Chapter 8
Более, чем за шесть месяцев, отсиженных в клоаке КГБ-эшной тюрьмы, экс-майор приучился к одиночеству, оно его не пугало и даже в какой-то мере удовлетворяло его. Но теперь-то он заделался узником, можно сказать, фешенебельного дурдома или, пусть будет, пансионата, где можно немного подсластить квёлое положение тет-а-тет с самим собой. Поэтому, принимая из лапок личной сестры (так он окрестил проклятущую сестру Марию) поднос с обедом, Станислав попросил чего-нибудь почитать. К его безмерной радости, очаровательная медичка сообщила, что тут есть библиотека и пообещала сводить его туда после обеда.
В библиотеке, расположенной на одном с ним этаже в переоборудованной палате, оказался представительный выбор книг. Отбросив детективы как напоминание о бывшей службе и уж тем более фантастику с триллерами (кто вообще подобную дрянь читает?), одними лишь сатанинскими названиями и маниакальными обложками возвращавшие его к трагическому эпизоду, поставившему над ним крест, Рубиян запасся далёкой от всяких ужастиков литературой. Таким образом второй день заключения в диспансере "Берёзки" прошёл за чтением. А вечером личная сестра принесла обязательную порцию лекарств.
Ужин был в 19:00, формально отбой значился в 22:00. Без одной минуты десять заглянула незнакомая дежурная медсестра, ласково, как ребёнку, пожелала доброй ночи (хотелось бы!) и, повернув регулятор освещения в фазу "полумрак", тихонечко удалилась. В соразрез её миролюбию противно гавкнул замок. Тварь безмозглая.
В силу нехорошего предчувствия укладываться желания не было, и Станислав без определённой цели приблизился к окну.
Садилось позднее летнее солнце. Багряные блики заката повсеместно алели на фиолетовом небосводе, кроваво-мрачной стелью осеняли верхушки берёз. В этот час древа вовсе не смотрелись столь же красочно, живописно, как днём, не были уже теми чудны́ми добрячками, выскользнувшими из-под пера весёлого сказочника. Поздним, мрачным вечером выглядели берёзы довольно демонично и крылась в них некая коварная подоплёка. Словно помноженный на бесчислие самого себя восточный символ инь-ян, который, едино со всем прочим, олицетворяет частицу зла в доброй сущности и наоборот, тёмные плямы на белых древесных стволах не уставали твердить о злобной черноте в подкорке любых живых организмов, завуалированной масками добродетели. Кроны и ветви на глазах обращались в когтистые, монструозные лапищи, тянущиеся за невинными жертвами, за человеческими душами, заточёнными в стенах полуразваленного, древнего обиталища, коим представал диспансер под багрянцем заката.
Разумеется, не мог Станислав видеть из окна здание целиком, но на место зрению приходило воображение, успешно конструировавшее из уникальной в стране психушки ветхий, нечестивый оплот, где всё лживо, сфальсифицировано: комфорт и уют - временная ширма, готовая в нужный час оборваться и показать за собой нечто неназываемое; в каждой палате, каждом кабинете и, особенно, под диспансером, в его необъятных недрищах, живёт и постоянно плодится само зло - тоже ждёт своего часа, клокоча всеобъемлющей ненавистью, а приспешники зла - якобы персонал, всуе же кровожадные оборотни - устраивают в диспансерной утробе дьявольские мессы, и скоро, уже очень скоро зло прорвётся вовне и явит нашему миру что́ на яву представляет собой Диспансер.
Станислав понял: что-что, а воображение точно доведёт его до сумасшествия и улёгся спать.
Но не одно воображение способно было свести с ума восприимчивого экс-майора. Ещё же были кошмары. Вот они-то и дожидались своего часа. И с приходом сна ворвались к Рубияну в сознание - всё грознее, всё явственнее и кошмарные, чем прежде. Изо всех сил безвольный человек отбивался от бесплотных уз Морфея, изо всех сил несокрушимые кошмары гнели безвольного человека. А длилась их неравная борьба в строго обозначенных временных рамках.
Станислав проснулся в 08:30, с чувством государственного переворота в мозгах, и решил наотрез отказаться от приёма подозрительных медикаментов.
Весь вышколенный персонал "Берёзок" отличался поразительной, прям тошнотворной пунктуальностью. Тютелька в тютельку, в 09:00 сестра Мария, радушная, впрочем, как обычно, явилась с завтраком и утренней порцией декохтов. На повстанческий протест изведённого ночными кошмарами подопечного мягким, проникновенно-назидательным тоном она изрекла:
-В нашем пансионате, почтенный Станислав Олегович, есть отделение, где живут неуправляемые пациенты. - И, наклонясь к нему, вкрадчивым шепотком добавила: - Им там ставят уко-о-олы...
Добродушная язвочка показала острые зубки. Садистка! Вчера Рубиян несколько проникся по отношению к ней дружелюбием - как-никак в библиотеку сводила, но сегодня... Бестия!
