Из повести "Восхождение" (окончание)
...
Подвода, гружёная мешками с зерном, вкатилась в открытые ворота двора Костюничевых.
- Ну, быстро разгрузим и по домам, - сказал Андрей Костюничев двум парням из своего отряда.
Сегодня вернулись из очередного рейда по изъятию хлебных излишков. Подводы разобрали по дворам, чтобы завтра же, отделив часть зерна для комбедовцев, остальное отправить в Кириллов.
- Всё, ребята, сегодня отдыхаем. Завтра сбор, как обычно, - сказал, пожимая руки парням.
- Когда вы и угомонитесь-то, - привычно поругивалась мать, выйдя на крыльцо.
- Не ругайся, мать. На стол выставь там, - тоже привычно отозвался Андрей, распрягая лошадь. Вытерев, он привязал её к ограде, кинув пару охапок свежей подкошенной по дороге травы.
Только после этого он присел на крыльце, достал кисет, закурил. Было уже темно и прохладно. И звёзды усеяли небо. И Андрей Иудович Костюничев понял, как сильно он устал. За последние три с небольшим месяца он будто бы на десяток лет постарел. Может, кому-то это и кажется, что легко ездить по сёлам и монастырям, выгребать зерно, видеть ненавидящие взгляды, слышать проклятия и плач… Нет, не легко это. И он тоже человек. И сердце у него не железное, человеческое сердце…
Но, приняв правду революции, правду большевиков (ещё на фронте, где был контужен), он по-другому не может, не хочет. Он понимает, что вопрос хлеба, есть сейчас вопрос победы или поражения. И он со своим отрядом решает этот вопрос, решает в пользу Советской власти…
Ему самому-то ещё не много, а вот эти ребята двадцатилетние – они, как дети для него… Да, а своих нет у него детей. Не до женитьбы. Мать обижается…
Есть, есть у него на примете вдова солдатская. Они гуляли до войны-то, а вышла она за дружка его. А тот где-то в Галиции лежит теперь… Вот кончится война с белыми, что полыхнула на юге России, на востоке, подбирается с севера, вот прижмут они, бедняки и коммунисты, к ногтю всех кулаков, попов и прочих мироедов, тогда и жениться можно и отдохнуть… А пока, раз все здоровые и молодые мобилизуются на фронты гражданской войны, ему работать ещё больше, не давать пощады врагу внутреннему, как они там бьют врагов внешних…
Взлаяла на соседней улице собака, ей откликнулась с соседнего двора. Полаяли и замолкли…
От реки потянулся в улицы и дворы туман, Андрей, стащил с ног сапоги, поставил на крыльце, размотал портянки, накинул сверху на голенища. Поднялся со ступени и прошёлся по холодной траве двора. Стопы закололо росяным холодом. Но, кажется, легче стало сердцу…
- Иудович, - окликнул кто-то его негромко. Он обернулся. Он не любил, когда звали его по отчеству…
Кто-то стоял у калитки – не разберёшь, а голос вроде бы знакомый. Костюничев сделал шаг к нему… И сердце разорвалось мгновенно. Андрей опустился на колени и, будто кланяясь, повалился лицом вперёд, на холодную мокрую траву, на землю…
Его мать, услышав грохот выстрела, выскочила из избы, не сразу увидела, а увидев, подбежала к сыну, склонилась над ним, взвыла…
Убийство Андрея Костюничева совпало с приходом в Кириллов газет с опубликованным постановлением о красном терроре.
Хоронили Костюничева на третий день. Хоронили в Кириллове. У могилы собрался митинг.
- Сегодня мы прощаемся с верным товарищем, большевиком, председателем комитета бедноты, беззаветным борцом за дело трудящихся всего мира. Его убили подло, ночью, из-за угла. Так же подло наши враги убили в Петрограде товарища Урицкого, так же подло они стреляли в товарища Ленина. Всё это звенья одной цепи, товарищи! Враги пытаются задушить нашу республику, усиливая давление на фронтах, в этом их поддерживают иностранные вояки и буржуи. Враги пытаются ослабить нас и изнутри, развязывая кровавый террор против лучших наших товарищей, против всех бедных и обездоленных, против рабочих и крестьян. Сплотим же теснее наши ряды! Дадим отпор врагам Советской власти! На белый террор, товарищи, мы ответим беспощадным красным террором! - выкрикнул хриплым голосом, взмахнув костистым кулаком Яков Кривошеев.
Тут же, отойдя от могилы, спросил Полякова:
- Кто там у нас уже сидят?
- Хабаков, б-б-бывший начальник п-п-полиции, ещё м-м-монах этот из Ниловой…
- Подойдёт, - хлопнул красными веками Кривошеев. - И остальных пора брать.
Видимо, Поляков знал кто эти «остальные», не спрашивая, кивнул.
- Чечурина нашли?
- Дак он на квартире и есть. Пьёт с-с-собака.
- И его взять.
Поляков, кивнул. И. подойдя к стоящему на козлах гробу с телом товарища, хотел что-то сказать… Гримаса исказила его лицо и, взмахнув кулаком он, сквозь горловой ком выговорил:
- Отомщу, д-д-друг мой дорогой! Отомщу! Кровь за к-к-кровь!..
… Чечурин очнулся, приподнял тяжёлую голову и увидел сидящего на стуле с высокой спинкой, тоже высокого и прямого, страшного в своей прямоте, Кривошеева. Тот сидел, не сняв, только расстегнув шинель, фуражка лежала на столе. Под потолком горела керосиновая лампа за полузадёрнутыми окнами – ночь.
- Просыпайся, Чечурин, просыпайся. Пьянство – плохое спасение от мук совести, - кривя рот, говорил чекист…
- Вы, здесь?..
- Да я, здесь, что в этом удивительного? Вставай, Иуда…
- Нет, товарищ Кривошеев, не называйте меня так… - говорил Чечурин, садясь в постели, но не поднимаясь совсем, видимо, стесняясь несвежего белья… Но смотрел он на Якова Кривошеева так, будто бы всё-таки не верил в реальность его явления здесь.
- Ты, именно Иуда, - медленно, не сводя с Николая Николаевича безресничных глаз, снова проговорил Кривошеев. Но тут же заговорил быстро и с явным равнодушием или презрением: - Хотя ведь это даже не важно. Для первосвященника… Как там его звали-то? Ты же специалист по этим вопросам…
- Каиафа, - покорно ответил Чечурин.
Кривошеев кивнул, как бы благодаря за подсказку:
- Так вот, для этого Каиафы и Иисус, и Иуда – всего лишь нищие евреи. Правда, один из них возомнил себя царём иудейским…
- Это народ его назвал…
- Молчать! - резко оборвал попытку возразить Кривошеев. - Да, народ… Тот самый, который через несколько дней будет орать: «Распни его!» Народ, наученный первосвященником. И тут уж и Пилат ничего сделать не может, только умыть руки.
Кривошеев встал, и от этого стал ещё выше и прямее.
- И так всегда: эти букашки-люди, называемые народом, делали и будут делать то, что вложат в их головы первосвященники. Будут кричать «распни», будут ходить с факелами по улицам ночных городов, будут требовать расстрелов… А такие как ты, нужны всегда до определённого времени… Не бойся, пока что нужен. - Кривошеев усмехнулся и вышел из комнаты.
Утром посыльный паренёк чекист принёс Чечурину повестку, с предписанием немедленно явиться в Кирилловскую ЧК, за подписью Кривошеева.
...
- Матушка, вам тут бумажку передали, - не сильно грамотная добровольная келейница Мария подала Серафиме сложенный вдвое шероховатый листок.
- Кто передал? - у Серафимы тревожно кольнуло сердце.
- Да солдатик какой-то прибегал. А может и не солдат, их же теперь не поймёшь – все в солдатской одёже ходят. Передай, говорит…
Это была «повестка», нужно было сегодня же явиться в Совет.
Серафима знала, что за повестки надо расписываться в получении – тут даже эту формальность не соблюдали, а может и не знали о ней.
Серафима стала одеваться.
- Матушка, вы куда-то собираетесь? Мне с вами?
- Нет, Маша, ты оставайся… Я скоро приду… Ты, молись… На вот, сохрани… - подала женщине чёрную тетрадь со стихами своей Леушинской наставницы.
- Матушка Серафима, я с тобой пойду!
- Нет.
- Не оставляй, матушка!..
- Прости, Маша, меня окаянную, - Серафима поклонилась своей помощнице и пошла за дверь.
Мария бросилась за ней, но Серафима сказала строго:
- Нет. Я приказываю остаться! - и мягче добавила. - Если не вернусь к вечеру – уходи… Нет – уходи сразу, сейчас. Я уйду, и ты уходи. Совсем, из города уходи… - И ещё раз поклонилась, и ещё раз сказала: - Прости меня окаянную.
Мария кинулась ей в ноги, но Серафима строго сказала:
- Делай, что я велела! - и вышла за дверь.
Моросил мелкий дождь. От плит и камней, которыми вымощены дорожки в монастырский дворе, пресно пахнет водой… Серафима перешла двор, перекрестилась под воротами и пошла через площадь к зданию Совета. Там у входа подала часовому свою «повестку», тот кивнул и провёл через первый этаж к запасной двери, выводившей на улицу, на другой стороне которой здание бывшего полицейского участка и тюрьмы…
У арки ведущей в тюремный двор, остановилась лошадь, запряжённая в телегу, с телеги спрыгнули двое парней с винтовками, неторопливо сшагнул и пошёл под арку (его не сильно подтолкнул туда один из охранников) невысокий плотный бородатый человек. Хотя арка была достаточно высокая, мужчина склонил голову, ступая под неё, будто боялся задеть, спускаясь куда-то вниз. (Это был арестованный по обвинению в убийстве коммуниста Костюничева бывший торговец Анатолий Барашков).
Во дворе тюрьмы к ним подошёл другой охранник, очень похожий на того, что привёл её сюда.
- Сулимова, - сказал охранник и передал листик-повестку.
Новый провожатый уже скомандовал, так что стало понятно, что она не просто вызвана для разговора, а уже арестована:
- Вперёд!
В кабинете её ждал Яков Кривошеев. Сейчас он получил подтверждение своему теоретическому предположению – Серафима пришла сама, её не надо было арестовывать, конвоировать, в общем, делать из неё мученицу. Сама пришла, зная ведь, понимая, что ничем хорошим это для неё не кончится. Ну, а попыталась бы бежать… Нет, не могла она даже и пытаться…
Он встал из-за стола, она стояла у двери. Они смотрели друг на друга. Кривошеев хлопнул красными веками и сказал:
- Сулимова, бывший священник Иванов признался в организации контрреволюционного заговора и подготовке террористических актов против представителей советской власти. Советую и вам признаться.
Она молчала.
- Кто ещё участвовал в заговоре?.. Трубников, Бурлаков – вам знакомы эти фамилии?
Она молчала.
- Какую роль в заговоре играл Варсонофий?
