Был солнечный теплый мартовский день. Расположившись прямо на чистых досках крыльца зигазинского клуба, мы с Алексеем Б-м грелись. Прижавшись к нагретой бревенчатой стене клуба, мы прямо на полу рубились в карты, в "дурака". Ярко светившее солнце, по теплу которого мы соскучились, очень приятно грело наши куртки, лица, было очень приятно ощущать, что зима уже включила заднюю скорость, сдаёт позиции. Характерно, по-весеннему заливались птицы в клубном саду, кое-где, местами, превратившись в тонкие струйки, стекали остатки снега с крыши клуба. Настроение у нас было замечательное. Клуб ещё был закрыт, до прихода библиотекаря, которая к вечеру открывала клуб, оставалось больше часа. Мы получали удовольствие, во-первых, от того, что так ловко пристроились на чистом сухом месте, вдали от глаз прохожих и родителей, а во-вторых, от процесса самой игры. По сути, сказать, игра, в самой карточной игре была не так важна.
В те годы, летом, мы очень часто в свободное время приходили в клубный сад, вернее в дровник, который располагался в клубном саду, играть в карты. Скорее всего, в игре в карты нас занимал не столько факт победы или выигрыша, сколько те матерные комментарии, которыми сопровождалось это действие. Во что бы мы не играли, в покер, "фараона" или "дурака", мы всегда делали это, сопровождая каждый хлесткий удар картой по сосновому ликану, заменявшему нам стол, не менее хлесткой фразой. Эпитеты, сравнения, пожелания и радость - всё было сплошной мат. Важно было держать оборону не только своей картой против карт противников, но и парировать каждую матерную фразу, летящую в твой адрес вслед за картой, своим, не менее обидным и витиеватым выражением, показывая своему сопернику своё призрение и безудержную храбрость. Разочарование при проигрыше, радость победы, торжество выигрыша - все эти понятные нормальные человеческие эмоции были исковерканы матом. Чем он был изощреннее, тем интереснее была игра. Если спросить меня сейчас, зачем мы это делали, откуда пришла эта чудовищная, непонятная мода на мат, я не смогу ответить на этот вопрос. Это просто было. Скорее всего, безбожно матерясь, таким образом, пытались повысить самооценку, мы говорили себе - мы очень жесткие и крутые парни, мы очень взрослые, мы не боимся это делать. Мат по поводу и без повода был как бы кодом, которым были помечены "свои" деревенские парни. Подобно тому, как во Франции XVII столетия последователи литературного барокко выражаясь замысловато, утонченно цветисто, очень далеким от обычной разговорной речи языком гипербол и метафор отделяли себя от "простых" людей, мы своей бранью пытались создать видимость "избранности".
Лишь много лет спустя, мне пришло осознание масштаба трагедии от увлечения этим матерным барокко. Привыкая излагать нормальные человеческие эмоции ненормальными бранными словами, мы здорово усложнили себе жизнь. Привыкнув при радости и восторге материться и встретив в жизни за пределами клубного сада, в приличном обществе, чистый и простой повод для радости, ты понимаешь, что не можешь сделать это красиво. Жизнь всегда дает массу поводов для радости и для разочарования. Нужно найти в себе достойные слова, чтобы излить и возвышенность чувств и глубину отчаяния, а слов-то подходящих нет. Просто нет, ты их мало слышал, редко повторял. Вот подходит к тебе красивая девчонка из твоей школы, красивая и изящная, ты рад её видеть ты счастлив от того что она посмотрела на тебя и подошла, а сказать-то не можешь об этом. Тупо нет слов. Уроки литературы и чтение книг не могут выправить ситуацию, потому что время, проведенное на улице, несоизмеримо больше времени, проведённого за партой или за книгой. Матерные слова при виде этой красоты скукоживаются и осыпаются внутри тебя почерневшей сухой листвой, потому что им нет места в голове, когда ты смотришь в женские глаза. Ну, да ладно.
Заигравшись в "дурака" мы вели себя как два тетерева на токовище. Я метал в Алексея десятку за десяткой, сопровождая это угрозами в адрес его валетов и королей, на что он с великим энтузиазмом лупил по ним своими валетами, подробно поясняя, где он видел мои десятки. Я было уже завернул матерно-залихватское "А чтоб у твоего вальта на пятке...." как увидел что за спиной у Алексея, повернувшегося ко мне лицом, по ступеням крыльца медленно и с достоинством поднимается майор милиции.
Я моментально узнал этого майора. Это был приехавший из районного отдела по делам несовершеннолетних майор Максютов. Буквально три часа назад он был в школе на нашем классном часу. Не помню, что он рассказывал нам, что-то правильное. Что-то серьёзное и необходимое нам. Что-то важное для всего государства и для каждого подрастающего гражданина. Мы слушали с серьёзными лицами и были само внимание. И вот он поднимается по ступенькам крыльца и идёт прямо к нам! А если он стоял за углом и слушал! А если он записывал, то, что слышал!? Это была катастрофа! Сказать, что я испугался - ничего не сказать! Я просто похолодел от ужаса.
Увидев мои испуганные глаза и побледневшую физиономию, Алексей весь сжался, втянув голову. Каким-то немыслимым вывертом, опустив голову, через свою правую подмышку, приподняв правую руку с картами вверх, он посмотрел себе за спину и увидел казённые милицейские ботинки с форменными брюками. Когда он повернулся ко мне, на него жалко было смотреть. В глазах была бездна отчаянья. Мне действительно стало его жалко. Он был на несколько годков меньше меня, и я сразу почувствовал себя как более старший, более виноватым.
Мы, как бандерлоги, перед взглядом могущественного Каа, медленно поднялись, не сводя с майора испуганных, преданных глаз. Он легко нагнулся, собирая правой рукой брошенные нами карты, а левой рукой придерживая черную страшную папку.
Положив собранную колоду карт на бортик крыльца, он прижал её от ветра раскрытой стороной папки. Отработанным движением, вынув из другой стороны бланк протокола, он принялся задавать стандартные для него вопросы, которые для нас сами по себе звучали как приговор. Мы стояли перепуганные и ошеломлённые. Он записал наши имя, фамилию, отчество, год рождения, потом спокойным, немного нравоучительным тоном пояснил, в чём заключалось наше правонарушение - мы играли в карты в общественном месте и матерились. Я и сейчас понятия не имею, есть ли в административном кодексе такая статья, которая запрещает это делать. Скорее всего, есть. Ведь это ненормально, если школьники будут сидеть на ступенях домов культуры, играть в карты и материться.
Алексей на все вопросы отвечал тихим, едва слышным голосом. Было видно, что не отвечать на прямые вопросы милиционера он не может, но и отвечать - ваше его сил. Он решил убавить звук своего голоса до минимума, как школьник, не выучивший урок у доски под пристальным взглядом грозного учителя. Майор терпеливо, по несколько раз задавал один и тот же вопрос, пока не добился приемлемого качества звука.
Я отвечал как на духу, карты - мои, я осознаю свою вину, раскаиваюсь, понимаю всю суть трагедии. Чем этот вопиющий проступок чреват для меня, моего будущего и будущего нашей страны я так же со всей ответственностью осмыслил. Сейчас, тут же, не сходя с места. Навсегда. Удовлетворившись нашими ответами и подобрев, майор поделился с нами информацией, что наша конфискованная колода будет пятой за этот выезд -рейд из Белорецка по деревням. Причём, две колоды карт из этих пяти "с оч-чень неправильными картинками" На мой наивный вопрос как картинки на картах могут быть неправильными он великодушно пояснил, что неправильность этих картинок в их неприличности. Вспомнив, что я у кого-то из взрослых видел карты, где вместо стандартных картинок с дамами и королями и проч. были похабные фотографии, я густо покраснел. Наклоняясь над протоколом для подписи, я впился взглядом в дату, которую за секунду до этого вписал милиционер - 11 марта. Меня посетила мысль, что эта дата запомниться мне надолго. От осознания того, чем конфискация карт и составление протокола отразится на мне, меня так и бросило в жар. Я представил, как майор докладывает о моём непристойном поведении моим родителям и мне захотелось провалиться сквозь землю навылет. Застегнув папку и сообщив нам, что он передаст протоколы "куда следует" милиционер объявил нам, что мы свободны. Видимо зная о том, что клуб вот-вот откроется он остался стоять на клубном крыльце, а мы побрели домой. Последняя фраза, что протоколы с нашими фамилиями попадут "куда следует" просто вышибла из нас остатки надежды на спасение. Мы, молча, дошли по тротуару до калитки в клубный сад и разошлись в разные стороны, стараясь не смотреть друг другу в глаза.
Ожидание наказания за инцидент с картами было беспощадно долгим. Я ни как не мог понять, разговаривал ли милиционер с моими родителями или нет. Вернее, было ясно, что разговор ещё не состоялся, но почему так долго? Что помешало? Он не успел? Передумал? Ожидание взбучки было невыносимо. Отцовское воспитание было лаконичным и жестким, в отличие от материнского и сестринского. В качестве посредника -переводчика отец использовал свой ремень, или хворостину, если дело было на сенокосе. По натуре молчаливый, отец не особо старался объяснить, за что мне прилетал ремень или хворостина. Поводов, надо честно признать, я подкидывал достаточно. Схлопотав от отца "горячих", я, как правило, сам, путем несложных вычислений, догадывался о причинах наказания и делал соответствующие выводы. Выводы, надо полагать, большей частью были правильные. Несмотря на всю кажущуюся жестокость такой системы, обид после выяснения отношений ни одна из сторон не держала.
Самое невероятное в этой истории – это то, что, по сути, данный проступок с протоколом не имел для меня последствий. Спустя неделю, работая в огороде, отец вдруг задал вопрос "Мне милиционер передал колоду карт, чьё это?" Я честно ответил: "Не знаю" Карты действительно были не мои. Не факт что ни были Алексея, скорее всего, ему они тоже достались от кого-то. Хотя и вопрос застал меня врасплох, страх ожидания объяснения с родителями настолько вымучил меня за неделю, что ответил я спокойно, и ждал новых вопросов как преступник, пришедший с повинной. Но видимо все пережитое и передуманное мной за время ожидания расплаты по объёму и содержанию было сопоставимо с хорошей поркой. Мне было бы легче, если бы на следующий день после встречи со страшным майором отец всыпал бы мне ремня.
Оглядываясь назад и вспоминая это роковое одиннадцатое марта, я удивляюсь. Насколько мне было стыдно перед родителями и перед милиционером за свой проступок, настолько сейчас я благодарен отцу и майору за этот урок. Время покажет, правильные ли выводы я сделал тогда, на крыльце сельского клуба. Но с тех пор, когда я вижу на календаре одиннадцатое марта, я радуюсь. У меня обязательно в этот день всё будет хорошо. Уверен.