Chapter 2.
Он какое-то время постоял на месте, с чудовищной брезгливостью глядя в направлении затворившейся двери, - как бы смакуя на вкус заключительную фразу этой, литературно выражаясь, пустоголовой клуши, оттого заходясь невообразимыми мимическими корчами, - а когда надоело, мешком плюхнулся на аккуратную койку.
"Отдыхайте, Станислав Олегович".
Можно подумать, он всю ночь вагоны разгружал!
"Отдыхайте, Станислав Олегович".
А разве тут есть иное занятие, помимо отдыха?!
С ума можно сойти! Практически целый месяц он "нежится" в этом богоугодном местечке и за истекший срок всё здесь, что только есть, осточертело ему до самой крайней степени!
Уже вконец обрыдло сносить разыгрываемый вокруг глупый фарс, где ему - по принуждению! - отведена роль безропотного дурачка, подконтрольной марионетки. Невыносимо стало терпеть тот вероломный факт, что за ним денно и нощно наблюдают во все окуляры - он абсолютно уверен! - и злорадно посмеиваются неизвестные личности, а при случайных с ним пересечениях корчат невинные рожи, делают вид будто ни причём. Вполне можно обезуметь от злости!
Вот она и заярилась, произвольно заярилась внутри Станислава. И с каждым новым днём принялась, подобно адскому, пышащему пламенем локомотиву, набирать обороты, становясь всё злее, всё титаничнее, всё неимовернее. Сам Станислав ощущал и воспринимал её, эту вольнонравную силищу, постепенно выбивающуюся у него из-под контроля, в образе бурной, даже наибурнейшей стихии, которая, находясь до поры до времени в своём русле, неизменно беснуется, неистовствует и со всей неимоверной мощи лупит собою в хлипкую, сложенную кое-как из неподогнанных камней дамбу, планомерно подтачивая её, прорываясь вовне оной. Рано или поздно стихии сокрушают любые преграды - и это констатация факта. Но пока ещё ему, ценой запредельных усилий, удавалось сдерживать натиск своей. Только выкладывался он сверх всякой мочи вовсе не потому, что боялся прорыва злости - возможно, он как раз таки этого и ждал, - а для того, чтобы не сорваться раньше времени, не натворить каких-нибудь неисправимостей - и не оказаться под замком в палате для буйных. Ведь посиделки там, с учётом новообразующихся планов в отношении грядущего, будут оч-чень некстати.
На данном же этапе у Станислава не было иного выбора в времяпрепровождении, кроме того, чтобы лежать на койке бездейственным бревном и в тягчайшем томлении дожидаться судьбоносной встречи с главврачом, подспудно надеясь на умиротворяющее воздействие только что принятых декохтов и понося на чём свет стоит все те навязанные ему обстоятельства, которые так немыслимо раздражали его и те, которые привели его сюда.
Сюда, это - в психоневрологический диспансер закрытого типа под благозвучным и упоительным названием "Берёзки". Во как. В то место, где Станислава бесило буквально всё.
Отвечая на подразумевающийся вопрос (что именно и по каким причинам бесило?), объяснение можно начать ... Да вот хотя бы с этого самого названия: " Берёзки " - нелепого для психушки, идиотского как такового, даже режущего слух. И с сестры Марии, вместе с её поганой манерой наставлять-поучать при общении, которая способна извести любого здравомыслящего человека до полнейшего нервного истощения. Ну а закончить объяснение можно тем, что здесь принято величать диспансер "пансионатом". Почему в таком случае не окрестить кусок подножного дерьма вишнёвым тортом? Вещи и иже с ними следует называть своими именами.
Хотя, честно говоря, по поводу конца ошибочка вышла. Закончить объяснение невозможно. Ибо раздражающих факторов в "Берёзках" оч-чень в достатке. Невообразимо много! И даже если выстроить умозрительно их всех до единого в стройную шеренгу и вооружиться армейским биноклем, то и тогда конца этим раздражителям будет не обозрить, - он скрывается где-то в дальних далях, исчезает за стыком неба и земли. Возможно, туда не получится добраться совсем никогда - в такую-то даль плестись! - однако эксперимента ради можно попробовать, можно выдёргивать поочерёдно из бесконечной шеренги отдельные её фрагменты и качественно анализировать их, знакомиться с ними, постепенно продвигаясь к необозримому хвосту. Или к голове - не разобрать: так далеко.