Серафима молчала.
- Уведите! - крикнул Кривошеев. Вошёл охранник и повёл сначала по коридору, потом уже вниз…
В тюремном подвале её посадили в камеру одну, но рядом (она слышала мужские голоса) уже сидели, ожидая своей участи, люди, схваченные по постановлению о «красном терроре»…
… Справа потемневшее в непогоду озеро, впереди могучие стены и башни монастыря. Коляска бойко катит по наезженной дороге, пыль прибита дождём.
- Чего это?.. - сам себя, что ли, спросил Ефим, вглядываясь вперёд через голову лошади.
- Что там? - почувствовал тревогу в голосе возницы владыка. И сам увидел две едущие им навстречу коляски. - Сдай в сторону Ефим, пропусти…
Петя, сидел между дядей и владыкой, сейчас он привстал и сказал:
- Там солдаты…
- Это на стрельбище, поди-ка, - попытался успокоить всех Ефим, спрыгнув с козел и отводя лошадь и коляску к правой обочине. В Кириллове знали, что за горами Полати и Золотухой расположено стрельбище, на котором ещё до революции упражнялись в меткости полицейские, а сейчас стреляют чекисты.
Варсонофий узнал Семёна Полякова. Там же в двух колясках были Шульц, Петряков и ещё трое чекистов с винтовками.
Обе коляски встали рядом с монастырским экипажем.
Чекисты с винтовками спрыгнули, встали по боками.
Поляков заглянул под кожаный навес:
- В-в-владыка, в-выйдите, п-пожалуйта, - почти не заикаясь, сказал он.
- А в чём дело?
- В-выходите.
- Я арестован?
- Да.
- То есть, позвольте, - встрепенулся профессор.
- Г-гражданин Абросимов, в-вас мы не з-з-зад-д-д-д …
Варсонофий спустился на землю.
Ефим смотрел на него растерянно.
- Ничего, Ефим, ничего, братец, ты отвези гостей наших домой, а я пойду вот, с товарищами. А вы оставайтесь с Богом…
- Как же так, владыка? - уже у него спросил Абросимов.
- Ничего, профессор, всё выяснится… Отпустили же отца Иоанна, - вспомнил письмо из Череповца. - Ничего… Свою работу вы сделаете, выступите в Петрограде перед коллегами …
- Я буду добиваться вашего освобождения, я буду жаловаться… - неуверенно бормотал Абросимов. Никто не слушал его.
- В-в-владыка… - Поляков поторопил епископа.
- Оставайтесь с Богом, - Варсонофий поднял руку для благословения.
Петя спрыгнул. Сложил ладони лодочкой, склонил голову:
- Благословите, владыка!
- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…
- Профессор, а так ребёнку голову задурил, - сказал кто-то из чекистов, кажется, рассудительный Шульц.
Владыку Варсонофия усадили в одну из колясок, с обеих сторон от него сели чекисты с винтовками и она покатилась мимо монастыря и базарной площади к тюремному двору. За этой коляской поехала вторая. И лишь минут через пять поплелась к городу третья, монастырская коляска…
Когда владыка заходил под арку, ведущую в тюремный двор, навстречу ему выходили в окружении вооружённых чекистов двое: бывший главный городской полицейский Хабаков и какой-то бродяжеского вида человек. Он-то и сказал, увидев Варсонофия:
- Благослови, владыка, на смерть мученическую!
- Благословляю! - ответил владыка и взмахнул рукой.
- Пошёл, - толкнули в спину, бывшего монаха.
Хабаков шёл молча, опустив голову, заложив руки за спину.
Сначала епископа провели по лестнице наверх, на второй этаж. В кабинете за голым столом ждал его Яков Кривошеев.
- Садитесь, владыка. А точнее – гражданин Лебедев.
Варсонофий сел, держа перед собой посох.
- Собственно, предложение у меня к вам одно – добровольно указать всех участников подготовки антисоветского восстания.
- Это недоразумение какое-то…
- Нет. Это правда. Склад оружия обнаружен в монастыре. А вот это в вашей келье. - Кривошеев выдвинул ящик стола и положил на столешницу ручную гранату.
Варсонофий лишь покачал отрицательно головой.
- Обыск провели, пока вы с профессором катались. Так, что – назовите сообщников… Впрочем, всё ясно… Уведите его! - скомандовал конвоиру. - Там и с сообщниками познакомитесь… Владыка, - сказал язвительно Кривошеев, поднимаясь из-за стола. - А палочку оставьте, - сказал, шагнув к епископу, и взялся за посох.
- Это посох, символ…
- Не понадобится больше, - ответил Кривошеев, вырывая посох. Конвоир потянул епископа в другую сторону. Но Варсонофий не отдавал посох. Кривошеев отпустил, махнул рукой:
- Ладно. Уведите.
Дверь за конвоиром и епископом закрылась.
Яков Кривошеев, заложив руки за спину, постоял у окна, выходящего во двор. Затем стукнул кулаком правой руки в ладонь левой, отошёл от окна, выглянул в коридор:
- Чечурина ко мне!
Теперь и Варсонофия отвели в подвал, остановили у двери в камеру.
Из-за соседней двери, через окошко крикнула вдруг Серафима (он сразу узнал её):
- Владыка Варсонофий, владыка, и я здесь, благослови!
- Молчать! - крикнул конвоир.
- Благословляю, матушка! Помолись обо мне!
В низкой камере уже сидели на грубо сколоченных нарах четверо мужчин…
Дверь захлопнулась. Полоса света проникали лишь через оконную щель под потолком подвала.
- Благослови, владыко, - шагнул к нему первый человек.
- Благословите, владыка, - подошёл второй.
Потом, третий, четвёртый…
Распахнулась дверь и в камеру втолкнули ещё одного – фотографа Чечурина. Дверь захлопнулась, скрежетнул в замке ключ.
В эту ночь владыка Варсонофий услышал исповеди крестьянина Анатолия Барашкова; Михаила Трубникова, дворянина, бывшего мирового судьи и бывшего главы земства; купца Филиппа Марышева; бывшего гласного Кирилловской городской Думы Николая Бурлакова.
Самым старшим из них был Михаил Дормидонтович Трубников (ему уже было за шестьдесят лет), он первым и попросил исповеди у епископа Варсонофия. Марышеву – за пятьдесят лет. Барашкову, как и Варсонофию – около пятидесяти. Самым молодым был Николай Бурлаков – чуть больше двадцати лет. В члены Думы он был избран в самый последний срок перед разгоном её уже большевистскими Советами…
… В последние месяцы Варсонофий не мог не думать о том, что ждёт его. Он знал, что, скорее всего, придётся пострадать. По-человечески надеялся на то, что чаша сия минует его, по христиански принимал Высшую Волю… Всё же он был уверен, что когда настанет час страдания, у него ещё будет время помолиться о себе. Но молился он в эту ночь вместе с исповедниками и за них…
Последним, когда уже слабая утренняя полоска света пробилась в окно, подошёл Чечурин:
- Благослови, владыка…
- Бросьте, мы не в Гефсимани, - тихо, почти шёпотом ответил Варсонофий.
Но Чечурин, всхлипывая, пал перед ним на колени, и епископ поспешно и достаточно громко благословил его:
- Желаете исповедоваться? - ещё спросил.
- Я… Я не готов… Я… Да… Нет…
Послышались шаги в коридоре. В замке скрежетнул ключ:
- Лебедев, Барашков, Марышев, Трубников, Бурлаков – на выход.
- А я! И меня! - кинулся к конвоиру Чечурин, но тот резким толчком отбросил его в тёмный угол. И только скулёж, будто там сидела побитая собака, доносился из угла, пока остальные заключённые, поднимались с нар, выходили, щурясь на свет керосиновых ламп, в коридор.
- Сулимова, на выход! - прозвучала команда, и из соседней камеры вышла матушка Серафима.
Всю ночь молилась она в одиночестве… То ли это утренние лучи солнца пробились, то ли… Неизъяснимо. Столп из мельтешащих золотых пушинок воздвигся перед ней. Она пала на колени, а из пушинок соткался дорогой образ, и прозвучали слова: «Не бойся, молись и веруй!» И отец Иоанн Кронштадтский (это был он!) встал рядом с ней на молитву…
Голос конвоира оборвал это чудо (или сон?).
Выйдя из камеры Серафима сразу же бросилась к Варсонофию:
- Владыка, благослови!
- Выходим друг за другом! - командует конвоир.
Во дворе их ждали другие чекисты. Некоторых, заключённые уже знали в лицо, были и совсем незнакомые. Все с винтовками. И только Поляков с наганом в кобуре на поясе.
Яков Кривошеев стоял у окна в своём кабинете, смотрел сквозь мокрое от дождевой мороси стекло во двор…
- Я предупреждал! Я предупреждал! - понеслись вдруг крики из подвала. - Я с ними хочу! И меня!.. - кричал Чечурин. Но крик его оборвался на полуслове, а ругательств надзирателя и стонов Чечурина от получаемых ударов, на улице уже никто не слышал.
Первым под кирпичную арку шагнул Варсонофий с посохом в руке, за ним шла Серафима, за ней остальные.
Мимо монастыря пошли по той самой дороге, по которой лишь вчера ехали из Гориц епископ и профессор.
Небо серое, серая вода, серые чайки с пронзительными криками носятся над водой. Морось дождя. Тоскливо…
- В Горицы, видно, повели…
- Да, похоже… Там же пристань…
- А зачем пристань? А куда повезут-то?
Арестанты тихонько переговаривались.
- М-молчать! - рявкнул зло Поляков.
Рядом с ним шагал с винтовкой на плече Василий Петряков…
Споткнулся, упал, поднялся и стал смахивать ладонью с колена грязь Трубников. Все на несколько мгновений остановились. Варсонофий смотрел на монастырь, его суровые стены и башни, на низкие тучи над ними… Он молился Иисусовой молитвой…
И встал вдруг в памяти старец Петруша, седенький, маленький, он гладил его, мальчика Васю, по голове лёгкой сухой ладонью и говорил на ушко: «Скорби проходят, а радость остаётся. И так до конца, детка, до конца… Не бойся, радость тебя ждёт. По Христову пути пройдёшь…» По Христову пути… Вспомнились жёлтые, истёртые плиты улиц Иерусалима, по которым всё труднее идти вверх…
Николай Чечурин, упираясь руками в стену, поднялся. От ударов ногами в живот его тошнило, кружилась голова… Он добрался до оконной щели, снова выглянул во двор. Видны мокрые булыжники, мокрая кирпичная стена… Всё та же стена… Он задирает голову, жмётся к свету и, наконец, видит над стеной небо. Беспросветно серое. Но небо… И вдруг вспоминает он: да шли с мамой вдоль чёрного канала, из низкого серого неба валил мокрый снег… «Придём домой и я тебе почитаю…», - говорит ему мама, и он сквозь свою рукавичку и сквозь её перчатку чувствует тепло и… любовь… И вот уже он на улицах Иерусалима, поднимается туда к Голгофе… Три креста. Три страдающих человека на них. Низкое предгрозовое небо. И тот, что слева, сквозь гримасу боли, хрипит: «Если Ты Христос, спаси Себя и нас». - Но тот, что справа, через страдание говорит: «Мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал». И, обратясь к Нему: «Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!»
И сказал ему Иисус: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю!»
Двое чекистов склонились над Чечуриным:
- Помер, что ли?
- Да живой вроде. Ну, берись…
Подхватили его под руки и потащили куда-то из камеры…
- Дядя, я пойду туда.
- Куда, Петя? - изумлённо спросил профессор Абросимов, понимая, куда собрался его племянник.
- Я пойду в тюрьму, передам владыке Варсонофию еду…
- Ещё очень рано… Впрочем, иди… Сейчас мы соберём… Я бы тоже сходил, но что-то плохо мне, Петя.
- Дядя, лежите. Я схожу.
Петя собрал в узелок еду: хлеб, яйца, большой кусок рыбного пирога, который пекла вчера для них хозяйка.
Дядя его, действительно вчера, вернувшись домой занемог, слёг, даже приглашали старика-врача, который, впрочем, не нашёл ничего опасного, выписал успокоительное, выпил стакан чаю и ушёл.
Петя вышел в коридор, а там будто ждала его, стояла у двери своей комнаты хозяйка дома Клавдия Созонтовна.
- Петечка, ты бы сходил, ведь Николая-то Николаевича нашего тоже, говорят, в подвал кинули. Сходи, Петя, будь так добр. А-то боюсь я в тюрьму-то идти… Я же знаю, ты туда пошёл. Ты смелый мальчик… Сходи… Я бы сходила, да кто, спросят ты ему, а что я скажу, кто я ему, - уже будто не стоящему перед ней подростку, а сама себе говорила женщина с уставшим от бессонной ночи лицом. - Вот возьми, передай им мученикам, - и подала корзинку, в которой угадывался завернутый в тряпицу большой рыбный пирог и ещё что-то. - Сколько их там продержат, как покормят – Бог знает, - вздохнула Клавдия Созонтовна.
Петя вышел в промозглое утро и вскоре дошёл до здания бывшей полиции. Он увидел, как из-под арки вышли в сопровождении десятка чекистов шестеро человек. Первым шёл, опираясь на посох, епископ Варсонофий, за ним Серафима, об аресте, которой они и не знали. Чечурина среди арестантов не было.
Петя успел спрятаться за толстым стволом дерева. Видел, следуя сзади, как повели их через площадь, мимо монастырской стены. Понял, что идут той же дорогой, которой только вчера они вместе с владыкой возвращались из Гориц. И прикинув на глаз, решил опередить их, свернув в окраинный переулок, он бегом добежал до горы, которую местные называют Полати, взобрался на её широкую ровную вершину. Дорога внизу, за ней озеро. По дороге идут заключённые и их охранники. «Зачем столько охраны с оружием», - подумал Петя. Там, внизу, один из арестантов споткнулся, упал, поднялся, стал отряхивать брюки. Все остановились…
С серого неба, моросил мелкий дождь, сеял тоску… Серафима оглянулась на монастырь, поглядела на озеро, тоска просочилась в её душу…
- Владыченька, что же это? Убью нас что ли? А за что? - тихо, слезливо проговорила она. Но Варсонофий сразу прервал её:
- Крепись, матушка. На нас люди смотрят. Будем ободрять их по мере сил. Не бойся, матушка, только веруй…
- Пошли! Вперёд! - раздалась команда.
Снова двинулись по дороге, но едва миновали гору под названием Полати, крикнули:
- Поворачивай направо!
Дорога, чуть шире тропинки шла между Полатями и горой Золотухой. В одном месте она поднималась чуть в гору, потом снова спускалась…
Уже все всё понимали. Две горы скрыли от людей озеро и монастырь…
Полуосыпавшаяся траншея из которой, видимо тоже стреляли по мишеням. На её краю Серафима обернулась:
- Простите меня, окаянную! - хотела поклониться своим палачам. И прогремел первый выстрел.
- Огонь по врагам революции! - крикнул Поляков, но выстрелы уже гремели со всех сторон, и люди падали один за другим в траншею и рядом ней. Лишь стоял, воздев руки к небу, владыка Варсонофий. Он стоял торжественно, прямо и произносил громко:
- Прими, Господи, душу рабы Твоей Серафимы! Прими, Господи, душу раба Твоего Анатолия! Прими, Господи, душу раба Твоего Михаила! Прими, Господи, душу раба Твоего Филиппа! Прими, Господи, душу раба Твоего Николая!
- Да с-с-стреляйте же в него!
Кажется, все палачи стреляли теперь только в него, в епископа Варсонофия.
Он стоял и молился.
Поляков выхватил винтовку у Василия и в истерике стал бить ей, как палкой по воздетым рукам:
- Опусти! Опусти!
- Упокой, Господи, души рабов Твоих новопреставленных, и прости им вся согрешения вольная и невольная и даруй им Царствие Небесное. Аминь.
Варсонофий опустил руки:
- Я закончил, теперь вы…
Поляков отскочил в сторону, и опять загремели выстрелы…
… Петя, бросив на горе корзину с едой, скатился с противоположной стороны Полатей и бросился домой… Там он едва смог рассказать об увиденном дяде и хозяйке дома, ухаживавшей за слёгшим профессором.
- Так Николая-то Николаевича не было с ними? - спросила она.
