В последнее время Константин Георгиевич Перцов все чаще испытывал глубокое недовольство. Иногда по поводу конкретных причин, а иногда, по-видимому, совершенно необъяснимое – и это было самым мучительным. Он чувствовал, что в основе этого недовольства лежит его недовольство самим собой, но вот разобраться в том, что же его не устраивает в самом себе, то ли не мог, то ли не хотел, то ли это просто было выше его сил.
На его лице все чаще стало застывать характерное выражение «недоумения», когда близко поставленные глаза слегка «дрейфовали» друг от друга, поперечная морщина между ними, разрезавшая переносицу, разглаживалась, и лицо застывало с более чем странным для 55-летнего мужчины выражением «детской обиды».
Немногие видевшие его в этом состоянии люди (чаще всего секретарша и его заместители), впадали чуть не в благоговейный ужас и как бы даже стыдились потом попадаться некоторое время Перцову на глаза. Как будто они видели то, что им не положено видеть.
А из конкретных причин недовольства больше всего его выбила из колеи встреча с руководителем краевого управления образования, бывшим на недавних выборах начальником краевой избирательной комиссии. Тому еще не было и тридцати лет, но он отчитал Перцова как мальчика за «неумелую организацию выборов» и открытым текстом дал понять, что если к следующим декабрьским выборам тот «не исправится», то ему придется «поискать себе другую работу».
Тем более, что для более удобной координации начальниками участковых избирательных комиссий будут теперь директора подведомственных ему учреждений образования.
Перцову казалось, что он сделал все возможное для успешных результатов партии власти на выборах, что он использовал весь «административный ресурс», чтобы заставить учителей, а через них и родителей прийти на выборы и проголосовать «как надо». Но нет – оказывается, далеко не все.
Ему и еще нескольким «нерадивцам» из районов было сообщено о неиспользованных ими методах повышения процента партии власти. Оказывается, помимо того, что он делал, нужно было еще заставлять учителей и «лояльных родителей» голосовать несколько раз – на своем участке и на других. Установка на «нехватку» открепительных удостоверений была дана, и теоретически можно было голосовать, будучи записанным в дополнительные списки избирателей чуть ли не неограниченное количество раз.
Причем и выданные открепительные талоны не отбирались – и по ним тоже можно было голосовать на различных участках. Кроме этого нужно было узнавать паспортные данные и вбрасывать бюллетени за «отсутствующих избирателей» и даже препятствовать «нелояльным» учителям под страхом увольнения голосовать за кого-то помимо партии власти.
Схема тоже была объяснена: у таких учителей брались заявления на голосование на дому, а потом их «проголосованные как надо» бюллетени бросались в переносную урну, предназначенную как раз для голосований на дому больных и немощных избирателей. И даже просто тупо давать по несколько бюллетеней «верным» учителям-избирателям.
Все это было прямые указания на нарушения избирательных законов и положений, нарушения, тянущие уже на конкретные уголовные сроки, и то, что сам начальник краевой избирательной комиссии дает подобные инструкции, покоробило даже Перцова.
Уж на что он «видал виды», уж на что поднаторел в разного рода махинациях, но такой откровенный цинизм этих, как он их называл, «мальчиков из управления», или, по аналогии с «новыми русскими» - «новыми мальчиками», угнетал его. Он чувствовал себя «устаревшим и отжившим», тем более, что ему об этом говорили те же самые «мальчики» практически прямым текстом.
Это было уже новое поколение чиновников, сформировавшееся в последнее время, поколение, в душах которых, как признавался себе сам Перцов, не было «ничего святого». Сам Константин Георгиевич хотя и эксплуатировал власть в свою пользу, но все-таки уважал государственную власть как таковую; он просто считал, что люди, трудящиеся в качестве чиновников, не могут не пользоваться возможностями, которые предоставляет государственная служба, в качестве компенсации за ее трудности.
Более того, он знал, что выполняет правила игры, которые не им установлены, и что если он не будет их выполнять, то долго не усидит в своем кресле. Так была устроена жизнь, и так были устроены не им придуманные правила чиновничьей службы. Но «новые мальчики» откровенно презирали как саму государственную власть как таковую, так и любые правила там установленные. Для них действительно не было ничего святого.
Поразительно, но Константин Георгиевич чувствовал, что даже деньги не имеют для них решающего значения. Это вообще не укладывалось у него в голове. Он выбился «из грязи в князи» ради денег и благодаря деньгам, и сейчас «доит государственную корову» исключительно ради них, и власть ему нужна только ради денег.
А у этих…. Перцов действительно отказывался даже размышлять о мотивах, движущих этими чиновничьими «мальчиками» (среди них, кстати, были и «девочки»), все более активно внедряющимися во все этажи и поры государственной службы. Это была какая-то новая каста людей, какие-то бесы в человечьем обличье, которые откровенно презирали «быдло», которым управляли, и в это «быдло» входили не просто все простые люди, но, Константин Георгиевич чувствовал и понимал – и такие как он, чиновники «старого типа».