Что ж, попытаемся...
Ну вот, один попался. Этот фактор, иначе говоря, возбудитель раздражения - униформа здешних медсестёр. Пошитая из какой-то, явно, дорогущей ткани, пошитая выпендрёжно, с причудливыми, а-ля Карл Лагерфельд, модными штришками в дизайне, она кое-где не дурно просвечивается, искушает, влечёт порочные мысли и её вычурный фасон словно бы убеждает тебя, что ты не в дурке, а в пансионате. Двумя словами, эта эксклюзивная одёжа разнится от заурядных, фарисейских обносок рядовых медицинских тружениц примерно так же, как смокинг отличается от костюма аквалангиста, и создавалась она на специализированных фабриках нарочно для того, чтобы раздражать уникальным своим видовищем всех без пощады пациентов, в частности, Станислава Олеговича. Он был исключительно в этом убеждён.
Ну коль малым бочком затронута женская составная диспансера "Берёзки", то сам бог велел приглядеться и к мужской. Тем более в шеренге они разместились бок о бок. Речь о санитарах. Местные - вежливые, беспрецедентно культурные, чинные, одеты с иголочки, готовы всегда, едва ли не насильно, предложить руку помощи, даже в тех случаях, когда идёшь на горшок, то есть содействие их вовсе без надобности. Это истинные столпы охраны досуга пациентов и подлинные изморители нервной системы для нормального человека, они ни в коем разе не чета своим гориллоподобным, полууголовным, вечно поддатым собратьям из стандартных дурдомов - " не пансионата". А этот момент - необычайность - голословно выводит из равновесия.
И антураж "берёзовской" палаты, подобный обстановке не слишком престижного номера трёхзвёздочного отеля какой-нибудь задрипанной европейской державы, - тоже! А где же проваливающиеся под ногами, скрипящие громче милицейской сирены, гнилые полы? Где исцарапанные гвоздём или когтями, погрызанные с голодухи, прелые стены с облупившейся, сыплющейся краской и засохшими, зелёными соплями? Где расшатанные, разболтанные, сквозь проржавелые койки, провисшие к полу изгаженными, сбитыми в один ком матрацами? Где белёный три поколения тому, всеповерхностно исплёванный потолок с чёрными разводами от сгоревших спичек? Где всё это?! Нету?! А должно быть! По всем законам должно быть! И потому оно, это несоответствие действительности, оч-чень сильно раздражает, прямо мозги заворачиваются, - вкупе с искусственно созданной атмосферой тепла, доброты и милого уюта, граничащих с безумием, полноправно царствующим здесь!
Но вот об одном возбудителе - самом яром, раздражающим до дичайшей, свербящей боли в мозгах, стоит поговорить более обстоятельно. Вообще, непонятно, где ему место: в начале, в середине или в конце нескончаемой шеренги, - столь он разящ. Должно быть, его следует вынести за неё. Генеральный возбудитель раздражения - это главврач диспансера, доктор Иосиф Германович Дантер.
Первой из причин возникновения у Станислава нервозности, перерастающей в лютую ненависть, по отношению к руководителю "пансионата" был тот факт, что по истечении двадцати пяти суток своего мучения в "Берёзках" он ещё в глаза не видел, возможно, фантомного главврача, однако же что ни день, едва ли не поминутно, слышал убедительнейшие заверения о скорой встрече с ним. Ну как тут не беситься? Не делать этого, по субъективному мнению, весьма глупо.
Не сложно догадаться, что вторая причина раздражённости кроется в несуразной, дурацкой, ахинеичной фамилии - Дантер. Сие прозвище столь же уместно врачу-психотерапевту, как приме-балерине - кирзовые сапоги. Оно может показаться кому-нибудь забавным, Станиславу же оно казалось не предвещающим лично ему ничего хорошего. Невольно возникают дрянные ассоциации с незабвенным Данте и дантовым адом; на этой почве воображение само по себе рисует первый круг ада, олицетворённый приёмным покоем диспансера, последующие круги - этажами и коридорами "Берёзок", и на последнем, чёрт знает каком по счёту, круге являет вовсе не рогатого сатану, испепеляющего огненным взором грешные души, оно являет восседающего за плахой-столом на кресло-троне ужасного харей, вопиюще мерзкого и в целом очень гнусного эскулапа с идиотской фамилией " Дантер", выведенной у него на лбу горящими багровым пламенем литерами. Вместо трёх шестёрок. В итоге же, свидание с этим чудищем, хоть и было для Станислава долгожданным, доставляло ему некоторое волнение и даже страх.