- Нет… Ой, корзину-то я потерял.
- Да Бог с ней, с корзиной-то, - сказала она и заплакала.
Василий Петряков, когда вернулись в город, в здание ЧК и тюрьмы. Был нервно возбуждён. Впрочем, как и все, участвовавшие в расстреле, хотя большинство из них, выполняли это дело не в первый раз…
Поляков даже распорядился выдать всем на обед по стакану разведённого спирта. Обедали в этом же здании, в столовой…
Петряков, выпив спирт, вышел на улицу, во двор, там закурил. Стало совсем плохо. Он будто забыл о службе, вышел на улицу и пошёл в сторону своего дома. Он шёл, его тошнило… И всё вставал в глазах епископ Варсонофий, молящийся с воздетыми руками. И Васька шёл и вслух говорил, будто рассказывал кому-то: «Я, понимаешь, стреляю, а он не падает! Я стреляю, а он не падает!..» Прохожая женщина шарахнулась от него в сторону. Не доходя до своего дома, он свернул в чужой двор. Двор давно стоял пустой, хозяев не было… Петряков упёрся в сруб колодца, сел прямо на мокрую траву, спиной к срубу. Попробовал снова закурить, но у него не получилось. На краю сруба стояло перевёрнутое ржавое ведро с обрывком верёвки. Василий откинул крышку колодца, наклонился, чтобы увидеть глубоко ли вода… То ли качнуло его, то ли вмиг засосала чёрная бездна. Вниз бедовой головой упал на дно заброшенного колодца. Нашли его лишь через две недели.
Клавдия Созонтовна, переборов сомнения и робость, в тот же вечер наведалась в квартиру Чечурина. Взяла и девочку свою Надю, чтобы не так боязно было. Ничего особенного не нашла. В саквояже лежала смена белья, документы и деньги – это она не тронула…
- Мама, смотри, - Надя что-то рассматривала на столе. Клавдия Созонтовна подошла – фотографии: вот и Наденька её сидит, ждёт «птичку», вот племянник профессора, вот на фоне какой-то церкви монашки… Фотографии и взяла, да ещё зачем-то тетрадь в кожаном переплёте, почти всю записанную чернилами… На память.
На следующее утро в дом явились чекисты – забрали все вещи Чечурина и фотооборудование. Был человек – и не стало, будто и не было…
Николая Чечурина вскоре перевезли в Череповецкую тюрьму, и там он через несколько дней был казнён с группой приговорённых к расстрелу по постановлению о «красном терроре». В этой же группе был казнён и священник Иоанн Иванов.
Яков Кривошеев тоже очень скоро уехал из Кириллова вместе со своей смертельно больной женой. И больше никто не слышал об этом человеке, ни в Кириллове, ни в Череповце. Наверное, был переведён в столицу.
Профессор Абросимов, как только оправился от нервной горячки, через три дня, поспешно собрался и уехал вместе с Петей в Петроград. Но там ему снова стало плохо, видимо, рассказывая всё, что случилось в Кириллове жене, он снова переживал эти события – не выдержали и нервы, и сердце. Он умер через месяц после возвращения.
А Петя вырос, выправился, несмотря и на сообщение о смерти отца уже в 1920-м. Образование получил искусствоведческое.
...
Осенью 1938 года, в один из воскресных дней, молодой учёный Пётр Ильичёв приехал в Кириллов. Целью его приезда было осмотреть росписи Дионисия в Ферапонтовом монастыре, а также и осмотреть росписи открывшиеся в Кирилло-Белозерском монастыре. Остановиться он решил в Кириллове. Сразу пошёл искать тот самый дом. Нашёл быстро. Тот же забор, тот же дом, та же рябина под окном…
На первом этаже, где была фотомастерская, сейчас, судя по вывеске, была парикмахерская. Знакомая деревянная лестница, перила с точёными балясинами. Из квартиры, в которой жили они с дядей, выбежал мальчишка лет двенадцати. «Здрасьте», - буркнул и, прыгая через ступеньку, сбежал вниз, хлопнул дверью на улицу. Вот дверь в квартиру, где жил тот фотограф, фамилия его он забыл. Он прошёл к двери в квартиру бывшей хозяйки, постучал. Ему почти сразу открыла девушка в светлом платье, с широко распахнутыми серыми глазами и улыбкой, предназначенной всему, миру на губах.
- Здравствуйте, - Пётр растерялся, молчал.
- Здравствуйте… Ой! Проходите! Мама, смотри кто приехал! - И, взяв молодого человека за руку, втянула его за дверь. На встречу ему уже шла болезненно полная женщина в платке, фартуке поверх пестрого платья и валяных чунях. Пётр не сначала не узнал, а лишь догадался, что это та самая Клавдия Созонтовна, которая двадцать лет назад отправляла его с корзинкой в тюрьму…
- Милости просим… Ой, да это же Петя, - воскликнула она, рассмотрев гостя.
Петра удивило то, что и старшая и младшая хозяйки так хорошо помнили его, ведь он был здесь с дядей менее двух месяцев, и столько уже времени прошло…
- А что же дядя ваш, жив ли? - спросила Клавдия Созонтовна.
- Нет, умер давно…
- Ну, царствия небесного, хороший был человек… Проходите. Я ведь как раз пирогов напекла, и рыбничек есть…
Пётр же не сводил глаз с Нади. Она заметила это, смутившись сказала:
- А у нас ваша фотография есть! - достала из ящика комода толстый фотоальбом.
