Продолжение. Начало здесь:
Дневник пионерки. Глава1. Мамина школа
Дневник пионерки. Глава 2. Алло, мы ищем таланты!..
Дневник пионерки. Глава 3. Больше хороших товаров
Дневник пионерки. Глава 4. Служу Советскому Союзу
Дневник пионерки. Глава 5. Сельский час
Дневник пионерки. Глава 6. Голубой огонёк
Дневник пионерки. Глава 7. Взрослым о детях
Дневник пионерки. Глава 8. Пионерская зорька
Дневник пионерки. Глава 9. Москва и москвичи
Дневник пионерки. Глава 10. Рейс 222
Дневник пионерки. Глава 11. Дым костра
Дневник пионерки. Глава 12. Будильник
Дневник пионерки. Глава 13. Программа "Время"
Дневник пионерки. Глава 14. Здоровье
Дневник пионерки. Глава 15. А ну-ка, девушки!..
Дневник пионерки. Глава 16. Будни великих строек
Дневник пионерки. Глава 17. В гостях у сказки
Дневник пионерки. Глава 18. Советский Союз глазами зарубежных гостей, или "Кабачок "13 стульев"
Дневник пионерки. Глава 19. Вечный зов
Дневник пионерки. Глава 20. Очевидное-невероятное
Глава двадцать первая
«АБВГДейка»
Пока я сдавала экзамены и получала диплом, Весельчак успел получить квартиру, передвинуть в ней пару стен, сделать ремонт и повесить шторы. Мебель и холодильник нам подарили мои родители и отправили контейнером в Пермь - сами все это купить мы, конечно же, не смогли бы, да и в магазинах ничего нет, на дворе тысяча девятьсот восемьдесят девятый… И вот Весельчак встречает нас с дочкой на вокзале, мы садимся в трамвай, затем пересаживаемся на автобус и долго-долго едем в какой-то спальный район. Пермь, второй по протяженности после Волгограда город СССР, который растянулся на шестьдесят пять километров, сплошь состоит из спальных районов, и эти районы при желании можно принять за отдельные города. Наша однушка находится отнюдь не в самом дальнем, но мне это место представляется просто хутором с горсткой высоток. Хотя, в известной степени весь Советский Союз за исключением столиц, был тогда «хутором»: интернет еще не изобрели, сотовая связь отсутствовала, телефоны ставили только избранным или после двадцатилетнего стояния в очереди, машинами владели единицы. Да что там машины! Телефонную будку, и ту было не сыскать днем с огнем. Наконец, добираемся, и я с изумлением застываю: дом, в котором нам дали квартиру (тогда квартиры только «давали», то есть распределяли – в основном за солидный стаж), состоит из двух разных построек – старой хрущевской пятиэтажки и приклеенного к ней нового десятиэтажного дома. Оказалось, когда-то хрущевская пятиэтажка была очень длинной и занимала всю площадь под нашим домом, но три года назад из-за утечки газа в ней произошел взрыв, два подъезда обрушились, погибли люди, и «обрезанный» дом решено было достроить новым.
Под впечатлением этого взрыва, который тут же пробирается в меня кошмарными подробностями (родители, запертые обрушившейся балкой, выбросили ребенка из горящего окна, и мальчика не поймали), я разбираю вещи, укладываю дочку спать, подхожу к окну, за которым темнеет лес и светится несколько окон, и принимаюсь безудержно рыдать по всему сразу – по погибшим людям, по Ленинграду, по институту, по Энергичной с Актрисой и нашей «пятерке». Меня не утешают ни современная планировка, ни девятиметровая кухня, ни большая лоджия – ведь то, что я оставила там, в Ленинграде, не вернется уже никогда.
Первые полгода я только и знаю, что плачу – сразу и во весь рост встают классики и просто известные люди, когда-то жившие в Перми:
Чехов: «… А климат здесь такой, что того и гляди снег пойдет».
Герцен: «Провинциалы не любят платонических гуляний».
Анна Ивановна Дягилева, бабка Сергея Дягилева: «Кроме каторжников в кандалах, никого не видно».
И общий припев: «В Москву! В Москву!..»
Согласно Чехову, снег выпал где-то в октябре метровым слоем и уже не растаял, небо опустили ещё ниже, чем в Ленинграде. Злобным эхом Антону Павловичу отзывалось областное радио:
- В Осе, Косе, Барде, Куеде – минус сорок… В Кизеле, Ныробе, Гайнах – минус сорок восемь.
Прошел год, пока я научилась разбирать эти древние пермские названия, а с местным говором дело обстояло совсем плохо. Интонационные конструкции здесь таковы, что первая часть фразы быстро прожевывается, а конец долго поется-вопрошается. Ударения в словах, мягко говоря, произвольные. Например, вместо «моего» говорится «моЁго» - моЁго шарфа, моЁго дома. А вместо слова пригласить – приглАсить. Но самое скверное положение - с архитектурой, которую я всеми силами пыталась разыскать и полюбить. Как заведенная ходила по улицам и озиралась: дом Грибушина? Дом Мешкова? Собор? Ужас моего первого пермского года я описала в своем романе «Город на Стиксе», и дело было, конечно, не в том, что Пермь оказалась «такая плохая». Как смеялась наша соседка, сменить окно в Европу на ворота в Азию – тут у кого хочешь начнется психоз.
Логопедом в Перми (как и во всех городах СССР), не имея распределения из вуза, можно устроиться только по блату, но я этому даже рада: Аньке всего два года, и я панически боюсь отдавать ее в детский сад. Но свекровь думает иначе: подняв все свои связи, она находит мне место в заводском, ведомственном саду, и тогда Весельчак объявляет, что сам готов сидеть с ребенком – возьмет ставку ночного воспитателя в интернате глухих, ночью будет дежурить, а днем - сидеть. «Что это за должность для мужчины?» - спорит свекровь, но все как-то устраивается, и я выхожу на работу. Утром я спешу на остановку, чтобы ехать в детский сад - он находится в центре. Автобусы ходят так редко, что каждая встреча с ними – событие, к которому нужно готовиться. Подготовка состоит в том, что в толпе, заполонившей остановку, нужно изловчиться встать так, чтобы оказаться напротив двери, куда тебя сразу же вдавят напирающие сзади. Но встать напротив двери удается редко – обычно я втискиваюсь последняя и выхожу на каждой остановке, чтобы выпустить людей. За окном, покрытым белым узором, не видно ничего, и я дышу, дышу на этот узор, чтобы оттаяло хоть маленькое окошечко.
Но главная проблема – это даже не автобус, а холод, который преследует меня всюду.
- Знатный морозец! Наконец-то похолодало, - радуются тетки у магазина, а я, закоченев, опять ловлю машину. Можно взять и такси, которое всегда припарковано на конечной, но на такси ехать дороже, и со временем я понимаю: мне не хватает не только архитектуры Ленинграда; мне не хватает его атмосферы, его сырости и влажного тепла, мокрой зимы и, конечно, метро, не дающего замерзнуть даже самой холодной зимой.
- Какой это холод – минус пятнадцать? - опять удивляется Весельчак, и я делаю вывод: мой холод – метафизический, инфернальный, психологический. И этот «холод» простирается везде.
Детский сад находится в районе улицы Карла Маркса, бывшего Сибирского тракта, где до сих пор стоит особняк Дягилевых и где бабка Сергея Павловича изрекла свою крылатую фразу про каторжников, которые с утра до ночи шли, гремя кандалами, мимо ее дома. Изрекла и сбежала навеки в Санкт-Петербург, а муж, Павел Дмитриевич, ехать назад отказался, неожиданно прижился в Перми, да и Бикбардинский винокуренный завод, дававший огромную прибыль, требовал присутствия хозяина. В этом доме, где сейчас процветает Дягилевская гимназия, до шести лет жил будущий маэстро, о чем в СССР забыли напрочь, но к моему появлению в Перми началось такое бурное движение по реанимации его памяти, что через некоторое время власти сдались и присвоили гимназии имя бывших хозяев. Теперь гимназия зарифмована с великим импресарио, и в нее не попасть.
Дягилевы… Дом чеховских «Трех сестер» (Циммерман)… Михаил Осоргин и Борис Пастернак, в которого город вцепился мертвой хваткой, тщетно пытаются меня увлечь в призрачную культурно-литературную Пермь, которая в реале^ скрипит морозами и изъясняется на местном диалекте. Даже воспитатели и заведующая в моем детском саду говорят «приглАсить» и «лОжить», чего уж требовать от вспомогательного персонала, который смотрит на меня, как на инопланетянку, здоровается через раз и демонстративно курит в хозпомещениях…
Первый же рабочий день ставит меня в тупик двумя, казалось бы, не обсуждаемыми моментами: в группе, где я работаю, не двенадцать детей, как положено по стандартам, а в два раза больше. То есть логопедических ребятишек пятнадцать, но садик заводской, и по решению завода логопедическая группа просто дополнена (!) обычными детьми. Я иду к заведующей, чтобы объяснить, что логопедические группы маленькие не для того, чтобы в них было легче работать, а потому, что дети с системными нарушениями речи нуждаются в тишине и воспитании фонематического слуха, без которого коррекция невозможна. Но дымящая «Астрой» в компании прачек заведующая лишь бросает:
- Детей для вас много? Идите разбирайтесь на завод. И вообще я вас со вторым логопедом в один кабинет посажу – помещений у нас не хватает!
Это я сейчас понимаю, что, как выражаются психологи, каждый видит свой собственный сон… И «сон» моей заведующей, которая на днях получила этот устаревший – без спален и подсобных помещений – детский сад, состоит в том, что таких садов у завода двенадцать, средств нет, как хочешь, так и выкручивайся. Что не такая уж она злобная, как на первый взгляд кажется, а просто жизнь до сорока была тяжелой, и муж гулял и пил, а потом вообще умер, и жила она с двумя детьми лет двадцать в деревянном бараке без удобств, который снесли год назад. А то, что курит с поварихами и прачками, так это всё ее соседки – по педучилищу и по тому бараку. Она, в конце концов, не виновата, что в отличие от них заочно осилила институт и работала как проклятая. А тут еще явилась эта ленинградка, требует сократить группу в два раза… Ну, и самое главное: это не заведующая, от одного вида которой я готова упасть в обморок, это моя судьба, приняв обличье заведующей, пытается объяснить мне прямым текстом: «Здесь – не свои!» Беги, Форест, беги!
Но я судьбу, конечно же, не слышу. Созвонившись со вторым логопедом, Анной Борисовной, которая сидит в декрете, иду к ней домой – посоветоваться и «выбрать общую тактику». Иду, а сама думаю: а вдруг и она не своя?.. Первое, что меня поражает, – это квартира. По советским меркам, она просто гигантская, одна гостиная, как в кино – двадцать два метра. Плюс изолированные комнаты, большая кухня, вид на лес. Главное – вид на лес, перспектива. Анна Борисовна, чуть постарше меня (на тринадцать лет, как выяснилось потом), улыбчивая шатенка в очках, приглашает на чай и долго молча слушает. А когда я добираюсь до ужасов совместного кабинета, в котором работа двух логопедов невозможна физически, улыбается и пожимает плечами:
- Уверена, все разрешится. У меня вот приехала мама, так что я выхожу на работу. И не принимайте вы все это близко - дело здесь не во мне и не в вас. Дело, видимо, в классовой ненависти к профессии «логопед». Ну, кому это может понравиться: и на группе мы никогда не работаем, и рабочий день у нас четыре часа, и отпуск, как у всех педагогов, два месяца. Кстати, что вы заканчивали?
- Ленинградский педагогический. А вы?
- И я. А жили где?
- На Новоизмайловском.
- И я на Новоизмайловском…
- В каком корпусе?
- В пятом.
- И я тоже в пятом. В сто восемьдесят второй.
- Что!? Не может быть. Я в сто восемьдесят второй тоже…
В общем, это было самое сильное впечатление первого года: словно на необитаемом острове под названием Пермь я, чуть не месяц пребывая в роли «Робинзона», вдруг нашла своего двойника. И, конечно, если бы не Анна Борисовна, я сбежала бы из этого сада в первый же месяц, а благодаря ей продержалась больше четырех лет.
Ни в какой общий кабинет нас, конечно, не посадили, и с начальством, и с коллективом (за исключением музыкального руководителя) отношения оставались прохладными, но никогда не переходили в открытую войну, призрак которой так озадачил меня вначале. Дети, конечно, через одного были дизартриками[1] с органическим поражением центральной нервной системы и общим недоразвитием речи, но хорошо хоть не алаликами [2]. Группу, конечно, не сократили, но воспитателей обязали выполнять все наши требования, жизнь постепенно налаживалась, однако как ни старалась я полюбить свою комфортную - для девяноста девяти процентов советских женщин - работу, у меня это не получалось.
Каждое утро я прихожу в детский сад и начинаю день с фронтального занятия, напоминающего передачу «АБВГДейка». Но в отличие от популярной «АБВГДейки», до сих пор существующей где-то на просторах интернета, мы не только учим и разбираем звуки, но и развиваем фонематический слух. После этого начинаются индивидуальные занятия: артикуляционная и пальчиковая гимнастики, развитие мелкой моторики рук, выработка нужной струи выдыхаемого воздуха и, наконец, постановка звука. Это, конечно, особенный момент для меня и для ребенка: у половины дислаликов[3] после тщательной работы по развитию фонематического слуха звуки встают сами, и автоматизировать их не составляет большого труда. С дизартриками работа растягивается на два года – результаты вначале вообще не видны, а если они и есть, то теряются с первым больничным ребенка и перерывом в занятиях. Этот сизифов труд приводит меня в отчаяние, и этому отчаянию я почти рада – ведь оно отвлекает меня от мыслей, связанных с неверно выбранной профессией и потерей Ленинграда. Ухватившись за дизартриков, как за соломинку, я принимаюсь вызывать их родителей, требуя ежедневного выполнения упражнений, но родители, простые, замученные жизнью заводские люди, вежливо мне кивают и уходят в свою беспросветную жизнь. Может быть, она, конечно, и не беспросветная, а совсем наоборот, очень даже счастливая, но я просто не верю, что в этом городе и на этом заводе человек может быть счастлив. Я понимаю: единственное, что можно сделать – это заставить заниматься с детьми воспитателей после дневного сна, уж помочь-то закрепить поставленный звук они смогут. И действительно, это несколько выручает – четыре часа пролетают мгновенно. Но еще нужно вести речевые карты и множество другой документации, делать наглядные пособия...
Лучшее время дня – психотерапия с Анной Борисовной под видом чаепития. Я задаю один и тот же вопрос, и моя подруга (мы быстро стали подругами, несмотря на педагогическое «вы» и разницу в возрасте) дает один и тот же ответ.
- Как можно жить в этом ужасном городе? Нельзя, нельзя, нельзя.
- Вы никогда в республиках не жили. Вам просто не с чем сравнивать…
Мне, действительно, не с чем сравнивать, в отличие от Анны Борисовны, родившейся и выросшей в Баку. Нет, она не азербайджанка – русская. В тридцатых ее родители бежали от голодной смерти с Поволжья, где люди ели людей, осели в Баку, прожили там всю жизнь, но всегда понимали: они здесь – второго сорта, как, впрочем, все русские. Даже должности мелких руководителей в советском Баку занимают исключительно азербайджанцы, не говоря уже о директорах, президентах и топ-менеджерах^ крупных компаний. Ни устроиться на работу, ни лечь в больницу, ни поступить в институт бесплатно нельзя, и все, кто могут, уезжают в Россию. Легче всего сделать это после десятого класса, поступив в институт, что, в конце концов, и получилось у моей подруги. С четвертой попытки… Ну, Ленинград, дефо – что вы хотите? Но даже после первых трех неудач возвращаться в Баку она отказалась: боялась там остаться. Где моя Анна Борисовна только не работала – в библиотеке, в школе, даже в ВОХРе [4]. Но, в конце концов, поступила, и на пять лет учебы проблема с местом жительства была решена. Через пять лет грянуло распределение, которое тогда было еще хуже, чем сейчас, и моя подруга угодила в поселок Гаврилов Ям Ярославской области, где стояла школа-интернат для умственно-отсталых детей да несколько десятков домов. Понятно, что из Яма надо было бежать, Она и бежала, но сначала отработала там, как и положено, целых три года. Слава богу, не вышла замуж, сохранила мобильность, и когда ее родной дядя, проживающий в Донецке, вдруг начал к себе звать, собралась, не раздумывая.
- Донецк – конечно, не Баку, но это тоже республика, украинский менталитет, диалектная речь, отсутствие лесов, пыльные бури и многое другое, что словами не объяснить, - говорит она мне, и я, кажется, понимаю.
Ситуацию усугубило то, что логопеды там были нужны точно так же, как ледокол «Ленин». И не потому, что дети в Донецке не страдали нарушениями речи – просто логопедом в Донецке устроиться едва ли не сложнее, чем в Азербайджане. Пришлось идти в инспекцию по делам несовершеннолетних - заниматься лишением родительских прав:
- Не могу вспоминать это без содрогания: даже в благоустроенной квартире они умудрялись устроить трущобы – грязь, помойка, голодные дети. Приходим забрать детей в детдом, а те ни в какую – лучше с родителями-алкоголиками, чем в интернате. Мать лежит в рвотных массах, а ребенок, который три дня ничего не ел, вцепился в нее и кричит, и я, чужая тетка, должна его оторвать... Уговариваешь себя: если мы этого ребенка не заберем, он просто погибнет, - но спать после такой работы я не могла… Все советуют: потерпи, через год обещают квартиру. Но, правда, при одном условии: если останусь работать в инспекции и если подберу жилье сама, выселив лишенных родительских прав алкоголиков за долги ЖКХ…
Дальше Анна Борисовна делает мхатовскую паузу, чтобы я могла насладиться ужасом молодой советской девушки, оказавшегося перед таким нравственным выбором, и продолжает:
- …А в Перми у меня жила подруга, с которой я активно переписывалась. В Пермь она попала по распределению лет пять назад, успела выйти замуж и родить ребенка. И все ей там, в принципе, нравилось, кроме одного: и друзья, и родные - за тысячи километров. Я в Донецке – тоже одна, вот мы с ней дружим в письмах и описываем друг другу свои будни. И когда я дохожу до того, что должна выгнать людей из дома, чтобы заполучить эту квартиру себе, подруга принимается кричать: «Аня, бросай все, приезжай в Пермь, я чувствую, твоя судьба - здесь»… К этому времени я и сама уже приняла решение увольняться по собственному желанию - вопрос был в том, что делать дальше. А дальше был тупик…
Тупик Анны Борисовны – мое самое любимое место в ее истории, которую я готова слушать снова и снова, потому что после тупика начинаются чудеса. Но пока до чудес еще долго: заявление ей не подписывают, ссылаясь на какой-то закон, по которому она должна отработать еще целых два года. И вот стоит Анечка в кабинете начальника, багрового, как помидор, и лихорадочно ищет фразу, которая должна ее спасти. Господи, что же это за фраза!?. И от бессилия начинает рыдать: «Да вы что, товарищ подполковник, жизнь мне хотите испортить? У меня жених там, в Перми, а вы – не пущу, не пущу!..».
Вот что безотказно действовало на советских людей, даже если эти люди носили погоны, – личное счастье. Город не нравится, совесть не позволяет – все это не причины уходить с работы, да… А вот любовь – причина! Товарищ подполковник меняется в лице и начинает криво улыбаться:
- Жених, говоришь? Ну, жених – это дело другое. Кто он там у тебя по профессии?
- М…м…м… Инженер-нефтяник!
Вот так небольшая внезапная скромная ложь изменила судьбу человека.
- Приезжаю я в Пермь - на работу устраиваюсь мгновенно, но с жильем, конечно, проблема, живу у подруги, на краю чужого гнезда.
- И в вас влюбляется муж подруги… - начинаю я сочинять мелодраму.
- Нет, муж совсем не влюбляется. Подруга – та на седьмом небе, но чуть не с первых дней меня смущает то, как ревниво она относится к моим новым связям и встречам: куда пошла? когда вернешься?..
Отношения, великолепные вначале, начинают стремительно ухудшаться, и через три месяца Анна Борисовна сбегает в рабочее общежитие, в комнату на четырех человек. Ничего другого ее детский сад предложить не может, и она старается как можно меньше находиться «дома». После работы заходит в столовую или чайную и до позднего вечера бродит по незнакомым улицам… Сколько ей тогда было? Уже двадцать девять.
