Революции 1917 года так или иначе затронули жизнь всех россиян, пошатнули основы политической, экономической, культурной и нравственной жизни страны. Расплавленное состояние различных структур российского общества в период революции и гражданской войны было следствием переживаемых страной потрясений. Деклассирование, смена элит, миграция населения, новые приоритеты в системе общественных ценностей становились неотъемлемыми спутниками произошедших пертурбаций. Все эти перемены отразились не только в области экономической жизни страны, политики, идеологии, но и на микробытовом уровне повседневной жизни, привели к изменению моделей поведения отдельных людей, социальных групп, целых сообществ.
В данной статье мы хотели бы остановиться на рассмотрении одного из интереснейших вопросов современной историографии, изучающей историю России ХХ века: сравнение некоторых аспектов быта столичных и провинциальных сообществ горожан в контексте эволюции их повседневных практик и изменения взаимоотношений.
Извечное противостояние столиц и провинции, присущее мало-мальски урбанизированному социуму, в годы гражданской войны в Советской России претерпело определённые изменения, вышло на новый этап развития. Оно не исчезло вовсе, но, в известной степени, было притуплено явлением социальной нивелировки. Стирались границы сословий, классов, уходила в прошлое внешняя атрибутика прежней социальной иерархии. Вместе с этим усреднялось весьма явственное дотоле отличие между столичным и провинциальным бытом и нравами. Ярко проявилось это явление в сфере повседневной жизни .
Жить в столице удобно и престижно, комфортно и выгодно во многих, если не во всех, отношениях. Эта традиционная для обыденного сознания аксиома не распространяется, как показывают исторические реалии, на периоды чрезвычайных эпох в истории. Документальные источники говорят нам о том, что жители столиц вели себя исключительно вопреки нормам обычной жизни. Они покидали свои комфортные квартиры в поисках пропитания, тепла, спокойствия которое они поначалу имели возможность обрести в провинции. Многое обернулось с ног на голову в России в 1917-1921 гг. Не миновала отмеченная тенденция и затронутую нами проблему дихотомии взаимоотношений провинциальных и столичных сообществ.
Наиболее рельефно эти процессы можно проследить на примере таких базисных вопросов повседневной жизни, как качество питания, внешний облик горожан, уровень их жизни. Всеобщее истощение и похудание стало приметой изучаемого времени. К лету 1918 г. москвич, историк Ю.В. Готье обратил внимание на снижение веса у знакомых ему москвичей примерно на 15-20%i. «Современное питание населения, особенно городского, стоит ниже всякой критики по внутреннему своему содержанию», - писал осенью 1918 г. сотрудник наркомпрода Н. Орлов.
Здоровое питание по медицинским нормам того времени составляло 3334 калории в день. Для сравнения, в Англии в 1918 г. по карточкам правительство выдавало 3122 калорий, в Германии 2191 калорий, в Москве – 306 калорий, то есть 10% потребностей. «Ужасающие условия питания, - продолжал работник продовольственных органов, - ужасающая истощённость рабочих». В Нижнем Новгороде летом 1918 г., по наблюдениям очевидцев, рабочие падали от истощения у своих станковii.
С.Г. Струмилин, известный статистик того времени, писал о том, что петроградские рабочие в 1918 г. получали всего 2100 калорий в день. Лишь 17% населения Петрограда получали более этой цифры. Из 2100 карточки обеспечивали 600 калорий, общественные столовые давали 200 калорий. Остальные 1300 калорий рабочий добывал сам. Средний вес рабочего в Петрограде с 70 кг сократился до 50, что составляет потерю 30% веса. «...нередки факты обмороков рабочих за станками и фактическое прекращение регул на многие месяцы, - писал Струмилин, - смертность от голодного тифа и просто от истощения». Он продолжал далее: «...фактически никаких отбросов на кухне современного питерского рабочего не бывает. Даже картофельная шелуха, кофейная гуща и т. п. «деликатесы» переделываются в лепёшки и идут в пищу; рыба, например селёдка, вобла ...перемалывается с головой и костями и вся целиком идёт в дело. Вообще, ни гнилая картошка, порченое мясо, ни протухшая колбаса не выбрасываются. Всё идёт в пищу»iii.
Крайне возросли затраты рабочих на продовольствие. Если в 1914-1917 гг. петроградский рабочий тратил 37 % на пищу, то в 1918 году – уже около 70% заработка, далее ещё большеiv.
Реальная зарплата питерских рабочих в 1917 г. составляла 82% от 1913 г., в 1918 г. – 17%, в 1920 г. – 10%. Месячная фактическая зарплата рабочего по России в 1913 г. равнялась 22 р., в 1918 г. - 10,5 р. (51,6% от 1913 г.), в 1920 г. – 8,3 р. (около 40% от 1913 г.)v. Из этого следует, что положение рабочих в Петрограде было особенно тяжёлым.
В Москве и в провинции в начале гражданской войны рабочим действительно было относительно лучше. Суточное питание рабочего осенью 1918 г. в Москве включало 2910 калорий, из них 16% они получали по карточкам, в Иваново - Вознесенске – 2640 калорий, из них 27% по карточкамvi.
Если сравнивать именно ярославский пролетариат со столичным собратом, то он находился также в более выгодном положении, поскольку не до конца потерял связь со своими деревенскими корнями. По данным А.И. Вдовина, 7,8% ярославских рабочих участвовали в 1918 г. в непосредственной обработке земли и, если питерские рабочие в начале 1918 г. опускались до открытого побирательства, то ярославские рабочие имели пути к отступлениюvii.
Вместе с этим, жизнь была крайне сложной и в провинции. На рубеже 1917-1918 гг., например, рабочие Ярославской Большой Мануфактуры (крупнейшего текстильного предприятия Ярославля) два месяца не получали зарплатуviii. Осенью 1919 г., когда зарплата рабочего составляла в среднем по стране 83 р. в день, а фунт хлеба уже стоил 275 р., за три дня работы он мог купить только 1 фунт хлеба по рыночным ценам, то есть в месяц не более 10 фунтовix.
