Основатели религий и великие нравственные учителя древности от иудейских пророков до Будды и Христа регулярно нарушали и законы, и традиции, и правила тех обществ, в которых жили. Более того, они преступали моральные принципы, которые сами же провозглашали в абсолютной форме, по крайней мере, так об этом рассказывает дошедшее до нас предание. Одни их речи нередко расходились с другими и вступали в противоречие с тем, что они делали. В чём же здесь дело? В обыкновенном лицемерии, в прискорбной слабости характера, в изъянах способности суждения или же это потомки просто что-то неверно записали?
Если верить жизнеописаниям, однако, совершалось это целенаправленно и с кристально чистой совестью. Последнее обстоятельство свидетельствует, что они, должно быть, были ещё мудрее, чем принято считать, и куда мудрее, чем если были бы дотошно следовали букве собственных слов. «Непоследовательностью» в речах о морали и в поступках, непоследовательностью, которая нисколько их не смущала, они демонстрируют редкое знание двух фундаментальных фактов о её природе. В этом они принадлежали к крошечному прогрессивному меньшинству, но не были совсем одиноки. Это же понимание обнаруживается у некоторых древнегреческих философов, оно блестяще развито в трудах Ницше и с каждым десятилетием всё громогласнее звучит в современной науке.
Во-первых, они сознавали, что моральные ценности и основывающиеся на них правила относительны. Иными словами, вопрос о том, применяются ли они вообще и в какой мере зависит от контекста и требований конкретной ситуации. Нет ориентира, который бы в неизменной форме годился на все случаи жизни. Для начала обратимся к примеру Иисуса Христа, который почитается как один из самых миролюбивых наставников человечества. Его «Нагорная проповедь» и ряд других речей призывают возлюбить самих себя и врагов наших, подставить левую щёку после удара по правой, отдать и рубашку тому, кто захочет отнять у вас верхнюю одежду. Может сложиться впечатление о принципиальном отрицании им всякого насилия и каком-то безграничном добросердечии. Но это только если принять твёрдое решение не услышать всё остальное, что он делал и говорил.
В известном фрагменте из Евангелие от Матфея (Мф. 10, 32-35) мы находим такие слова: «Итак всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным. Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её».
В другом месте мы читаем: «По плодам их узнаете их. Собирают ли с терновника виноград, или с репейника смоквы? Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь» (Мф. 7, 16-19).
То лишь пара ярких иллюстраций, но и этого меча и деревьев, которые нужно рубить и бросать в огонь, достаточно, чтобы мурашки пробежали по телу. Куда делись мёд и мягкость, любовь и всепрощение? Почему они постоянно сменяются чрезвычайно жёсткими мыслями и подчёркнуто агрессивной, воинственной образностью с мечами, огнём и призывами к вырыванию членов собственного тела? При очень большом воображении и истом желании можно назвать всё изобилие подобных фрагментов очень отдалёнными аллегориями и вместе с тем буквально истолковать противоположные им, но подобное насилие над текстом слишком произвольно, чтобы рассматривать его всерьёз.
Даже Будда, являющийся образцовым проповедником принципиального непричинения вреда и страдания, под покровом ночи оставил свою жену с сыном и горячо любящего его отца. В «Лотосовой сутре», одном из самых важных текстов буддизма, как и в сотнях других источников, он во имя благих целей допускает использование лжи для приведения людей к спасению. В других местах, напротив, ложь им запрещается. Повторюсь ещё раз: эти как будто бы противоречия воспринимаются здесь не как возражение против, а именно что как сильнейший аргумент в защиту, причины чего станут ясны впоследствии.
Во-вторых, пророки древности, по всей видимости, понимали основную причину относительности морали: то, что она выполняет сугубо практическую функцию и стоит на службе наших интересов. Правила существуют исключительно для блага людей, и если в каком-то случае становится очевидно, что применение того или иного из них этому благу способствовать не будет, нелепо следовать ему ради него самого. Это означает упустить саму суть, перепутав цель и средство. Пожалуй, наиболее красивым и лаконичным выражением этого обстоятельства являются слова Христа из Евангелие от Марка (Марк, 2, 23-27). В субботу, когда иудейские законы запрещали заниматься любым трудом, Иисус вместе с учениками шли через засеянные поля и ученики его срывали на ходу колосья. Фарисеи, держащиеся самых строгих принципов, увидели это и тотчас обвинили его в нарушении. Христос сперва напомнил им историю из Ветхого Завета, где религиозные распорядки преступаются во благо, а после произнес: «Суббота создана для человека, а не человек для субботы».