И в то же время, если присмотреться к мысленному образу главврача несколько под иным ракурсом, то он и предстанет в ином свете. Допустим, можно предположить, что "Дантер" - фамилия немецкая, и трансформировать его имя, Иосиф, в более характерного жителям Германии Йозефа, а отчество, Германович, само говорит за себя: доктор - немецкий специалист, пусть пока неуловимый. Следовательно, воображение, живописно малюя отпетого безумца, взявшего себе беспардонный псевдоним, дабы нагнать жути на пациентов, в общем-то ошибалась, и поэтому не нужно волноваться.
Двигаясь дальше путём другого ракурса, легко отнестись и к возбудителям раздражения так, что они прекратят раздражать. Вот, например, один из них - руководство и служащие "Берёзок". Ведь возможно они только и стараются создать для больных комфортные, чуть ли не домашние условия пребывания ради того, чтобы убрать из их восприятий стереотипы жёсткой советской психбольницы, и прилагают все усилия, всю заботу, всю обходительность исключительно во благо пациентов. В чём, собственно, и заключается ответственная миссия врачей.
Так отчего же тогда беситься?
Станислав не знал. Вот уже с давних пор он привык доверять своему раздражению, считая, что оно не может возникнуть на ровном месте, и следовал ему стопа в стопу, шагал за ним как за проверенным, опытным и незаменимым союзником. Но, вместе с тем, полагался и на другой взгляд. Таким образом - из-за двойственности собственных суждений, выразившихся в последнее время особенно ярко, у него в разуме к нынешним дням образовались две прямопротивоположные истины. Первая - мягкая, добросердечная, уравновешенная, в образе эдакого заморышного добрячка-толстячка с подтяжками на клетчатых брючонках - наставительно утверждала, что нужно отринуть всякое раздражение и всецело отдаться в руки местных эскулапов. Вторая же - твёрдая и жёсткая, ни с чем непримиримая и крайне эмоциональная, в обличье расхристанного, взлохмоченного, плюющегося слюной во все стороны нервостеника - демонично голосила о некоем необъяснимом пока, но несомненно пагубном коварстве, таящимся в этих долбанных " Берёзках". И обе они неостановимо спорили друг с другом, ругались до хрипа, пытаясь одна другую ниспровергнуть в небытие и заполучить над Станиславом единоличную власть.
Что может быть хуже для личности, чем иметь в своей голове и выслушивать ежедневно непрерывные, галдящие перебранки, из-за которых мозги раскалываются на две равные части?..
Отчаянно терзаясь между двумя противоречивыми истинами, Станислав, как не тужился, не мог выбрать для себя что-то одно, наиболее верное; он искал единственно подлинную правду и, увы, не находил. Из-за постоянных внутридушевных метаний, раскачиваясь маятником, он цеплялся за полюс с раздражением и злостью, ища у них поддержки, выслушивал сбивчивые, сулящие неминуемую расправу прорицания насчёт его теперешнего положения и, дабы совсем не слететь с катушек, перенаправлялся к противоположному полюсу с пониманием и благодарностью, нашёптывавшем ему о положительном течении дел насущных, но, по причине врождённой неприязни к любым проявлениям слюнтяйства, долго не задерживался у рациональной половины и возвращался к злости. С ней ему жилось комфортнее, он безоговорочно ей доверял.
Стало быть, возвращались к нему и крепли и убеждения относительно умастившегося в диспансере коварства. От этого Станислав изо дня в день всё свирепел и свирепел, ярился и проклинал своё злосчастное положение, поганую судьбу, весь белый свет и, в особенности, эксклюзивную дурку, полагая, что лучше бы его заперли в тривиальной психушке с привычными смирительными рубашками, с дебильными двухметровыми санитарами и пофигистками медсёстрами, только и способными делать укольчики в зад и толкать колёса наркоманам. Лучше бы так, нежели видеть ежедневно эти отшлифованные лощёные рожи, этот маскарад, комедию, куда его засобачили и вынудили, блеща непониманием текущего действа, исполнять главную - столь унизительную! - роль. Роль дурачка-марионетки.