своей!) затребовал себе чашу крепчайшего арака и, выпив её до дна, крепко задумался.