Официальные версии религий и держащиеся на них церкви предпочитают обходить такие моменты молчанием, поскольку власти выгодно понимание морали и закона как абсолюта, которому нужно беспрекословно подчиняться. С другой стороны, они вынуждены постоянно делать и практические и теоретические уступки, дозволяя преступать этот абсолют и потому оказываясь в неразрешимом для себя противоречии. В христианстве существует однозначный запрет убийства, которое объявляется греховным по определению, и почти столь же однозначное разрешение на него. И то, и другое отыскать в словах Христа, не говоря уже про насквозь пропитанный кровью Ветхий Завет, не составляет ни малейшего труда. Как следствие, с самых первых веков церковные иерархи и ведущие мыслители христианства колебались и разделялись в своем отношении к убийству, лжи и многим иным формам трансгресии. Некоторые объявляли их в корне противными учению Христа, а другие разрешали их или даже одобряли в ряде случаев (к примеру, на войне, «во спасение», в целях самозащиты, против еретиков и так далее). Большинство же придерживалось обеих противоположных точек зрения и потому пребывали в шизофреническом расколе. Они провозглашали и А, и Б одновременно или вытаскивали из рукава то первый тезис, то второй по настроению.
Подобная проблема характерна для любой популярной моральной доктрины, не исключая и самую миролюбивую из всех – буддизм. Причина же у этих затруднений одна. Все они пытаются усидеть на двух стульях – то настаивая на абсолютности некоторых принципов, то в целом ряде случаев отрицая её как на словах, так и на деле. Попытка удержать в руках вымышленный и в действительности совершенно никому не нужный моральный абсолют закрывает пути к пониманию существа этики. Это мешает уяснению её прагматической и именно потому неизбежно подвижной, относительной природы, что чревато многими бедами. Задача ценностей и правил, в том числе моральных, служить интересам людей. И в зависимости от того, чьи именно интересы отражены в каждом конкретном их наборе в большей мере, можно выделить личную и общественную мораль.
Происхождение личной морали: индивидуальный отбор
В процессе эволюции каждый животный вид вырабатывает определённые модели поведения, свою собственную вшитую в его нервную систему картину мира (то, что называется «умвельт») и даже специфический набор «ценностей». Среди последних можно назвать питание, размножение, свободу (в том смысле, который И.П. Павлов вкладывал в неё, рассуждая о «рефлексе свободы»), социальное положение (для социальных видов), безопасность, гомеостаз по температуре и биохимии крови и многие другие. Эти запрограммированные ориентиры определяют, что именно имеет в этом мире значение, к чему следует стремиться и чего избегать, позволяя лучше справляться с задачами по выживанию и развитию.
В животных ценностных системах, как и в человеческих, отдельные ценности не свалены в мозге в хаотичную безразличную кучу. Между ними существует иерархия, которая разнится от вида к виду и от особи к особи. Иерархия позволяет решить, какая потребность и в какой ситуации имеет приоритет. Этот механизм далёк от совершенства, и подчас существу непросто взвесить все «за» и «против». Тогда мы наблюдаем некоторое подобие «морального конфликта». К примеру, исследователи в лабораториях могут часто наблюдать следующую картину: крыса замирает на полпути между едой и безопасным тёмным укрытием и совершает крошечные движения то назад, то вперёд. Видишь воочию, как лихорадочно вращаются шестерни её маленького мозга – ещё немного, и на шерсти выступят бусины пота от перегрузки. Её буквально разрывает между ценностью безопасности и ценностью пропитания, и мы становимся зрителями классической шекспировской коллизии между долгом и любовью, только в крысином масштабе.