Тут я должна сделать отступление и объяснить, что в советские времена девушка старше двадцати шести по медицинским стандартам считалась старородящей, следовательно, замуж все выходили в двадцать, ну, в крайнем случае, в двадцать три. Восемнадцать – это было еще рано, ну, а двадцать семь – потолок. За последние десять-пятнадцать лет возраст невесты сделал такой скачок, что никому и в голову не придет до тридцати задумываться о ЗАГСе. А тогда все приближающиеся к тридцатилетию девушки считались глубокими старыми девами, точка.
Теперь второе отступление - ответ на логичный вопрос: ну, если все так плохо, почему моя Анна Борисовна из постылого Донецка бежит не в Ленинград (по которому страдает не меньше меня), не в Москву, а в далекую Пермь? Дело в том, что в Советском Союзе, как и сто пятьдесят лет назад, существует крепостное право. Называется оно, правда, пропиской, но без прописки в Москве и в Ленинграде вас возьмут только в три места – санитаркой в больницу, чернорабочим и – вагоновожатым. На все остальные должности – нет. «Нет» вам скажут и в других жизненно важных местах, например в больнице, если, не дай бог, приспичит лечиться. Прописку, кстати, можно добыть через фиктивный брак, не очень популярный, но и не умирающий бизнес, с которым ничего не может сделать даже советская милиция. Впрочем, порядочные девушки и фиктивный брак – вещи несовместимые, да и денег таких у девушек нет.
…И вот проходит несколько месяцев, наступает июнь, белые ночи – в Перми точно такие же белые ночи, как в Питере, – и соседки по комнате зовут Аню в ресторан «Кама». Повторяю, в СССР ходить в рестораны не очень-то принято, но жизнь у общежитских девушек такая безрадостная, что ее хочется забыть хоть на вечер. А «Кама» - лучший ресторан Перми, хоть и стоит на Сибирском, «каторжном» тракте, давно превратившемся в центр города. Суббота, народу полно… Девушек как-то рассаживают, и напротив них оказывается мужская компания – празднуют день рождения, кажется. То есть она мужская опять же по тем, тогдашним стандартам, а по-нашему там сидят молодые тридцатилетние парни. И с одним из них, Сашей, который и был именинником, наша Аня знакомится. Быстро закручивается роман, и через три месяца назначается свадьба… Да, несмотря на то, что ни о каких техниках «сбычи мечт» в СССР никто слыхом не слыхивал, Саша оказался тем самым инженером-нефтяником, о котором моя Анна Борисовна на голубом глазу врала милицейскому чину.
Эту историю я готова слушать каждый день, требуя новых и новых подробностей.
- А он вам сразу понравился?
- Да нет, конечно, не сразу. После ресторана мы всей толпой отправились гулять: я вижу, что мужчина в возрасте, и говорю: «Идите-ка домой, к жене!» - А он: «К какой жене? Я не женат…». Так и гуляли до утра вдоль Камы. Дал мне свой телефон для чего-то. Проходит неделя – звонит: «А пойдемте в театр в воскресенье?»
Да, театр – это тест, я согласна. Только влюбленный инженер- нефтяник поведет даму сердца в театр, в котором был последний раз в девятом классе.
Господи, ну, конечно – театр! Я про него совсем забыла...
23 Дизартрия - нарушение речи, возникающее вследствие органического поражения центральной нервной системы.
[2] Алалия – глубокая несформированность речевой функции, обусловленная органическим повреждением речевых зон коры головного мозга.
[3] Дислалия - нарушение звукопроизношения при нормальном слухе и сохранной иннервации речевого аппарата.
[4] ВОХР – военизированная охрана.
Если текст понравился, поставьте, пожалуйста, лайк. Подписаться на канал можно Здесь
Карта Сбербанк 4276 4900 1853 5700
Продолжение здесь:
Дневник пионерки. Глава 22. Наши соседи
Дневник пионерки. Глава 23. Человек и закон
Дневник пионерки. Глава 24. 600 секунд
Дневник пионерки. Глава 25. Семнадцать мгновений весны
Другие публикации канала:
Клад. Рассказ
Письмо. Рассказ
Как я переехала в особняк. Рассказ
Годунов. Побег из СССР
Владимир Данилин. Белая магия
Бабушка и её женихи
Сам я живу в вагончике, а в трёхэтажном доме - страусы и индюки
Женщина вокруг сорока. Повесть