Летом девятнадцатого года от начала правления императрессы Прунапризмии Второй, а от создания мира в году 6789-м, господин мэр Чистого Листа под радостные аплодисменты разрезал красно-чёрную ленту возле ступеней похожего на торт здания.
Поодаль, на посыпанной белым щебнем дорожке чистенького кладбища, стоял Тот-самый, опираясь на лопату. По его угрюмому виду было понятно, что он ужасно не в духе и размышляет, как составить Протестную Петицию от лица профсоюза ходячих мертвецов. Его зелёный фартук с белыми ромашками, такие же нарукавники и панама резко контрастировали с длинным чёрным одеянием и длинными седыми, а некогда чёрными волосами. Нос у некроманта был красный, так что сочетался с цветочками на фартуке чуть лучше.
На кладбище шла своя жизнь, там кто-то копошился, но это в здешних краях считалось делом обычным. Поэтому мало кто обратил внимание на перемазанного землёй мальчишку, который усердно возился над безымянной могилой в дальнем углу погоста.
Из толпы горожан выбрался парень с гитарой – высокий, нескладный. Солнце играло на струнах и лаке дешёвой жёлтой гитары.
– Песню! – сказал он юным, звонким голосом. – Заказывайте! Могу исполнить любую – заупокойную, колыбельную или даже радостно-торжественную оду. Чтобы успокоить горе скорбящих.
И взял аккорд на гитаре, от которого у присутствующих пробежали по телам мурашки нехорошего предчувствия.
Мэр, который едва отошёл от микрофона после краткой вступительной речи, выставил перед собой ножницы на тот случай, если перед ним оказался один из членов профсоюза ходячих мертвецов. Но его секретарь и телохранитель похлопал хозяина по плечу и указал поверх голов горожан на кладбище. Там пожимал плечами Тот-самый. Похоже, он был ни при чём.
– Песню! – повторил настырный юнец, ступая на бело-розовый мрамор ступенек крематория.
– Только не длинную, – предупредил мэр.
– О! Тогда я знаю одну подходящую случаю! Торжественно-печальный плач по усопшему, два куплета, три припева, рыдать всем, – бодро заявило молодое дарование и острым плечом потеснило мэра от микрофона.
Потенциальные слушатели заворчали.
У ступеней стояли два пышных гроба с телами, предназначенными для первого огненного погребения, разгоралась жара – был в разгаре весьма тёплый для этих краёв Розовый месяц, – и покойные начинали весьма ощутимо пахнуть. Разумеется, это скорее относилось к компетенции бальзамировщиков, но сейчас между похоронами и хоронящими стоял парень с гитарой. Против него и направилось народное негодование.
– Я вас приветствую, дорогие жители Чистого Листа, – опрометчиво принимая ропот толпы за возгласы одобрения, сказало дарование. – Меня зовут Трундеваль Фодросский. Фодрос – это на границе Шмутцваальда и нашей Великой Империи.
Великоимперцы, они же чистолистогодцы, на сей раз отреагировали более сдержанно.
Видимо, смирились с необходимостью песни.
Трынькнули дискантные струны, солидно, но нестройно буркнули басовые, тревожно взвизгнул микрофон, и на собравшихся полилась песня.
О, моя прекрасная леди,
На кого ты покинула меня?
Не съели тебя в лесу дикие медведи,
Не выпили твою кровь вампиры на исходе дня.
Сгубила тебя лихорадка,
От которой ты вся покрылась коростой,
И так тебе было умирать несладко,
Но ты окончила жизнь свою на погосте!
Молодое дарование исполняло песню с небывалым энтузиазмом. Оно ни разу не попало в ноты, если, конечно, допускать возможность того, что они вообще были задуманы в произведении. Оно не сделало ни единого верного аккорда из трёх им освоенных. Оно сбивалось с боя на перебор без малейшей логики. Но, разумеется, хуже всего был голос. Трундеваль Фодросский не обладал сколько-нибудь приятным тембром. Напротив: его вокал был из тех, что бьют наповал, сшибают с деревьев ни в чём не повинных пташек и заставляют лопаться бокалы и перегорать электроприборы.
Ближайшие к нему слушатели зажали уши руками и попятились. Мэр резко побледнел и попытался опереться на руку телохранителя, но тот тянулся к шее певца. Поэтому мэру ничего не оставалось, как сесть и обхватить разрывающуюся от какофонии на части голову обеими руками.
В певца полетели различные предметы: комья земли с травой, остатки бутербродов, куски поминального пирога и варёные яйца. Но Трундеваль бодро перешёл к припеву:
И вот теперь без тебя
Жизнь моя – не моя,
Как мне жить без тебя,
О прекрасная леди моя?!
– Ааааа! – раздался истошный крик от подножия лестницы.
Передние ряды пошатнулись и рассыпались. Все поспешили прочь, подальше от гробов. Потому что из кружев и шелков медленно поднимались покойники: пожилая женщина с жёлтой морщинистой шеей и старик, весь в голубоватых прожилках и багровых пятнах. Кто-то зарыдал, поняв, что его родня стала жертвой некроманта, кто-то уже начал по привычке осторожно ругать Того-самого.
Мертвецы трясли головами, протягивали руки и что-то шипели зашитыми ртами. Распахнулись их белёсые жуткие глаза, заскребли по стенкам гробов желтоватые ногти…
– Прочь, – закричал мэр. – Убирайся, ты! Гнусный поющий некромант!
– Но я не некромант, – оборвав на полуслове второй куплет, возразил Трундеваль. – Я всего лишь менестрель! Если вам не по нраву эта песня, я могу исполнить другую!
– Да выключите же микрофон, – завопил мэр. – Кто-нибудь!
Его телохранитель схватил микрофонную стойку и согнул дугой, а провод дёрнул так, что он порвался. Мертвецы глухо застонали и попытались вылезти из гробов.
– Работников крематория сюда! Срочно! – заорал мэр, с трудом поднимая своё тучное тело.
Телохранитель и секретарь почтительно поддержал его.
– Упокой их немедленно! – прошипел мэр, брызгая слюной на юное дарование.
Трундеваль захлопал длинными ресницами. Его карие глаза стали огромными и жалобными, как у собаки, которая выпрашивает у хозяина вкусный кусочек.
– Я не виноват! Я их не поднимал! И не умею упокоивать... упаковывать... упокачивать... не умею я!
Тогда взор мэра устремился на Того-самого. Некромант подошёл ближе, благо основная толпа уже разбежалась, и сказал угрюмо:
– А чего сразу я? Это он. Я бы не стал.