У одноклеточных организмов также имеется простой набор «ценностных ориентиров» и поведенческих реакций. Принципиальное назначение всей этой примитивной оснастки то же, что и у продвинутой морали людей – направлять движение индивида в потоке жизни. В общих «правилах», которым они следуют, содержится точно такой же тип информации с поправкой на особенности жизни и возможности нервной деятельности конкретного вида. Почему же ещё недавно было нелепо рассуждать о морали в животном мире, тем более применительно не к млекопитающим? Почему до сих пор даже у некоторых учёных, работающих в авангарде нейробиологии и этологии, порой встаёт ком в горле при желании применить эти термины? Дело в том, что есть различие между способами хранения данных о главных шаблонах поведения и о его ориентирах. У других живых существ они записаны на генетическом уровне и являются практически полностью инстинктивными, то есть не требующими обучения.
Я полагаю, однако, нет оснований считать подобное различие достаточным, чтобы проводить резкую грань. Прежде всего, этические нормы людей тоже на девять десятых состоят из вмонтированной в нас на генетическом уровне программной базы, что ещё будет показано далее. Во-вторых, тип данных важнее их носителя. Действительно, главные ценности в животной картине мира и способы реагирования вшиты в геном, а в наших имеется значимый культурный компонент и они поддаются обучению. Но это лишь смена технологии хранения и записи, наподобие перехода с печатной книги на электронную. Более мощные компьютеры человеческого мозга позволяют нам немного редактировать уже написанный текст поведенческих программ, но само сущностное содержание текста от появления таковой возможности не изменилось.
Мораль людей есть лишь пластичная, редактируемая форма протоморалидругих видов, и история последней уходит к самому зарождению жизни. Это набор общих принципов и правил, позволяющих разграничить предпочтительное и непредпочтительное или (что то же самое) хорошее и дурное. Они с неизбежностью возникают в процессе индивидуального отбора – эволюционного механизма, который обеспечивает выживание и размножение тех особей, чьи поведенческие программы лучше соответствуют требованиям мира.
Одним из наиболее ярких примеров личной морали на инстинктивном уровне является обнаруженный у некоторых существ феномен «неприятия неравенства распределения» (inequity aversion). Впервые он был описан крупнейшим приматологом Франсом де Ваалем с коллегами в эксперименте, опубликованном в журнале Nature в 2003 г. Исследователи помещали капуцинов в непосредственную близость друг к другу и проводили простую игровую процедуру кормления: обезьяны должны были дать учёному камешек, а взамен получали огурец – пищу хоть и простую, но вполне их удовлетворяющую. Если оба капуцина получали одинаковое вознаграждение, то обмены могли продолжаться очень долго, свыше 20 раундов. Но вот если одному из них давали не огурец, а виноград (лакомство куда более желанное), то второй отказывался участвовать в игре, а порой сердито бросал протянутый огурец в исследователя и начинал недовольно кричать.
С точки зрения простой животной логики, огурец лучше, чем ничего. Если бы животными двигало обычное поведение по ситуации, примитивный расчёт сиюминутных выгод, то глупо отказываться от любого лакомства. Для капуцина огурец однозначно лучше, чем остаться с пустыми руками. Тем не менее в описанных условиях они предпочитали вообще не брать еды, нежели получать еду худшего качества, чем их собратья, а затем отказывались играть с экспериментаторами в другие игры. Это и есть наглядный пример великого морального принципа справедливости и также пример морального негодования в царстве природы. Капуцины инстинктивно требуют соблюдения некоего общего принципа даже ценой очевидной упущенной выгоды в настоящем, поскольку его соблюдение с большой вероятностью обеспечивает долгосрочные выгоды.
За почти два десятилетия, прошедшие с тех пор, неприятие неравенства распределения было экспериментально подтверждено у собак, и особенно хорошо в исследованиях Фредерики Ранге из Австрии. Собаки отказываются работать за еду, если видят, что другие собаки получают за то же задание больше, или работают меньше и менее охотно. Аналогичное поведение наблюдается у воронов, крыс, волков, макак, мартышек и шимпанзе.
В ходе эволюции у животных складывается неприятие определённых форм поведения в отношении себя и одобрение других. Причем нередко полезность соблюдения этих общих правил является не сиюминутной, а отложенной, что и является ключевой чертой морали. Социальные животные требуют от нижестоящих подчинения себе даже при условиях, когда это лишено каких бы то ни было явных выгод. Шимпанзе даже обладают отчётливым пониманием феномена собственности и защищают своё имущество именно из принципа, а не потому что оно им действительно необходимо. Какая-нибудь палка не стоит драки, которые порой кончаются травмой или смертью, она не стоит и риска таковой. Тем не менее, когда эту палку пытаются забрать, шимпанзе проявляют упрямство и непреклонность. Эволюционная логика здесь такая: сперва они пришли за палкой, и ты покорно отдал её, потому что ценности в ней никакой. Но не придут ли они потом за тем, что тебе и правда нужно, если постоянно проявлять мягкотелость?
Взрослые крысы, собаки, волки и многие другие виды в играх с теми собратьями, которые слабее, чем они, сдерживают свою силу. Они поддаются, мягче кусают сами и дают укусить другим и даже периодически специально проигрывают, позволяя опрокинуть себя на спину. Такая уступчивость есть генетически запрограммированное правило личной морали с очевидными преимуществами: с теми, кто не поддаётся, просто перестают играть. Это ещё один поведенческий принцип с отложенной полезностью, напоминающий этические нормы людей. В каждом конкретном случае нет никакой необходимости ограничивать себя, но в долгосрочной перспективе это лучше всего соответствует индивидуальным интересам.
Наряду с личной протоморалью в животном мире, как и в человеческом, существует своеобразная общественная мораль – поведенческие правила и ценности, служащие коллективным интересам, и через это, косвенным образом и далеко не всегда, интересам отдельной особи.
Происхождение общественной морали: механизм родственного отбора
Создатель теории эволюции Чарльз Дарвин писал: «Любое животное, наделённое социальными инстинктами <…> непременно приобрело бы моральное чувство совести, если его интеллектуальные возможности стали бы столь же развиты или почти столь же развиты, как у человека» (1871 г., «Происхождение человека и половой отбор»). В отличие от большинства учёных своего времени и большинства учёных XX века, он полагал, что человеческая мораль является прямым продолжением социального поведения других животных. Их разделяет не пропасть, а лишь пара шагов биологического и культурного развития по уже намеченному маршруту. Хотя Дарвин и описывал феномены эмпатии, сотрудничества и «альтруизма» в природном мире, в целом он уделял им довольно мало внимания. На первый план в его анализе всегда выходили инстинкты «эгоистические», конкурентные, служащие индивидуальному отбору. Одним словом, то, что в пространстве человеческой этики мы назовём личной моралью. Именно они, настаивал он, являются двигателем эволюции.
Эта позиция показалась ошибочной нашему соотечественнику, теоретику анархизма и большому знатоку природной жизни Петру Кропоткину. Долгое время прожив в Сибири, он неоднократно и воочию наблюдал, как животные постоянно помогают друг другу в этих суровых условиях, особенно во время паводков, когда реки разливаются. По его мнению, изложенному в труде «Взаимная помощь как фактор эволюции» (1902 г.), внутривидовое сотрудничество является ключевым компонентом отбора. Именно те виды, которые научились ему лучше всего, утверждал он, оказываются оптимальным образом приспособлены к среде.
Истина, судя по всему, где-то посередине между Дарвином и Кропоткиным. Миллионы лет эволюция социальных видов животных производила отбор в пользу таких форм поведения отдельных особей, которые повышали выживаемость всей группы, сглаживали конфликты и укрепляли связи между индивидами. Эгоизм индивида в сообществе зачастую лучше всего реализуется тогда, когда этот индивид способен отказаться от сиюминутной выгоды и совершить нечто ради другого, что обеспечит ему выгоды долгосрочные.
Самой крайней иллюстрацией подчинения индивида целому являются эусоциальные насекомые, вроде пчёл или муравьев. Жизнь тысяч и тысяч существ вращается там вокруг одной особи – матки. Только королева размножается, живёт в максимальной защищённости и в почёте, рабочие же муравьи и пчёлы, как может показаться, совершенно «альтруистичны». Они денно и нощно корпят, сражаются и умирают за неё, не оставляя потомства. Выходит, интерес этих пролетариев мира насекомых принесён в жертву? Однако так только кажется, поскольку их «альтруизм», как и всякий «альтруизм» на свете, это лишь извилистый путь к реализации личного эгоизма.
Чтобы это понять, необходимо осознать, что субъектом эволюции и, как следствие, эгоизма отдельной особи, является не она сама, а лишь несомый ей геном, чьи «интересы» и защищаются в закреплённых инстинктами формах поведения. Муравьиная или пчелиная матка обладают набором генов или полностью идентичным с рабочими особями, или практически идентичным. Когда это насекомое кормит свою королеву, трудится ради неё, ложится за неё костьми, оно делает это всё равно что ради себя – с самой строгой биологической точки зрения. Генетическая эстафета, передаваемая дальше через мириады личинок, содержит его геном в той же или иногда в почти той же мере, что и её, а также геном всех остальных братьев и сестёр по оружию.
Поскольку Дарвин ничего не знал о генетике, которая только начала зарождаться, проблема кажущегося альтруистического поведения и тех социальных инстинктов, что ведут к самопожертвованию, не на шутку беспокоила его. В уже процитированной книге он задавался вопросом, как может в популяции распространяться поведение самопожертвования, ведь его носители должны оставлять меньше потомства и, следовательно, постепенно отфильтровываться отбором.
Дарвин считал названную трудность «роковой» для своей теории, и прошло почти сто лет, прежде чем в 1963 г. биолог Уильям Гамильтон сформулировал концепцию «родственного отбора», объяснившую большую часть подобных случаев. Её суть, отчасти поясненную примером с эусоциальными насекомыми, можно лаконичнее всего передать с помощью одной полулегендарной истории, которая стала культовой шуткой в биологии. Когда одного из создателей синтетической теории эволюции XX в. Джона Холдейна спросили, бросится ли он на помощь утопающему брату, он будто бы ответил: «Нет, но я бы пожертвовал жизнью ради двух братьев или восьмерых кузенов».
Он имел в виду, что если у вас есть два брата или восемь кузенов, они суммарно содержат примерно тот же набор генов, что и вы сами (2*50% или 8*12.5%). По большей части, для эволюционного процесса совершенно безразлично, как именно войдут в генофонд те же самые гены – через одного вас или, к примеру, целую ораву родственников. По этой причине эволюционные интересы бесчисленных полчищ не размножающихся муравьев не только не игнорируются в эусоциальной системе, но обеспечиваются их маткой с максимальной эффективностью, ведь она может произвести миллионы личинок с их общими генами.
В природе мы встречаем большое разнообразие форм поведения, напоминающих общественную мораль мира людей. Индивидуальные особи благородно приходят на помощь другим в ущерб себе, порой отказываясь от продолжения рода или даже жертвуя жизнью. Такая поддержка, однако, почти всегда направлена на тех, с кем у животного есть общие гены, и она предоставляется в тем большей мере и с большей вероятностью, чем этих генов больше. Один кузен, иными словами, может рассчитывать лишь на четверть объема заботы, которую получил бы брат – и так далее по убывающей.
Ещё с 1970-ых годов в этой связи часто вспоминают сусликов Белдинга – маленьких грызунов, ведущих групповой образ жизни на северо-западе США. Им приходится бороться за существование в довольно враждебной среде, где и хищные птицы, и наземные млекопитающие считают их излюбленным лакомством. Эволюция этого вида выработала своего рода моральный императив для поведения в ситуации опасности, заложенный на уровне инстинктов. Первый же суслик, который видит угрозу, вместо того, чтобы убегать, принимается истошно кричать, предупреждая сородичей о близящейся беде. Этим он очень сильно подставляет себя под удар и резко понижает шансы на выживание, поскольку тотчас становится приоритетной мишенью – и вдобавок самой медлительной.
Действие именно родственного отбора в данном случае, как и во многих других, доказывает целый ряд обстоятельств. Во-первых, самки кричат сильнее и чаще, если рядом находятся их детёныши или родственники. Во-вторых, самки, недавно перешедшие в группу и не обладающие родственными связями с остальными, не подают сигналов тревоги вообще. И наконец, самцы указывают другим на опасность, лишь если их потомство находится на поверхности и может быть съедено.
Происхождение общественной морали: зарницы группового отбора
Механизм заботы о сородичах действительно охватывает бо́льшую часть альтруистического поведения и безвозмездной помощи одного существа другому. Вместе с тем не так уж редки ситуации, когда инстинкты взаимопомощи встают на защиту скорее всей популяции или коллектива, а не лишь себя или собственной родни. Определённые гены и модели поведения создают такие взаимоотношения в группе, которые повышают её выживаемость, а через это растёт выживаемость входящих в неё индивидов, следовательно, эволюция может проводить отбор в пользу носителей таких черт.
Это называется групповым отбором в противовес двум другим его видам – индивидуальному и родственному. Долгое время в биологии произносить данное сочетание слов всерьёз было опасно. Концепция считалась ненаучной и неподтвержденной, так же как некогда и родственный отбор до работ Гамильтона. Сегодня многие крупнейшие биологи – и самый известный среди них Ричард Докинз – до сих пор воспринимают эту идею как возмутительную или по крайней мере сомнительную. Но им парируют не менее заслуженные учёные, к примеру, сам создатель социобиологии Эдвард Уилсон.
В последние десятилетия, таким образом, можно наблюдать робкое возвращение группового отбора и обрастание доказательной базой, тем более что первым идею подал великий Чарльз Дарвин. В книге «Происхождение человека и половой отбор», резюмируя итоги II главы, он писал: «По отношению к строго общественным животным естественный отбор действует иногда на особь, сохраняя те уклонения, которые полезны сообществу. Сообщество, включающее много высоко одаренных особей, возрастает в численности и побеждает другие сообщества, находящиеся в менее благоприятном положении, даже в том случае, если каждый отдельный член сообщества не приобретает никаких преимуществ перед своими собратьями».
В качестве наглядной демонстрации можно привести летучих мышей-вампиров, которые питаются кровью крупных млекопитающих. После удачной охоты их брюшко сильно раздувается от питательной жидкости, а вес увеличивается наполовину, но этих запасов, увы, хватает совсем ненадолго. Если две ночи подряд охотница терпит неудачу, то с большой вероятностью она умрёт от голода. Положение её было бы плачевно, если бы не одно обстоятельство. Находясь на грани истощения, она может рассчитывать на поддержку коллег-вампиров. Та, которой повезло больше, подбирается поближе и отрыгивает некоторое количество с трудом добытой пищи – тем самым давая ей ещё один шанс на выживание в подлунном мире.
Это поведение было взято на щит концепцией взаимного альтруизма, созданной биологом Робертом Триверсом, но, судя по всему, ошибочно. Суть взаимного альтруизма состоит в том, что животные и люди часто оказывают помощь в обмен на ответные услуги. Иными словами, это эгоизм с отложенными выгодами, который выглядит альтруизмом, лишь если рассматривать ситуацию в краткосрочной перспективе. Его отличительной чертой является то, что такие услуги перестают оказываться тем, кто на них не отвечает, поскольку это перестает быть «взаимным» и более не служит личным выгодам участников. С точки зрения нашей терминологии, это форма инстинктивной личной морали, но никак не общественной, ведь здесь отражены именно индивидуальные интересы.
Мыши-вампиры ведут своеобразный счёт того, кто кому и сколько помог, и действительно более охотно и чаще делятся едой с теми, кто поддерживал их раньше. Но они также не отказывают злостным «эгоистам», тем, кто не отвечает взаимностью на чужую щедрость. Помощь таким скрягам не несёт для них личных выгод и родственными связями с ними они не обладают, однако всё равно периодически оказывают её в случае нужды.
Здесь инстинкт, насколько можно судить по имеющимся на сегодняшний день наблюдениям, служит пользе сообщества и через это и косвенно – индивидам. Должно быть, когда в популяции становится больше мышей-эгоистов, которые не делятся друг с другом, то сперва они получают эволюционное преимущество. Им дают пищу, а они, в свою очередь, сами не отдают ничего. Простая математика работает в их пользу. Постепенно таких особей и их генов становится больше, ведь они выживают лучше «щедрых» мышей. Однако должна наступить точка, при которой число эгоистов становится так велико, что их отказ сотрудничать друг с другом постепенно приводит популяцию к гибели и проигрышу в сравнении с теми, где царит умеренная взаимопомощь.
Рассмотрим теперь пару примеров, более близких к тому, что мы бы сочли общественной моралью в строгом смысле этого слова. Как описал Франс де Вааль, когда между индивидами в группе шимпанзе возникают конфликты, другие порой пытаются пресечь это непотребство разнообразными затейливыми способами. Обезьяны могут начать угрожать обеим враждующим сторонам, пробегать между ними (как бы мешая) и даже приняться обнимать разгоряченных неприятелей. Личных выгод, даже репутационных, это не сулит и скорее чревато рисками, а механизм родственного отбора в этом поведении не задействован, поскольку оно направляется на всех без разбора.
Самый же поразительный из известных мне случаев – это своеобразное морально-юридическое правило, выработанное группой шимпанзе в зоопарке Арнхем в Нидерландах. Там шимпанзе наказывают тех членов группы, кто опаздывает на обед, поскольку никому не даётся пища, пока все не соберутся. В этом животном сообществе от индивида ждут определённого поведения, которое отражает интересы всего коллектива, а не его личные. Не соблюдая этого правила, он наталкивается и на специфическое осуждение (в той мере, в которой шимпанзе на это способны), и на карательные меры.
В природе мы встречаем множество иллюстраций «моральных инстинктов», помимо изложенных выше. Так, сотни видов от птиц до приматов сочувственно утешают тех, кто потерпел поражение в схватке или попал в неприятности. А крысы демонстрируют эмпатию и отказываются работать за еду, нажимая на рычажок, когда видят, что это причиняет боль другой крысе, особенно, если они из одной стаи. Но лишено смысла наслаивать пример за примером, если нам известен общий генетический и нейробиологический принцип. Каков бы ни был конкретный инстинкт или форма поведения и сколь бы безвозмездными они ни казались, в природе всё неизменно упирается в интересы индивидов внутри группы. Именно им служит всякий инстинкт и всякая мораль.
Происходит это тремя путями в зависимости от степени отдалённости результатов того или иного морального или протоморального поведения от выгод конкретного существа. Во-первых, в поведенческих программах наше благо напрямую защищается индивидуальным отбором. Он постепенно создаёт устойчивые способы обеспечения личной выгоды индивида и механизмы взаимного альтруизма, когда помощь оказывается в расчёте на ответную помощь в будущем. Во-вторых, интересы индивида могут быть косвенно реализованы в них родственным отбором, посредством передачи генома родственными существами, ведь эволюцию заботят не особи, а их гены. В-третьих, и наиболее косвенно, благу индивида способствует групповой отбор, выковывающий инстинкты, направленные на укрепление и развитие социальной системы, в которой он находится.
Моральные системы людей являются продолжением аналогичных сводов поведенческих моделей и ценностных ориентиров мира животных, созданных указанным трояким способом. Несомненно, человеческая мораль представляет собой шаг вперёд, но не вот чтобы очень большой. Главное различие состоит в соотношении типов носителей информации: в дополнение к мощной инстинктивной основе у нас, homo sapiens, имеется пластичный и легко поддающийся корректировке культурный слой. Как бы то ни было, её назначение остаётся необходимо неизменным – способствовать благу каждого из нас как напрямую, так и идя на необходимые уступки благу коллективному.
Понимая происхождение личной и общественной морали, мы способны подходить к ценностям, традициям, этическим принципам и государственным законам с новообретенной ясностью и задавать принципиально важные вопросы. Действительно ли они служат нашим высшим интересам и есть ли для того надёжные доказательства? Не перекошен ли в них баланс индивидуального и коллективного, не требуют ли они от нас приносить чрезмерные жертвы на чей-то чужой алтарь? Там, где эти правила не выдерживают строгой прагматической проверки, где их действенность убедительно не демонстрируется, они должны быть переосмыслены, отброшены и заменены. Они становятся противны создавшей их природе, поскольку не выполняют своей единственной функции – быть полезными.