Карточки помогали рабочим больше, чем обывателям. Они получали пайки по 1 категории и под контролем продфазтопа (управление снабжения продовольствием фабрично-заводских и топливных предприятий Народного комиссара продовольствия). Несмотря на это, пайки давали не более 1/3 потребностей, а зарплаты ярославского рабочего в 1918 г. хватало лишь на 3-4 дня жизни по рыночным ценамx.
Московский служащий Н.П. Окунев указывал, что в 1918 г. ему не хватало увеличения зарплаты в 3 раза. В конце 1919 г. на свои 3500-4000 р. в месяц он не мог приобрести даже пару валенок, стоивших 8000 р. на рынке. 21 января 1920 г. он подсчитал, что уровень жизни стал в 2000 раз хуже, чем летом 1914 г. Весной 1920 г. для хорошей жизни ему и его семье требовалась зарплата в размере 1 млн. р. в месяц, а она тогда составляла 6000-7000 р. Он же осенью 1921 г. утверждал, что зарплата, увеличенная до 400000 р. в месяц равнялась 10 р. в пересчёте на цены до 1914 г., что не превышало зарплаты дворникаxi.
Люди умственного труда и техническая интеллигенция были в куда более тяжёлых условиях. По мнению очевидца событий и исследователя Л. Крицмана, существование промышленного служащего было в четыре раза тяжелее, чем рабочего в годы гражданской войныxii. Если рабочие и чиновники получали в среднем по России в начале 1918 г. около 250 рублей в месяц (2-3 пуда хлеба или муки в продовольственном выражении), то служащие конторщики на Ярославской Большой Мануфактуре зарабатывали 125 р., как и в 1917 г., но купить на них можно было всего лишь 1 пуд муки и пачку спичекxiii.
Учителя зарабатывали 115 руб. в первые месяцы 1918 г., то есть в 2-3 раза меньше рабочих и советских управленцев. По этой причине преподаватели устраивали настоящее мешочное «паломничество за продовольствием» в период «военного коммунизма». В феврале 1920 г. СНК приравнял школьных работников к рабочим в продовольственном обеспечении по продфазтопуxiv.
Московский врач, доктор Р. Донской вспоминал, что в 1920 г. «цены росли ежечасно», по карточкам выдавали хлеба лишь 25 гр. (1/16 ф.), а на зарплату в 2500 р. в месяц можно было купить лишь 10 ф. несъедобного хлеба. Для сравнения в 1914 г. служащий с окладом в 20 р. в месяц мог купить 10 пудов белой мукиxv.
Если пролетариат мог обменять продукцию своего труда на продовольствие, то людям свободных интеллектуальных профессий приходилось жертвовать самым дорогим, что у них было – книгами, музыкальными инструментами, произведениями искусства. Так, полное собрание энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона меняли на 1,5-2 пуда муки, пианино в деревню отправляли за 1-2 пуда муки. В 1919 г. А.А. Блок распродавал свою библиотеку. Художник Ю. Анненков писал за пуд муки портреты советских бюрократов в Петрограде. К.И. Чуковский в октябре 1919 г. «продал всё, что мог, и получил 90000 руб.»xvi.
К весне 1919 г., как писала З.Н. Гиппиус, стали опухать от голода их многие знакомые в Петрограде, представители творческой интеллигенции. Летом 1919 г. двух тысяч рублей (среднестатистическая зарплата советского служащего и рабочего в столицах тогда составляла 1700 р. в месяц – Л.К.) в Петрограде хватало на полтора дня жизни. 16 октября 1919 г. поэтесса писала: «Голод полнейший. Рынки расхвачены. Фунта хлеба сегодня не могли достать». Продавать им с Мережковским было больше нечегоxvii. Оставалась эмиграция.
Как показывают выше приведённые данные, уровень жизни интеллигенции и простых горожан был ориентировочно в 2-3 раза ниже, чем у рабочих и советских служащих (по мнению Л. Крицмана - в 4 раза).
Революция не уничтожила социально-экономическое неравенство внутри городских сообществ. Изменялась структура социума, прежние приоритеты остались в прошлом. При этом неоднородность возобладала вновь, но уже на новых основаниях (в первую очередь, на базе партийной принадлежности и социального происхождения).
Как исчезали отличия между дореволюционной элитой и элитой советско-партийной - по уровню жизни и манерам, - также неожиданно размывались различия во внешнем облике самих городов, горожан, в уровне обеспечения жителей столиц и провинции. Даже некоторое преимущественное положение оказалось поначалу уделом последних.
Подобные тенденции прослеживаются в вопросах городского коммунального хозяйства и сфере быта. Бытовые практики человеческого существования производятся в определённом контексте повседневности. Этот контекст, конкретно исторические условия бытия человека делают последнего своим заложником. Материальная сторона окружающего человека мира городской культуры быта – улицы, дома, квартиры, одежда и т.д. - в гражданскую войну рождалась под влиянием многих факторов. Основными из них были война, диктатура, разруха, дефицит. Точнее, нормальный образ городского микромира не складывался, а искажался, принимал убогие, соответствующие духу времени формы.
Сравнивая состояние благоустройства в российских столицах с провинциальными городами в годы гражданской смуты, невольно бросается в глаза тот факт, что с нарастанием всеобщего разрушения стирались видимые, внешние различия между ними. Столицы стремительно теряли жителей, накопленные годами блага цивилизации, приближались к провинции по внешнему виду. Разруха в первопрестольной и северной столицах приводила в ужас, знавших их до революции.
Знаменитый английский писатель Герберт Уэллс был в России два раза - в 1914 и в 1920 гг. Осенью 1920 г. перед взором его предстала «картина колоссального непоправимого краха» в «угасающем городе» Петрограде. На пустынных улицах замерли мертвые магазины с заколоченными витринами. На улицах никто не прогуливался. Это было небезопасно, поскольку по причине отсутствия уличного освещения и безнадёжного состояния тротуаров и мостовых во время променада можно было запросто повредить конечности. «Улицы…находятся в ужасном состоянии. Их не ремонтировали три или четыре года; они изрыты ямами, похожими на воронки от снарядов, зачастую в два-три фута глубиной. Кое-где мостовая провалилась; канализация вышла из строя; торцовые мостовые разобраны на дрова», - заметил писатель. Лишь один раз за десять дней пребывания он видел попытку ремонтировать улицуxviii.
Наверное, поэтому для простых обывателей в отсутствие обыкновенного появился спецтрамвай – «№11» (так шутя, говорили о пешеходах) и новые трамваи – телеги. Добираясь пешком до работы и обратно, бегая по продовольственным лавкам и всевозможным «сухаревкам» люди теряли достойный внешний вид, у них рвались ботинки и стирались подошвы, а также стирались внешние различия между социальными группами населения.
Внешний вид человека не просто отражает его внутренний мир, но и является свидетельством его материального положения и социальных ориентиров, перемен, происходящих в обществе. Наконец, принадлежности тому или иному сообществу. Так и в те переломные годы одежда, обувь оказались не только предметами гардероба и «бытовыми символами». Идеология Октябрьской революции вкупе с всепроникающим дефицитом и обнищанием привели к серьёзным изменениям в самом восприятии одежды.
Если столичного щеголя до 1917 г. легко было отличить от вечно отстающего в моде провинциала, то в изучаемое время ситуация изменилась. Возросшая горизонтальная и вертикальная социальная мобильность городского населения привела к очевидному смешению столичных и провинциальных норм, стереотипов. В том числе и в вопросах внешнего облика.
Специалисты называют одежду «инструментом, посредством которого тела подчиняются социальному правилу»xix. В этом смысле мир суровых реалий гражданской войны подчинял массы горожан своим правилам: отсутствию вещей первой необходимости, действиям чекистов и пр.
Наглядное тому подтверждение масса мемуарных данных о том, что люди пытались скрыть своё социальное происхождение, затеряться в толпе, отвести от себя подозрение «органов» с помощью изменения своего облика. Н.Н. Берберова писала осень 1917 г.: «Женщины теперь все носили платки, мужчины – фуражки и кепки, шляпы исчезли: они всегда были общепринятым российским символом барства и праздности, теперь могли в любую минуту стать мишенью для маузера»xx. К буржуазным символам были причислены помимо шляп и котелков галстуки, очки, драповые пальто на клетчатой подкладке.
Можно выделить несколько тенденций в моде эпохи «военного коммунизма». Основными в их ряду были милитаризация, идеологизация, обнищание-оборванство и, вкупе с последним, однообразие, стирание внешних различий (стилей) между людьми столичного и провинциального городских сообществ. Женщины стали перенимать мужские элементы одеждыxxi, разные социальные слои стали походить друг на друга. Если до революции профессора можно было, не задумываясь, отличить от приказчика, а рабочего от фабриканта, то теперь, когда внешне все уравнялись, решение подобной задачи становилось проблематичным. Кроме того, как мы уже отмечали, столичный житель по наружному облику стал приближаться к провинциалу, и наоборот.
Мода существовала на двух уровнях. Первый уровень - революционный, отмеченный особенно сильной милитаризацией и идеологизацией, был уделом партийцев, ответственных работников, активистов, чекистов и т.п. Самый яркий пример милитаризации, безусловно, – знаменитые тужурки, кожаные куртки шоферов и лётчиков времён Первой мировой войны. Они стали символом причастности к власти, внося одновременно военизированность в гущу повседневной жизни.
Идеологизация в рамках революционной моды характеризуется отказом от ношения буржуазных символов и облачением в пролетарские с наличием красных тонов. Крайним выражением указанного явления можно назвать случай, описанный З.Н. Гиппиус. В июне 1919 г. пролетарские дети в петроградских приютах появлялись «то в красных, то в жёлтых шапчонках, похожих на дурацкие колпаки». Очевидно, под «дурацкими колпаками» она имела ввиду фригийские колпаки времён Великой Французской революцииxxii. Наряду с буденовками к ним пытались приучить подрастающее поколение строителей светлого будущего.
Второй уровень – обыденный. Основными его чертами были обнищание и нивелирование. Это уровень обычных горожан с их лохмотьями, мешками и салазками. Среди простых смертных было «модно» возить салазки зимой и ходить с мешком через плечо во все сезоны. «Москва кишит санками», - писал один из современников. «Непременные для каждого советского обывателя котомки за спиной», - отмечал инойxxiii.
Положение с одеждой в рассматриваемую эпоху было поистине угрожающим. По словам Л. Крицмана, в гражданскую войну «…рабочие ходили полуголые, а температура в жилищах опускалась иногда ниже нуля». В 1920 г. от 76 до 90% обуви, от 70 до 100% тканей шли на обеспечение армии. К тому же, ещё в октябре 1918 г. были закрыты частные портные и мастерские по пошиву. В разгар «военного коммунизма» новый костюм, сапоги, ботинки, шнурки, галстуки, воротнички, ложки, вилки, одеяла, галантерею достать было почти невозможно ни рабочим, ни «буржуазии»xxiv.
К.И. Чуковский 1 ноября 1919 г. записал в своём дневнике: «Вчера я был в Доме Литераторов: у всех одежда мятая, обвислая, видно, что люди спят, не раздеваясь, укрываясь пальто. Женщины – как жеваные. Будто их кто-то жевал и выплюнул». А.А. Ахматова замечала, что петроградцы остановились на моде в 1916 г. Действительно, в эпоху «военного коммунизма» было не до моды. А.И. Куприн ходил без галстука, А.А. Блок - без воротника и в картузе – всё равно оставался «переодетым патрицием». Весной 1921 г. В.Б. Шкловский сообщил А.М. Горькому о проблеме известного поэта-символиста В. В. Иванова. «Неужели у него штанов нет? Нужно будет достать…», - отреагировал пролетарский писатель. В то время его супруга, комиссар театров и зрелищ Петрограда, М.Ф. Андреева ходила «отлично одетая, в шляпке»xxv. Жизнь по двойным стандартам уже тогда входила в моду, как в среде партийной верхушки, так и среди обывателей.
Картину убогого «оборванства» даёт описание внешнего вида «бывших». В Москве на Сухаревке в 1918 г. за продажей своих пожитков их наблюдал инженер Ярославской Большой мануфактуры П.А. Ермолин: «Создавалось впечатление, что это артисты, участвующие в грандиозном массовом действии, а одежда взята напрокат у старьёвщиков или из театрального реквизита…». Реквизита, оставшегося после представления пьесы А.М. Горького «На дне», - добавлял он. Находившийся в командировке с Ермолиным ярославский рабочий А.Ф. Крутов выдвинул предположение, что таким образом они хотят стать похожими на пролетариев.
Герберт Уэллс описывал «всеобщую нищету» повально «обносившихся» горожан, непрерывно таскавших какие-то узлы. У самого Горького, отмечал англичанин, был единственный костюм. Литератор Амфитеатров на встрече с британским писателем пожаловался, что под пиджаками у каждого из присутствовавших были невообразимые лохмотья. В зале одного из петроградских театров Уэллсу явилось такое зрелище: «Повсюду однообразная людская масса, внимательная, добродушная, вежливая, плохо одетая». В московском театре Корша москвич Окунев обратил внимание на отсутствие нарядов, всё было «преувеличенно просто». Вместо привычных ароматов дорогого парфюма в зале стояла «смесь табачного дыма, самогонки и пота». «Буржуи» или не ходили вовсе или действительно переодевались под новых «театралов»xxvi.
Платья пытавшиеся следить за собой дамы кроили из пледа или гардин. Но, несмотря на все попытки, им не удавалось поддерживать прежний изыск в своих нарядах. Русская профессура выглядела, как отмечали мемуаристы, «не лучше английских бродяг». Как справедливо указывают петербуржские историки причин тому было много. Помимо объективных (дефицит одежды, война и т.д.) это мог быть и сознательный, добровольный уход в «обнищание» из-за боязни быть ограбленными или обвинёнными в буржуазностиxxvii.
Самым тяжёлым для горожан был обувной кризис, если учесть, что обувь в городских условиях функционально не менее важна, чем одежда. Обувная промышленность в 1921 г. производила в 7,5 раз меньше, чем в 1913 г. Сотрудник наркомпрода Н. Орлов писал в своей богатой статистическими материалами книге «Продовольственная работа Советской власти» (1918 г.) о надвигающемся «подошвенном кризисе», ведь раньше российская обувная промышленность использовала импортную подошву. За первые девять месяцев (с октября 1917 г. по июль 1918 г.) новые власти дали стране 13,5% потребностей в тканях, а в обуви – лишь 0,6%. За весь 1918 год, по прогнозам Орлова, лишь 12,5% населения страны могла достаться обувь, а остальных ожидали «обноски или переход к лаптям»xxviii.
Он угадал развитие критической ситуации. В условиях частой приостановки трамвая и работы промышленности для армии, горожане в прямом смысле слова перешли к лаптям. З.Н. Гиппиус описала, правда, с чужих слов, в своем дневнике потрясающее зрелище: «Шла дама по Таврическому саду. На одной ноге туфля, на другой - лапоть». Это явление подтверждается в воспоминаниях англичанина А. Рэнсома. К.И. Чуковский, со слов Бенкендорф, осенью 1919 г. записал: «…в церкви, когда люди станут на колени, очень любопытно рассматривать целую коллекцию дыр на подошвах. Ни одной подошвы – без дыры!»xxix.
Власти, конечно, иногда выдавали населению ордера на получение обуви. Зачастую они были сложно реализуемы. Так, няня поэтессы по казённому ордеру за 117 р. пыталась получить парусиновые туфли. Простояла три дня по десять часов с 7.00 до 17.00 в очереди, так ничего и не получивxxx.
Проблемы с обувью в провинциальных городах стояли не менее остро. В г. Данилов Ярославской губернии весной 1921 г. положение было похожим на катастрофу: «Наболевшим вопросом настоящего момента является кризис обуви, ни у одного работника в коммунальном отделе нет обуви, и, работая в таковую грязь почти что босиком, многие категорически предъявляют отказы, а также есть случай заболевания тифом», «…положение самое критическое, милиция ходит наполовину босая». В г. Любим (Ярославская губерния) обувной кризис дошёл до полной приостановки работы местной милиции. В Ростове (Ярославская губерния) также констатировался острейший обувной кризисxxxi.
Внешний вид обывателя будет неполноценен без освещения вопросов личной гигиены и сферы бытовых услуг. Два наиболее значимых для горожанина объекта в данной сфере жизни – баня и парикмахерская.
Популярный во время гражданской войны вариант «Марсельезы»: «Отречемся от серого мыла/ Перестанем мы в баню ходить. И по нашему грязному телу/ Насекомые будут бродить», - вполне мог быть в ходу в любом другом городе России в годы гражданской войныxxxii. Вши, или как их тогда в шутку называли в честь наркомздрава «семашки», стали ещё одним бытовым символом эпохи.
Бани и мыло также стали предметами острого дефицита. Многие бани закрылись в связи с наступившими трудностями. Если в Петербурге в 1913 г. было 165 бань, то в гражданскую войну оставалось порядка 20. Недаром петербуржец С.Э. Фриш в своих воспоминаниях уверяет, что не хуже, чем в бане можно было устроить помывку головы с помощью двух стаканов кипятка из самовараxxxiii.
В Москве председателю домкома Р. Донскому приходилось удостоверять «крайнюю необходимость вымыться в бане» для своих соседей. Москвич Окунев в мае 1920 г. описал посещение одного из столичных банных заведений. В бане приходилось простаивать очередь не менее полутора часов и заплатить 150 р. за вход в общее отделение и 200 р. парильщику. Год спустя 1 апреля 1921 г. он охарактеризовал ставшие к тому времени бесплатными бани как «грязные, вшивые и холодные». «Чистота теперь предмет роскоши, а не необходимости», - справедливо он резюмировалxxxiv.
В провинциальных крупных городах бани также стали редкостью. Хотя были они здесь не менее нужны, чем в столицах. В Ярославле в гражданскую войну работали 3 бани: центральные (бывшие Оловянишниковых), бывшие Петровичева, бывшие Фарбах. Они были реквизированы местными властями в октябре 1918 г. Сразу были установлены твёрдые цены на посещение бань. Общее отделение в Центральных обходилось в 1-3 р., номера в 6-13 р.xxxv
В 1919 г. по причине острого топливного кризиса ярославские бани в среднем работали три-четыре раза в неделю. В январе 1920 г. были закрыты центральные бани, а в банях Петровичева дров оставалось на два дня. Очередной банный кризис в Ярославле пришелся на лето 1920 г. 25 августа 1920 г. все бани оказались закрыты из-за обмеления Волги. В марте 1921 г. водопровод и бани вновь работали с перебоямиxxxvi.
В провинциальных банях подчас случались совершенно юмористические, зощенковские истории. Так, в ярославских банях Петровичева отдел здравоохранения 3 января 1920 г. обнаружил следующую картину: «Часть служащих помещается при банях и ночует в номерах…Заведующий банями т. Заболотнов явился в пьяном виде и на квартире у него обнаружена бутылка денатурата с эфиром»xxxvii.
В Костроме работали две бани. В небольшом городке Ярославской губернии Любиме баня так и не заработала к исходу гражданской войны, а в г. Данилове с весны 1921 г. единственная баня, как и в столицах, стала бесплатной и принимала до 200 посетителей в день. Правда, из работников шаек и пара в бане трудился всего один пожилой мужчина, из-за чего «…граждане, приходящие в баню, сами качают воду, а потому необходимо взять четверых военнопленных поляков…», - как утверждал председатель местного коммунального отделаxxxviii.
В годы «военного коммунизма», ещё до отмены платы за коммунальные и бытовые услуги, власти порою устраивали для горожан бесплатные банные недели и недели стрижки и бритья. С «банным ордером» граждане должны были обслуживаться и в частной и в муниципальной бане и парикмахерской. Такая акция проводилась, например, 1-10 апреля 1920 г.xxxix Твёрдые цены были относительно невелики и доступны, но всё-таки не каждому, поэтому такие недели были нужны для обнищавшего городского населения.
В условиях резкого стеснения в предметах галантереи и личной гигиены, мужчины в домашних условиях одним и тем же лезвием брились более года. Более состоятельные продолжали по старой традиции посещать с этими целями парикмахерские. В конце 1920 г. за стрижку и бритьё в Москве брали 500 р. Лучшие парикмахерские стали доступны лишь для избранных. На дверях одного из подобных заведений на Кузнецком мосту в Москве висела скромная табличка «Для сотрудников ВЧК и МЧК»xl.
В провинции и условия и цены были скромнее. 25 декабря 1920 г. горисполком в очередной раз принял решение о муниципализации парикмахерских в Ярославле с 1 января 1921 г. До этого их национализировали ещё в 1918 г. и передали здравотделу, а потом вернули союзу парикмахеров. Заведующим 7 ярославскими парикмахерскими был назначен гражданин Отто. До революции парикмахерских было, конечно, больше. Также и в Костроме ещё в ноябре 1918 г. из 23 муниципализированных парикмахерских сформировали 10.
График работы ярославских цирюлен был удобен для обывателей: с 10.00 до 14.00 и с 16.00 до 20.00 в будние дни. В Субботу с 10.00 до 18.00 без перерыва. Вскоре рабочий день в субботу сократили до 15.00. Воскресенье было объявлено выходным днём. Расценки были на порядок ниже московских. Стрижка мужская обходилась в 125 р., дамская – в 200 р., бритьё - 100 р., освежение одеколоном - 125 р. Если в Москве постричься и побриться стоило 500 р., то в то же время в Ярославле - 225 р. или с редким по тем временам одеколоном 350 р.xli
Экстраполируя же стоимость продуктов питания и вещей первой необходимости на реалии сегодняшнего дня можно увидеть, насколько тогда цены на них были невыносимо высокими: фунтовая буханка хлеба, не всегда хорошего качества, – в среднем на рынке стоила 300 р. (в Петрограде доходила до 400 р.), а батон хлеба весом в 1-1,5 ф. сегодня стоит около 10 р. Мужская же стрижка и тогда и сейчас (в провинции) обходится в 100-150 р., билеты в театр и кино – в 100-150 р.
Подобные параллели подтверждают верность мысли о переоценке цен, восприятия вещей и их значения на материальном, бытовом уровне. Хлеб и продукты питания, одежда и обувь, галантерея, стали оцениваться несоизмеримо выше сферы услуг, досуга. В условиях нормальной действительности подобная ситуация невозможна. В конце гражданской войны дошло до полного обесценивания коммунальных услуг, бань, трамваев. Экстремальный быт порождал экстремальные цены и ценности и в обратной зависимости новые цены и ценности деформировали обыденную жизнь горожан.
В сходном аномальном состоянии находилось соотношение уровня жизни столичных и провинциальных жителей. Столичное и провинциальное сообщества, вопреки представлениям обычного времени, в определенной степени, поменялись местами. «Великий исход» в провинцию, наблюдавшийся в рассматриваемый период, был вызван резким падением уровня жизни в Петрограде и Москве.
На первый взгляд жизнь в затронутое время в провинциальных городах была действительно сытнее и стабильнее. Если же всмотреться более пристально, то мы увидим сложную картину, включающую в себя определённые закономерности и динамику сближения уровня жизни провинциальных городов и столиц в период «военного коммунизма». Кроме того, чем ближе город был к Москве, тем жизнь в нем была хуже. Например, в Ярославле выживать было легче, чем в Сергиевском Посаде, а в Костроме было бесспорно стабильнее, чем в Ярославле. В Вятке и Симбирске - лучше, чем в Костроме и Ярославле.
Время играло против благоприятной жизни в провинции. Если проживавшие в Петрограде ярославцы в апреле 1918 г. получали от родных из Ярославля продуктовые посылки с хлебом и маслом, то в скором времени это стало просто невообразимоxlii.
В январе 1919 г. ряд молодых большевиков из Костромы были направлены в Москву на курсы в социалистическую Академию общественных наук. В письмах домой они с искренним удивлением писали о непривычной для них сложности в продовольственном вопросе: «…продовольственное отношение настолько плохо, что приходится считать каждую крошку хлеба…»xliii.
«Гастролирующая профессура», в частности в лице Ю.В. Готье, ценила командировки с лекциями в провинциальные города в ту пору. Оказавшись в Иваново-Вознесенске (250 верст от Москвы) в начале 1920 г. историк отметил, что здесь ухудшение материальных условий жизни запаздывало на несколько месяцев, по сравнению с Москвой. «…житие здесь подобно санатории – отходишь от своих дел…можно отдохнуть и кое-что привезти», - признавался онxliv.
В Сергиевском Посаде (70 верст от Москвы) уже в апреле 1919 г. было «голоднее, чем в Москве». Отсюда в г. Ростов Ярославской губернии по мамонтовской железной дороге обыватели ездили за картофелем и картофельной мукойxlv.
В Твери (200 верст от Москвы) в декабре 1920 г. Готье хорошо кормили, давали чистый ночлег. Весной же 1921 г. он сделал крайне важное замечание во время своего очередного визита в Тверь. 18 апреля 1921 г. он записал, что в Твери кажется лучше, «пока не войдёшь в жизнь провинциального города, ибо там – ещё хуже, чем в Москве, даже если судить по внешней стороне, по тем лицам, которые видишь»xlvi. Именно весной 1921 г. в провинциальных городах радиуса удаленности от Москвы в 200-300 верст (Ярославль, Кострома, Тверь) завершился процесс, начавший набирать резкие обороты в середине 1919 г., и уровень жизни окончательно упал до столичного.
Статистические и документальные материалы (см. таблицы №1 и №2) позволили нам подтвердить верность наблюдений Ю.В. Готье об ухудшении жизни в провинции в сравнении со столицами в ходе гражданской войны. Мы попытались сравнить ярославские и костромские рыночные цены и уровень зарплат среднего звена советских управленцев со столичными.
Весной-летом 1918 г. среднестатистические зарплаты советских служащих в столицах и городах Ярославской и Костромской губерний были почти равны (625 р. против 550 р., разница в 15%), но цены в провинции держались значительно ниже (на примере стоимости конины – в 3-4 раза ниже). Осенью-зимой 1918 г. разница в зарплатах составила уже около 30%: 915 р. в Москве против 725 р. в провинции. Провинциальные цены были всё ещё в 3-4 раза ниже столичных.
Примерно с середины 1919 г. по ряду показателей просматривается процесс сближения столичных и провинциальных цен, при резком отставании зарплат в провинции от столичных (разрыв в размере окладов к весне 1920 г. превысил 100%). Летом 1919 г. папиросы стоили в Москве и Ярославле одинаково, по 1 р. за штуку. Обед в столовой в Москве в конце ноября 1919 г. – 12 р., в Рыбинске в декабре 1919 г. – 20 р. Стоимость фунта хлеба во второй половине 1919 г. в среднем по стране стала составлять 275 р., в столицах она достигала 300 р., максимум 400 р. в Петрограде.
Ещё один способ сравнения уровня жизни в столицах и провинции в ходе гражданской войны - проследить динамику снижения покупательной способности горожан, определить продуктовый эквивалент их зарплаты. Если столичный управленец весной 1918 г. мог на Сухаревке купить на свою зарплату 27 куриц или 4 пары сапог, то осенью-зимой 1918 г. – уже лишь около 10 куриц, а через год, осенью-зимой 1919 г. - 1,5 курицы или 1 валенок, весной 1920 г. – 5 десятков яиц.
В провинциальных городах весной-летом 1918 г. совслужащий мог купить на свой оклад 70 десятков яиц или 100 фунтов мяса (говядина, баранина) или 125 фунтов хлеба. Осенью 1918 г. – 60 десятков яиц или 73-74 фунта мяса или 80 фунтов хлеба. Весной-летом 1919 г. произошёл резкий спад реального содержания зарплат в провинции. На оклад стало возможно купить 10-12 фунтов мяса или около 15 фунтов хлеба. Осенью-зимой 1919 г.- 20 десятков яиц или 8-9 фунтов хлеба. Наконец, весной 1921 г. – всего 5 яиц или 1,5 фунта мяса.
Очевидно, что к концу гражданской войны ярославец или костромич отнюдь не был в лучшем, положении, чем житель Москвы или Петрограда. Процесс «выравнивания» уровня жизни, а по существу резкого его падения в провинции, начался в середине 1919 г. (в Ярославле раньше, чем в Костроме) и окончательно завершился к весне 1921 г. По общему уровню жизни провинция (города Ярославской и Костромской губерний) и столицы оказались в одинаково невыносимом положении к концу гражданской войны. То, что случилось в Петрограде раньше всех, в Москве к концу 1919 г., то произошло в Ярославле, Костроме на рубеже 1920 – 1921 гг.
Подытоживая данные размышления, напрашивается вывод о наличии явной причинно - следственной зависимости в географической плоскости измерения исторического пространства (горизонтальный срез): чем дальше город был от центра политической жизни, тем легче было в нём выживать «маленькому» человеку на первых порах советской эпохи. С течением времени посредством объективного хода развития экономической ситуации в стране и смешения провинциального и столичного сообществ обыденная жизнь в провинциальных городах мало чем стала отличаться от столичного коллапса.
* * *
Рассмотренные нами чрезвычайные условия жизни в гражданскую войну отражались на развале городского коммунального хозяйства, на внешнем облике горожан, преломлялись в сознании городских обывателей. В противовес словам булгаковского героя о том, что главная причина бытовой неустроенности - разруха в головах, можно предположить, что сначала разруха поселилась в быту, потом уже через бытовые практики стала проникать и в сознание масс. Насколько глубоко убогий быт гражданской войны вселился в сознание, настолько надолго и всерьёз разруха в обыденной жизни стала сопровождать советского человека в повседневности в дальнейшие периоды истории ХХ века.
Дефицитом и роскошью в тот период стали продукты первой необходимости, обыкновенные чистота, одежда, обувь, тепло. Одним словом, любые составляющие нормальной жизни оказались ненормально недоступны.
Если в эпоху позднейшего стабильного советского дефицита нормой для провинциалов стали регулярные поездки в Москву за продуктами, то в эпоху острейшего дефицита гражданской войны, наоборот, жители столиц наведывались в провинцию.
Проводя параллели с бытом столиц, нам удалось выявить тенденцию сближения их внешнего вида с провинциальными городами. Жители последних во многом легче переносили потерю бытовых достижений, нежели в столицах, где они – водопровод, паровое отопление, электрическое освещение, канализация - успели закрепиться в ежедневном применении. Если в Петрограде и Москве падали с высоты цивилизации, то здесь всё-таки ещё не отошли от, как оказалось, прежних спасительных форм жизни. Особенно ярко это отразилось в проблеме отопления жилищ. Так, например, знаменитые «буржуйки» в провинциальных городах стали появляться на год позднее столиц (зимой 1919-1920 гг.).
Столицы во время гражданской войны приближались к провинции и по уровню жизни, даже, по ряду показателей, стали уступать ей, что вызывало отток столичных жителей именно в провинцию.
Одновременно с общей тенденцией усреднения жизни в массах (нивелировки в одежде среди обывателей, между столицами и провинцией) наблюдалась и противоположная ей динамика. Стали возрождаться символы власти в быту – явный признак неоднородности в социуме. Транспортные средства в распоряжении государства, передняя площадка в вагонах трамвая, кожаные тужурки и льготы в распределении благ (жилья, одежды, обуви, продовольствия) – наиболее характерные примеры. Взаимоисключающие на первый взгляд явления усреднения-расслоения. Сталкиваемся с той ситуацией, которую изобразил на «Скотном дворе» Джордж Оруэлл: все равны, но некоторые – равнее.
Взаимоотношения дихотомической пары «провинция-столицы» в чрезвычайных условиях вылились во временную перемену местами. Как мы уже отмечали, в отличие от нормального времени, в провинцию устремились москвичи и петроградцы, обостряя местные жилищные условия, систему продовольственного снабжения и т.д.
Провинция в определённом смысле «победила» столицы, а село, в свою очередь, «победило» и провинциальные и столичные города. Это были временные «пирровы победы», через несколько лет после начала НЭПа всё вернулось на исходные позиции, но уже на ином (советском) уровне.
На основе проанализированного материала нами были выявлены два действовавших в сфере социально-географического измерения закона. В пространственном измерении действовал закон близости-удалённости от Москвы и Петрограда. В социальной же сфере измерения исторического бытия был в ходу закон близости-удалённости к власти и к классу-гегемону. Эти два закона имели диаметрально противоположные следствия. В первом случае - «чем дальше (от столиц), тем лучше», во втором - «чем ближе (к власти), тем лучше».
Если столичное сообщество сравнялось (и некоторое время уступало) с провинциальным лишь на время гражданской войны и быстро в годы НЭПа вернуло былые нормы жизни и бытового превосходства над провинцией, то привилегированная верхушка (номенклатура) и далее год от года укрепляла свои позиции истинного класса-гегемона в советском обществе. Это заключение вполне соотносимо с теорией Волобуева-Булдакова о «смерти-возрождении империи» в советское время. Такие аспекты этого процесса, как «смерть-возрождение властной атрибутики» и восстановление традиционной бытовой иерархии взаимоотношений столиц и провинции, на наш взгляд, являются прямым тому подтверждением.
Подписывайтесь на канал!
i Готье Ю.В. Мои заметки. М., 1997. С. 150.
ii Орлов Н. Продовольственная работа Советской власти. М., 1918. С. 42, 44, 138, 140 - 143.
iii С.Г. Струмилин. Избр. Произв. В пяти томах. Том 3. М., 1963. С. 343, 349, 351.
ivТам же. С. 339.
v Петроград на переломе эпох: Город и его жители в годы революции и гражданской войны. Спб., 2000. С. 67. Крицман Л. Героический период Великой Русской Революции (Опыт анализа т.н. «военного коммунизма»). М.-Л., 1926. С. 176-177, 186. С. Г. Струмилин. Избр. Произв. В пяти томах. Том 3. М., 1963. С. 397.
vi С.Г. Струмилин. Избр. Произв. В пяти томах. Том 3. М., 1963. С. 152 - 153.
vii Вдовин А.И. и др. Рост рабочего класса СССР 1917-1940. М., 1976. С. 74. Струмилин С.Г. Избранные произведения в 5 томах. Т.3.М., 1963. С. 340.
viii Власть труда [Ярославль]. 1918. 28 января.
ix Павлюченков С.А. Военный коммунизм в России: власть и массы. М., 1997. С. 87.
x Герасимов Н.В. и др. Красный Перекоп. Очерки истории. Ярославль, 1972. С. 114.
xi Орлов Н. Продовольственная работа Советской власти. М., 1918. С. 387-388. Окунев Н.П. С. 260, 317, 319-320, 487-489.
xii Крицман Л. Указ.соч. С. 196-197.
xiii Ермолин П.А. Боевой восемнадцатый год. Ярославль, 1984. С. 22-23.
xiv Государственный архив Ярославской области (ГАЯО). Ф.Р-180. Оп.1. Д.440. Л. 125об.
xv Р. Донской. От Москвы до Берлина в 1920 г. // Архив русской революции. Том 1. М., 1991. С. 282, 286, 275.
xvi Чуковский К.И. Дневник (1901-1929). М., 1991. С. 101, 121, 122, 128.
xvii Гиппиус З.Н. Дневники. Воспоминания. Мемуары. Мн., 2004. С. 17, 253, 274, 284.
xviii Уэллс Г. Россия во мгле. М., 1958. С. 10-13.
xixЛебина Н.Б., Чистиков А.Н. Обыватель и реформы: картины повседневной жизни горожан в годы нэпа и хрущевского десятилетия. Спб., 2003. С. 8-9.
xx Цит. по: Там же. С. 46.
xxi Андреевский Г.В. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху (20-30-е годы). М., 2003. С. 522-523.
xxii Гиппиус З.Н. Указ. соч. С. 236.
xxiii Воронов С. Петроград – Вятка в 1919-1920 году // Архив русской революции. Том 1. М., 1991. С. 330. Москва в ноябре 1919 года // Российский архив. Вып. II-III. М., 1992. С. 366, 371-372.
xxiv Крицман Л. Героический период Великой Русской Революции (Опыт анализа т.н. «военного коммунизма»). М.-Л., 1926. С. 171, 193. ГАЯО. Ф.Р-180. Оп.1. Д.166. Л.142об.-143. Уэллс Г. Указ. соч. С. 16.
xxv Чуковский К.И. Дневник (1901-1929). М., 1991. С. 110, 117, 139, 169. Чуковский К.И. Современники. Портреты и этюды. М., 1967. С. 263.
xxvi Ермолин П.А. Боевой восемнадцатый год. Ярославль, 1984. С. 33-34. Уэллс Г. Указ. соч. С. 13, 17, 24. Окунев Н.П. Указ. соч. С. 183.
xxvii Фриш С.Э. Сквозь призму времени. М., 1992. С. 105. Петроград на переломе эпох: Город и его жители в годы революции и гражданской войны. Спб., 2000. С. 69.
xxviii Лебина Н.Б., Чистиков А.Н. Указ. соч. С. 46. Орлов Н. Продовольственная работа Советской власти. М., 1918. С. 133-134, 243, 245, 247, 278.
xxix Чуковский К.И. Дневник (1901-1929). М., 1991. С. 118.
xxx Гиппиус З.Н. Указ. соч. С. 239-241.
xxxiГАЯО. Ф.Р-208. Оп.1. Д.85. л. 46об. Там же. Ф.Р-1431. Оп.1. Д.96. Л.62. Там же. Ф.Р-1431. Оп.1. Д.98. Л.48. Там же. Ф.Р-1431. Оп.1. Д.99. Л.55.
xxxii Нарский И.В. Жизнь в катастрофе: Будни населения Урала в 1917-1922 гг. М., 2001. С. 211.
xxxiii Фриш С.Э. Сквозь призму времени. М., 1992. С. 52. Лебина Н.Б., Чистиков А.Н. Указ. соч. С.82.
xxxiv Р. Донской. Указ. соч. С. 250. Окунев Н.П. Указ. соч. С. 347, 338, 439.
xxxv Известия ярославского губернского исполнительного комитета советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. 1918. 2 октября.
xxxvi ГАЯО. Ф.Р-208. Оп.1. Д.38. Л.2. ГАЯО. Ф.Р-208. Оп.1. Д.38. Л. 174. ГАЯО. Ф.Р-208. Оп.1. Д.6. Л.11. ГАЯО. Ф.Р-208. Оп.1. Д.6. Л.410, 416. Известия ярославского губернского исполнительного комитета советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. 1920. 21 августа. ГАЯО. Ф.Р-208. Оп.1. Д.6. Л.410, 416.
xxxvii Там же. Ф.Р-208. Оп.1. Д.6. Л.6.
xxxviii Там же. Ф.Р-208. Оп.1. Д.85. Л.100. Там же. Ф.Р-208. Оп.1. Д.85. Л. 44-44об., 50об., 46.
xxxix Андреевский Г.В. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху (20-30-е годы). М., 2003. С. 430.
xl Уэллс Г. Указ. соч. С. 16. Окунев Н.П. Указ. соч. С. 325, 389.
xli ГАЯО. Ф.Р-208. Оп.1. Д.85. Л. 207, 209. Там же. Ф.Р-208. Оп.1. Д.7. Л. 6, 30. Государственный архив новейшей истории Костромской области (ГАНИКО). Ф.Р-383. Оп.1. Д.44. Л. 258, 262-263. Известия ярославского губернского исполнительного комитета советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. 1921. 5 января.
xlii Центр документации новейшей истории Ярославской области (ЦДНИ ЯО). Ф.Р-394. Оп.2. Д.9. Л. 32об.
xliii ГАНИКО. Ф.Р-1. Оп.1. Д.74. Л.19.
xliv Готье Ю.В. Мои заметки. М., 1997. С. 382-383, 385-386, 395-396.
xlv Там же. С. 275-276, 286.
xlvi Там же. С. 431, 460.