Присев за круглый стол, накрытый вязанной скатертью, в центре комнаты стали листать альбом. Впрочем, фотографий в нём было совсем немного. Две, где Клавдия Созонтовна ещё с бывшим мужем, который как уехал из Кириллова в начале 1918 года, так и не появился с тех пор, ещё несколько, и вот – Пётр узнал себя, четырнадцатилетнего, лопоухого, в гимназической ещё форме. А рядом фотография пятилетней Нади… Вот почему они помнят!
На столе появились пироги. Нашлась у хозяек для гостя и бутылочка. Он тоже достал кое-какие припасы из своего чемодана.
- Жить у нас будете, у нас комната есть! – нетерпящим возражения тоном сказала старшая хозяйка. А Пётр и не возражал.
Выпили по рюмке: Пётр и Клавдия Созонтовна по полной, Надя лишь пригубила.
- Да, мы тогда забыли вам карточки-то отдать, - сказала Клавдия Созонтовна, кивнув на альбом. - Вы возьмите свою-то, если вам нужно… Подождите-ка, я вам ещё покажу, - всплеснула она руками. Забыла и про пироги. - Ушла из комнаты, вернулась, неся что-то завёрнутое в старую газету. Переставила блюдо и тарелки, и развернула газету. Тут была тетрадь в кожаном коричневом переплёте и две фотографии. На одной, Петя сразу его узнал, Чечурин в чёрном костюме и кепке, на другой: на паперти какой-то церкви множество женщин в чёрной одежде, монахинь… Это он монахинь в Горицах сфотографировал. Он сам мне рассказывал, Николай-то Николаевич. Все ведь они и стали мученицами, монашки-то, - почти шёпотом сказала она. - У него, у Николая-то Николаевича, ведь там и мать была похоронена, и сестра была, блаженная… Ведь его-то, знаешь ли, тоже ведь расстреляли, в Череповце… - Она замолчала. Пётр понял, что она испугалась – не сказала ли лишнего. Надя поднялась из-за стола и, качая подолом платья, отошла к окну, за которым ярко-красно пестрила рябина…
- Нет, про судьбу этого человека я ничего не знал.
Ещё тогда в детстве, он ведь случайно услышал тот разговор, когда дядя предупреждал Варсонофия, что Чечурин шпион.
- Нет, ничего не знаю, - повторил он.
Надя вернулась к столу:
- Осень нынче ранняя, и рябины…
- В том, проклятом восемнадцатом, тоже ранняя и рябины-то было… Не зря говорят, что к крови это… - сказала и осеклась Клавдия Созонтовна. – Ой, чего и говорю-то. Давайте-ка, Пётр, ещё по рюмочке да и чайком запьём.
Завернула тетрадь и фотографии в газету и отложила в сторону.
Попили чаю.
- Надежда, а вы не хотите погулять со мной, - набрался смелости Пётр.
- Погулять?..
- Иди, давай, иди нечего дома и сидеть-то, - прикрикнула на неё мать.
Молодые люди вышли из дома…
Ноги сами вели Петра к зданию тюрьмы… Сейчас в погожий вечер, он словно заново переживал то дождливое утро.
Девушка шла рядом, думала, что он стесняется. Спросила, где он работает. Он ответил невпопад. Сказала, что сама работает в библиотеке…
Они прошли мимо монастырских стен, вышли на Горицкую дорогу.
- Эта гора, помнится, называется Полати, - наконец сказал Пётр.
- Да. И очень похожа. Вершина у неё плоская, - ответила с ненатуральным оживлением девушка.
- Пойдёмте. - Пётр пошёл первым, подал руку Наде.
Они вышли на вершину, с которой отрывался удивительно красивый вид на монастырь, на озеро – всё в солнечных чешуйках. Пётро пошёл к другому краю плоской вершины. Отсюда был вид на гору Золотуху, и на ровное пространство, где когда-то было стрельбище и место казни.
Пётр постоял молча, потом сказал, указав пальцем:
- Вот там их расстреляли и похоронили.
Надя взглянула на него испуганно, обернулась, будто кто-то мог их услышать и сказала:
- Все говорят про другое место – вот там, на склоне Золотухи.
- Нет. Я точно помню место. Да и, посмотри, – (он впервые назвал Надю на «ты»), - то место на склоне хорошо видно с дороги, а на виду такие дела не делаются. - Пойдём. - Снова подал ей руку, они вернулись к склону, по которому поднимались и осторожно спустились. Надя опиралась на руку Петра, а уже внизу, чтобы не упасть невольно приобняла его. Он подхватил её и поставил на дорогу. - Вот так! Пойдёмте и они пошли обратно к монастырским стенам, и чайки взбалмошно орали, носясь над водой.
Навстречу им, в сторону Гориц шёл какой-то человек, он шёл не мимо, он шёл прямо к ним. Седые волосики нимбом взлетали над розовой лысинкой, белая бородёнка бодро торчала не вниз, а вперёд. На нём какой-то подпоясанный верёвкой армяк, палка, на которую опирался при ходьбе, босые чёрные ноги…
Прямо на Петра посмотрел синими глазами, улыбнулся беззубо и сказал:
- Эх, камушек-то потерял!
И Пётр вспомнил блаженного Ваню. Камешек, который он в Ниловой пустыни Петя, конечно, давно потерял. Он не знал, что ответить старику и надо ли отвечать. Криво усмехнулся от растерянности.
- Камушек потерял – крест понесёшь! - сказал блаженный и пошёл быстро и деловито, будто и, действительно, ждали его какие-то очень важные дела.
- Это Ваня-блаженный, - сказала Надя, когда он отошёл.
- Я знаю… Удивительно… Жив…
- Да. Так и ходит от монастыря к монастырю, от церкви к церкви. Сколько раз его в милицию забирали, в больницу… А он опять возвращается. А что за камушек?
- Да, так… - не ответил Пётр и опять надолго замолчал.
На следующий день он ушёл пешком в Ферапонтово. Ему хотелось увидеть вблизи и запомнить эти места. Холмы, поля, деревушки… Осень волшебно раскрасила леса, и даже серая стерня под солнцем казалась серебряной. Через три часа он был в Ферапонтове. Зашёл в сельсовет, сказал, что хотел бы осмотреть фрески, показал свои документы.
- А, это Ив-в-анову надо звать, - ответил мужчина с седой щёткой усов. – Вы пока что идите в монастырь-то, а она сейчас подойдёт.
Пётр прошёл по селу к мосту через речку. Вот и знакомое навершие над воротами. Вспомнил слова дяди: «А вот уже и Ферапонтова обитель».
Ворота были распахнуты настежь, в одном углу двора стоял трактор и двое мужиков возились в его моторе. В сестринском корпусе, похоже, был какой-то склад. Он подошёл к воротам Богородице-Рождественской церкви, на двери висел большой ржавый замок.
Вскоре пришла женщина, в тёмной одежде, в платке сдвинутом до бровей. Замок со скрежетом открылся. Пётр вошёл… И вновь чудо, сотворённое века назад, захватило его душу…
Было видно, что состояние росписи неплохое, это радовало…
- Извините, вы бы не сдали мне комнату на два дня. Мне надо поработать. - И добавил: - Я заплачу.
- Живите, комната есть. А денег не надо, - ответила женщина.
Пётр шёл за ней к дому и какое-то смутное чувство, какое-то неясное воспоминание не давало ему покоя.
Он понял – фамилия. Вспомнил рассказ отца Варсонофия о ферапонтовском священнике Иванове.
- Простите, а священник Иоанн Иванов вам не родственник? – решился спросить он.
- Отец, - ответила женщина, отворяя калитку и пропуская гостя во двор.
Пётр, рассказал ей о том, что бывал в монастыре ещё вместе с дядей-профессором.
- А куда из монастыря делись монахини? - спросил он.
- Разошлись кто куда: Ферапонта и многие с ней вернулись в Леушинскую обитель, кое-кто здесь в вблизи монастыря и живёт… Да уж многих и в живых-то нет… И горицкие монахини тоже… - больше ничего она не сказала.
На следующее утро Пётр проснулся и понял, что он один в доме. Завтрак был оставлен на столе в смежной комнате, тут же лежал ключ. На комоде он увидел старую затёртую в чёрном переплёте тетрадь… Не смог устоять – чутьё исследователя-историка подсказывало, что надо заглянуть. Заглянул, выхватились строчки, выведенный каллиграфическим почерком:
… Верой деды твои величалися,
Верой жили отцы – прославлялися.
Ты ж оставила путь отцов твоих,
Уклонилася в путь “сынов чужих”,
А сыны-то те – враги чуждые:
Твоей гибели только нужно им.
Вот страдаешь ты, вновь гонимая
От неверов злых, Русь родимая!..
Пётр осторожно прикрыл тетрадь и покачал головой. Такие тетрадки на виду оставлять не нужно. Хотя, вряд ли кто-то и бывает-то в этом доме, кроме хозяйки. А он – гость случайный.
Через три дня он вернулся в Кириллов. Надя, увидев его у крыльца, вышла на лестницу, где никого не было.
- Как долго ты. Я уж хотела ехать к тебе… - сказала она. И Пётр обнял её, прижал к себе…
Неделя работы Петра в Кириллове стала неделей их счастья.
- Я сразу напишу тебе из Ленинграда. Как получишь письмо – увольняйся, собирай вещи. Я всё приготовлю в Ленинграде и приеду… Свататься, - сказал и рассмеялся.
Зачем-то он прихватил с собой дневник Николая Чечурина и фотографию горицких монахинь.
- Всё это будет очень интересно, лет, так, через пятьдесят, сказал, укладывая тетрадь в коричневом кожаном переплёте и уже пожелтевшую, на толстом картоне фотографию в чемодан.
… Арестовали его в поезде, на остановке в Тихвине. И с того момента о нём ничего не известно.
ЭПИЛОГ
Предполагаемое место казни и погребения мучеников на горе Золотухе было почитаемо среди верующих все годы Советской власти. В 2000 году все шестеро расстрелянных в Кириллове и отец Иоанн Иванов были причислены к числу новомучеников. Но проведенные на горе археологические раскопки, не открыли мощей мучеников.
На предполагаемом месте казни и погребения был установлен сначала поклонный крест, затем часовня. В октябре 2017 года настоятель Казанского собора года Кириллова отец Владимир Колосов получил следующее письмо:
«Благочинному Кирилловского округа протоиерею Владимиру Колосову.
Уважаемый отец Владимир!
Со слов моей бабушки Надежды Владимировны, археологи в 90-х годах искали могилы новомучеников не в том месте. Истинное место ей открыл в 30-х годах прошлого века, приезжавший в Кириллов из Ленинграда учёный. В детстве он посетил Кириллов вместе со своим дядей профессором и стал свидетелем казни и захоронения.
Их расстреляли и захоронили за горой Полати, на бывшем стрельбище.
С уважением, П. Л.
16. 10. 2017 г.»
Святые новомученики Кирилловские, молите Бога о нас грешных…
2016 – 2018 г. г. Вологда – Кириллов – Вологда.