Неприкрытая угроза самым действенным образом принудила его употребить мерзкие тинктуры, а заодно дала понять, что в диспансере не всё так гладко, как видится на первый взгляд: есть и отделение для неуправляемых, и сами неуправляемые. Ни туда, ни в их число нельзя было попадать, наоборот, следовало, по мнению Станислава, создавать видимость покорного ягнёнка. Для чего? Он сам покуда не знал, но чувствовал - надо...
На приёме у лечащего врача с бесшабашной фамилией пришлось выложить ему про очередное явление кошмаров, потому как Флюсс был более чем настойчив в этой связи. На не заданный, но подразумевающийся вопрос он сообщил, что зачастую путём снов болезнь вымещает загадку своего появления. Весьма неубедительно, особенно когда знаешь о несуществовании болезни.
Потом были те же процедуры, потом - палата или камера (где уж тут разберёшься?), потом гнетущая скука, тоска, безделье, малость приемлемое одиночество, плюс книги, опять то же самое и так далее. В те унылые дни бывший следователь откровенно сочувствовал преступникам, которым лично пособил отправиться за решётку. Теперь он в полной мере ощущал себя в их шкуре, теперь он маялся их рутинной, безальтернативной, неизменной жизнью - и такой участи не позавидуешь. Самое невыносимое в, заключении - это однообразие: день сменяется ночью, ночь сменяется днём и за это время не происходит совсем ничего примечательного, отличительного, запоминающегося, совершенно ничего нового. Однообразие, господа, угнетает гораздо, гораздо хуже самого факта пленения. А когда, как пожизненный заключённый, не видишь впереди для себя просвета, - мрак.
Блеснуло в неволе по истечении скудной, даже лишённой событиями недели, где дни тянулись бесконечно долго, а ночи терзали мучительно больно. Что́ там у них, психиатров, приключилось, наверное, одному Гиппократу ведомо: может, какой-то компьютер или датчик выдал потребный корифеям результат; может, вороватый доктор изловчился удачно и без последствий для себя плюнуть на спину главврачу, а оттого обуялся великодушием, - так или иначе именно он, доктор Флюсс, облагодетельствовал Станислава Олеговича правом посещения совместно с другими пациентами общих мероприятий, то есть дверь в карцере узника под номером таким-то до определённого времени суток была настежь. Свобода!
Сестра Мария вывела под руку, как недееспособного, осчастливленного сидельца в прогулочный скверик и там отпустила. Скверик, а вовсе не какие-то там идиотичные журнальчики или скучные книги, или что-нибудь ещё нервногубительного воздействия, и прогулка как таковая, - вот поистине то, что ему было крайне необходимо! То, чего больше полугода не хватало. Как вору - чужих карманов. Поэтому сравнительно невеликий околодиспансерный участок воспринялся узнику самым настоящим раем бесконечного простора. Он не замечал совсем никого и ничего вокруг: ни дежуривших где-нигде санитаров, ни других прогуливавшихся существ, ни закамуфлированного зеленью забора, ни чего-то ещё, - и, одним только чудом ни с кем и ни с чем не сталкиваясь, барражировал здесь повсеместно, возомнив себя одним на чудесном необитаемом острове, этаким робинзоном Рубияном, откровенно упивался дарованной свободой.
Каждый вдох свежего и чистого воздуха, не загаженного урбанистическим смогом, полнил израненную душу неописуемым, по-детски беспечным восторгом, каждый шаг по милой, родной землице подгонял истерзанное сердце биться вдесятеро чаще, прибавлял сознанию изрядные, выспренные квоты патриотизма и гордости за сохранившиеся девственные местечки, избегнувшие всесокрушительной волны цивилизации; слух ловил мелодичные, романтичные голоски сезонных пташек, затейливый стрёкот живности помельче, совокупно образующих неповторимую, величественную симфонию - душещипательную и сердечную, которая неким таинственным образом затрагивает внутренние струнки человека, поёт о его единстве с природой -"мы с тобой одного теста ягоды, тра-ла-ла!" - и заставляет забыться, отрешиться от любых неурядиц, да от самого сущего, и парить, парить в пространстве, трепеща всеми фибрами души и внемля окружающей гармонии.
Глядя по сторонам опьянелыми глазами и заходясь небывалым ликованием, - в те моменты оболваненным выражением личности приравниваясь к законченному психопату, - Станислав исколесил вдоль и поперёк всю отведённую территорию и не намеревался прерывать этот восторженный марафон, даже когда заныло, запротестовало отвыкшее от чрезмерной подвижности тело, не намеревался прерывать свой свободный променад даже после призыва объявившихся во дворике сестёр проследовать на обед; словно в последний раз он ходил и дышал вольным поветрием, витал где-то высоко в лазурном небе напару с пухлыми кренделями белоснежных облачков, слушал восхитительную музыку леса, музыку мира и уподоблялся натуре. Так разве ж можно в столь пленительные мгновения откликаться, внемлить каким-то низменным призывам каких-то приземлённых личностей?