И самое ужасное - у них не было никаких слабых мест, отсутствием которых гордился и сам Константин Георгиевич: они не устраивали банных и саунных оргий с «девочками», они далеко уже не шиковали роскошными кабинетами и особняками, и не гарцевали друг перед другом на последних иномарках.
Все это было у них с рождения и уже не привлекало как таковое. Внутренняя спесь и презрение ко всем и вся при внешней улыбчивости и приветливости – вот были их отличительные свойства, словно бы заложенные в них с самого детства в саму природу их существования и постепенной экспансии во власть.
Еще одно обстоятельство вызывало «глубокую озабоченность» Константина Георгиевича, озабоченность, перерастающую в возмущение и даже внутреннее отчаяние. Он всегда знал, что среди этих «новых мальчиков» было немало сексуальных извращенцев, так называемых «голубых», или «геев», но если раньше вся «нетрадиционность» в этой области тщательно скрывалась, то теперь, похоже, наступали иные времена.
В полном соответствии с западными веяниями они не только перестали скрываться, но и переходили в наступление на «традиционные ценности». И самое страшное – начинали продвигать свои «идеи» в образовании. Познакомившись с планом краевого министерства образования на новый учебный год он с недоумением обнаружил там обязательные «беседы о половой толерантности» с 5-го по 11-й классы.
Но настоящее внутреннее содрогание вызвал у него план проведения так называемого «карнавала», приуроченного к 1-му июня, международному дню защиты детей. Где от каждой школы должен был быть выставлен класс, одетый в футболки и банданы, раскрашенные под цвета радуги и нести дети должны были флажки в виде разноцветной дуги той же радуги – известного символа геев.
И Константину Георгиевичу становилось не по себе – страшно, неуютно и как-то глубоко обидно в душе. Как будто жизнь взяла и посмеялась над ним на, казалось бы, вершине его могущества - вершине власти и материальной обеспеченности.
Кстати, по поводу последней о Перцове ходили легенды. Все знали о его немалых доходах, но никто не видел, как он ими пользуется. Кабинет его выглядел скромно, машина была служебной, дом, хотя и был добротным, но на фоне некоторых соседних особняков, выглядел более чем скромно.
Он был трижды женат, и удивительно то, что все три его бывшие жены, злословя «бывшего муженька» в качестве одной из главных причин развода приводили его «чудовищное крохоборство». Дескать, за все время он так и не удосужился одарить их «золотым перстенечком» или, там, «приличной шубкой». И выдержать это ни одна «нормальная женщина» была просто не в состоянии.
Но куда девал он свои деньги – оставалось для всех загадкой и тайной. И похоже, что он держал эту тайну «за семью печатями».
Особенно неприятное состояние Перцов испытывал, когда «неполадки» сверху смыкались с «недоработками» снизу. Когда угрозы вышестоящего начальства накладывались на какие-то сбои в его собственной, казалось бы, хорошо отлаженной и годами проверенной системе. Как сейчас. И Двадцатая школа была такой нестерпимо раздражающей «неполадкой». Константин Георгиевич и получал постоянные сигналы, и чувствовал, что ему никак не удается привести ее к «покорности», что там происходят какие-то странные процессы «вольнодумства и самоуправства», грозящие в случае распространения (а это распространение образно представлялось ему в виде инфицирования какими-то «бациллами непокорности») нанести вред всей его «империи власти».
Ему никак не удавалось полностью подчинить себе «бестолковую», как он ее про себя величал, Кружелицу. Обучить ее раз и навсегда установленным правилам игры, которые ей под «страхом смерти» не придет даже в голову каким-либо образом нарушить. Она не только не сделала ничего, чтобы обеспечить реализацию его указаний по «благоустройству территории», но даже не собрала всей необходимой суммы «выхода отступного» и еще «по-идиотски» стала жаловаться ему на это в телефонном разговоре, так что он был вынужден ее немедленно прервать.
Да и вообще весь коллектив Двадцатой был какой-то «непостроенный», с отсутствием беспрекословных авторитетов власти, невыстроенной системой вертикалей и субординации, с «опасными элементами», будоражащими коллектив. Самым «опасным» из этих элементов он считал Василия Поделама, к которому так и не смог найти необходимого подхода и «встроить» его в систему.
В общем, это был тот случай, когда понадобилась «ручная настройка». Так Константин Георгиевич называл «меры личного вмешательства», по простому – разносы, которые он делал «на местах», приезжая в ту или иную школу.
Тем более, что и повод был более чем «вопиющий». Дав указание Кружелице на уборку рощи, и проезжая как бы случайно мимо, он обнаружил, что мусор, вместо того, чтобы быть аккуратно уложенным в большие пластиковые пакеты, которые потом можно было бы легко погрузить на грузовой трактор, был просто свален в одну бесформенную кучу. И не у самой дороги, где его было бы удобно погрузить, а в глубине рощи – почти в ее середине. И это при его «четких указаниях»!.. Нет, пора было уже проучить эту зарвавшуюся Двадцатую…
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь