Вопрос этот очень старинный, и, соответственно, он занимал и занимает не одно поколение пушкининистов и лермонтоведов, да и просто любителей творчества обоих поэтов.
После своего переезда в Петербург (август 1832 года) Лермонтов постепенно сближался с кругом литераторов – друзей и соратников Пушкина. Во второй половине 1836-го он через С.А. Раевского познакомился с А.А. Краевским, который в то время был пушкинским помощником по журналу «Современник». Знакомство это открывало Михаилу Юрьевичу путь к литературно-журнальному миру и к ближайшему окружению Пушкина: В.А. Жуковскому, князю П.А. Вяземскому, князю В.Ф. Одоевскому, А.И. Тургеневу и др.
Некоторые мемуаристы (А.О. Смирнова-Россет, В.П. Бурнашев, В.С. Глинка) сообщают, что незадолго до смерти Пушкина Лермонтов познакомился с ним лично; с другой стороны, хорошо осведомлённый Аким Павлович Шан-Гирей (троюродный брат Михаила Юрьевича) утверждал: «Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным».
А, по словам знаменитого учёного – почётного члена Академии наук, географа и путешественника Петра Петровича Семёнова-Тян-Шанского, он, будучи десятилетним мальчиком, видел Лермонтова у дома Пушкина на Мойке в скорбные январские дни 1837-го.
Относительно недавно свою точку зрения на сей вопрос достаточно аргументировано высказала исследовательница из Саратова, автор книги «Рисунки Пушкина как графический дневник» Любовь Краваль. Она считает, что пушкинские зарисовки – это его дневники, просто надо уметь их читать. И вот как Любовь Александровна, исследуя один из таких рисунков, расшифровала сюжет возможной встречи двух гениев русской словесности.
«Главный принцип прочтения графики Пушкина — внимание к детали, к штриху, — считает она. — В рисунках Александра Сергеевича нет ничего «просто так», а многие из них построены по типу ребуса. Давайте вместе размышлять над одной из таких загадочных страниц и искать ответ на вопрос, который мучил многих исследователей...»
Павел Александрович Висковатов, первый биограф Лермонтова, высказался вполне определённо: «Поэты встретились в литературных кружках». А сослуживец Лермонтова по лейб-гвардии Гусарскому полку и знакомый Пушкина граф Алексей Владимирович Васильев говорил, что Пушкин «восхищался стихами» юного поэта и предсказывал: «Далеко мальчик пойдёт». Но свидетельства такого рода почему-то считались не вполне достоверными. А между тем рисунок Пушкина, который он набросал осенью 1835 года в приходно-расходной книге баронессы Евпраксии Николаевны Вревской (Зизи Вульф), позволяет предполагать, что встреча двух поэтов таки состоялась.
Любовь Краваль напоминает, что аллегорические картины, виньетки, альбомные ребусы в начале XIX века были широко распространены среди дворянства, а книги по символике и эмблематике были настольными. Иносказания разного рода составляли стиль эпохи.
«В сентябре 1835 года Пушкин часто гостил то в Тригорском у Прасковьи Александровны Осиповой, то в Голубове у Вревских, — говорит исследовательница. — В одно из таких посещений Голубова и возник набросок, который мы попытаемся разгадать. Лист изрисован сплошь, в разных направлениях, казалось бы, беспорядочно. Поистине «смешались в кучу кони, люди», гористый пейзаж, пни... Но ещё литературовед Абрам Маркович Эфрос заметил, что здесь всё «сцеплено и осмысленно, все рисунки соподчинены».
Краваль подробно рассказывает о рисунке, разобраться в котором дано лишь подлинному знатоку поэта и его эпохи: «В центре композиции — большой портрет Алексея Вульфа, сына Прасковьи Александровны. Выше — профиль самой Прасковьи Александровны, верного и преданного друга Пушкина. В зачёркнутом профиле молодой женщины с высоким лбом угадывается хозяйка тетради — Евпраксия Николаевна Вревская. Но интересующий нас портрет — лицо мужчины — Пушкин делает, перевернув лист. Тем самым как бы вычленяя новый персонаж из семейства Осиповых — Вульфов — Вревских».
Некоторые исследователи, правда, отождествляли изображённого на рисунке человека с героем Отечественной войны 1812 года поэтом-партизаном Денисом Давыдовым. Выпуклые глаза, волнистые волосы. Но известно, что давыдовский лоб вполне классического вида, в то время как у незнакомца линия волос начинается почти у соединения лобной кости с теменной — черта редкая, характерная. Пушкин не мог не отметить её своим зорким взглядом.
Современники примечали у Лермонтова «широкий и большой», «необыкновенно высокий лоб» (что мы видим и на его автопортрете 1837 года). Совпадают с лермонтовской иконографией и другие черты в пушкинском рисунке: скошенные брови, с небольшим изломом в самом начале, мягкая линия вздёрнутого носа с круглыми «фыркающими» ноздрями, хрупкая мальчишеская шея, шёлковистые волосы, а также грустные глаза с «калмычинкой». Художник М.Е. Меликов описал их: «Глаза калмыцкие, живые, с огнем, выразительные, пламенные, но грустные по выражению», смотревшие «приветливо, с душевной теплотой». Кое-кому могут показаться слишком длинными усы. Но на зарисовках, сделанных в разное время, видно, что Лермонтов менял и стрижку, и причёску, носил усы разной формы. На посмертном его портрете работы Р.К. Шведе мы видим длинноватые — калмыцкие — усы, как и на рисунке Пушкина.
«Значит, Пушкин встречался с Лермонтовым? Запомнил его? — рассуждает саратовская исследовательница. — В таком случае возникает вполне законный вопрос, почему это лицо вспомнилось Пушкину именно у Вревских. И на него есть ответ. Только что вышел и дошла до обитателей Голубова августовская книжка (том XI) журнала «Библиотека для чтения», в котором опубликована поэма М.Ю. Лермонтова «Хаджи Абрек». Всё семейство Осиповых — Вульфов — Вревских понимало и любило поэзию, новинки поступали в дом регулярно (вспомним слова матери Пушкина, Надежды Осиповны, в письме к дочери Ольге: «.. барон Вревский доставляет нам все новинки. Его братья посылают их Эфрозине, которая так образовалась, что не узнаешь»)».
Лермонтовская поэма нее могла остаться незамеченной. Она должна была привлечь внимание Пушкина ещё и тем, что с одним из ее героев — чеченским политическим и военным деятелем Бей-Булатом Таймиевым — Пушкин был знаком, сидел с ним за одним столом на обеде в честь взятия Арзрума. И в «Путешествии в Арзрум» ему посвящены таковые строки: «Славный Бей-булат, гроза Кавказа, приезжал в Арзрум с двумя старшинами черкесских селений, возмутившихся во время последних войн. Они обедали у графа Паскевича. Бей-Булат — мужчина лет тридцати пяти, малорослый и широкоплечий. Он по-русски не говорит или притворяется, что не говорит. Приезд его в Арзрум меня очень обрадовал: он был уже мне порукой в безопасном переезде через горы и Кабарду».
В июле 1832 года Бей-Булат погиб от руки своего кровника, кумыкского князя Салат-Гирея, который мстил ему за убитого им ранее отца, Мехти-Гирея. На основе этого реального факта Лермонтов и написал поэму. Зарисовка-ребус словно бы следует за впечатлениями Пушкина во время чтения «Хаджи Абрека»: ярусный ландшафт, диковатые горячие кони, черкесская стрела, сухие пни и коряги — всё это навеяно соответствующим текстом:
Но бури злые разразились,
И ветви древа обвалились,
И я стою теперь один,
Как голый пень среди долин...
Пушкин не рисует ни кровавой схватки, ни окоченевших трупов — только два сухих пня друг против друга, две загубленные жизни… И ещё он делает набросок двух коней, оставшихся без седоков. И стрелу, знак схватки. Похоже, что именно у Вревских Пушкин и сказал те знаменательные слова: «Далеко мальчик пойдёт». И отсюда, от голубовских обитателей — через Ипполита Александровича Вревского, товарища Лермонтова, жившего на Кавказе в 1840-1841 годах, отзыв Пушкина стал известен лермонтовским сослуживцам, а от них уже дошёл и до нас.
Подписывайтесь на канал. Ставьте лайк