Осколок некогда родовитого семейства, Дмитрий Бахмин сохранил все его родовые признаки: несколько искривленный мизинец левой руки с крохотным родимым пятнышком, которое тоже казалось благородной отметинкой, красивую посадку головы, с легкой горбинкой нос и утолщенную нижнюю губу, по которым, собираясь изредка на застолья в семейном кругу, его безоговорочно принимали за своего. Занятно было смотреть на потомков одного корня. Как наглядное пособие к разделу о наследственности. Митя, разумеется, был прекрасно образован. Но не из желания выбраться наверх, что было бы характерно для мальчика из бедной семьи, или из природной жажды знаний. Нет, это был результат инертного отношения, скорее непротивление родительской воле, чем вхождение в информационные поля. Единственный наследник, заласканный родителями, которые предупреждали любые его желания, казалось, еще до их появления, Дмитрий с некоторых пор утерял и желания, потому что это означало хоть минимальные, но усилия над собой.
Митя благополучно отучился в школе, поступил в институт. Он интуитивно сторонился влюбленностей и романов, потому что это означало эмоции, нервы и какие-то действия. Мите было достаточно литературных источников. В доме его приучили относиться к классике как к истине в последней инстанции. А классики счастливого развития любовного сюжета не сулили: сплошь разбитые сердца, обманутые надежды и развеянные иллюзии. А с иллюзиями было так приятственно, так нехлопотно. Они не разочаровывали и не ранили горьким словом. Правда, не могли и приголубить, но это уж другая сторона медали.
Родители нарадоваться не могли! Они безумно боялись, что в семью внедрится какая-нибудь парвенюшка и, мало того, что закружит их мальчика, так еще и приберет к рукам всё наследство! Понятно, что ради счастья сына никаких денег не жалко. Но с другой стороны, все-таки предки веками по крупицам наращивали это, не миллионерское конечно, богатство. Поэтому поиск невесты затягивался, что до поры до времени всех устраивало. Ближе к Митиному тридцатилетию родители забеспокоились. Хотелось внуков. Молоденькую «осьмнадцатилетнюю деву» рядом с ним никто не представлял. Женщину его возраста, разведенную и с ребенком, что было бы логично — тоже. А женщина Митиного же возраста, не побывавшая к этому времени замужем, вызывала опять же сомнения. Потому что посудите сами, были же на то какие-то причины? А изъяны в их породистой семье не приветствовались.
Митя работал. Карьеру особенно делать не стремился. Родители помогали. Да еще, при всей своей незаземленности, цены нескольких картин прадедушкиной коллекции, он знал. Не баснословные, конечно, но кругленькие такие, симпатичные. Незаметно, интеллигентно, будто боясь потревожить окружающих, тихо сошли в могилу дедушки и бабушки обеих ветвей. Начали сильно прихварывать родители сорокапятилетнего, все еще жениха, Мити. Несколько летучих романов ничем не завершились. Мать тревожилась не на шутку. Кому сдать чадо на руки? И более прагматичные мысли посещали: кто будет ходить за ней самой, когда час придет? Уж что не Митя — это стало очевидно даже ей.
Жених делался всё разборчивей. Он декларировал, что ежели жениться в таком зрелом возрасте, то раз и навсегда. Ему некогда черновики семейной жизни писать. Только чистовик. Известная логика в этих рассуждениях присутствовала. Родители смотрели вокруг. Дочери их друзей (из приличных семейств) не то, что замуж не собирались, но по большей части развелись и наслаждались нагрянувшей свободой, собираясь с силами для грядущей педагогической борьбы с внуками. Это казалось им более интересной перспективой с многовариантным исходом событий, нежели удобрение вянущего мужа. Тут все ясно. Проходили. Плавали, как говорится, знаем!
Родители сходили с арены. Большая часть семейных сокровищ была уже бестолково продана, чтобы быть также бестолково истраченной. То, что уцелело в перестройку, как песок в воду уходило в условиях инфляции. Митя по привычке ожидал, что всё уладится само собой, как-нибудь… Он старел, внешняя привлекательность как-то сползала с него, как позолота с поддельной сахарницы, делался всё капризнее. Он гордился по-прежнему своим происхождением, уютным (стараниями матушки) домом и антикварной мебелью, диванами, как он шутил, с клопами, в жилах которых текла дворянская кровь. Вот такой принц был у Марины.
Их роман длился благодаря нескольким обстоятельствам: она была ненавязчива, также как и он, принадлежала к «приличному обществу», жила одна, что позволяло улизнуть к ней из собственного дома, где все-таки что-то от Мити иногда требовали. У Марины он был желанным гостем: они ужинали, говорили о литературе, обсуждали какой-то фильм, вскользь упоминали работу или здоровье его родственников. По-английски обстоятельно обсуждали погоду. Само собой, с чувством сентиментальной грусти часто рассматривали девичий альбом. Митя был всегда вежлив, и никогда — нежен. Всегда предупредителен, и никогда — влюблен. До какой-то поры Марине казалось, что и без любви всё обстоит неплохо. Все-таки в ее доме присутствовал мужчина. Интеллигентный и воспитанный, надежный (не в том смысле, что плечо подставит, а в том, что ложку столового серебра не унесет!). О моральном аспекте Марина старалась не думать. Хотя, что прабабушка сказала бы по этому поводу, представляла себе, конечно, а ругать ее было некому: осиротела уже...
Понимание того, что местоимения «мы» из их отношений не получится, далось Марине с трудом. За ним пришло ощущение безнадежности, бессмысленности. Как женщина образованная, она мыслила образами. «Если посмотреть, то что он из себя представляет? Типичный Нарцисс! Самолюбование сплошное. Жизнь подчинена строго своим интересам. И всё на свете рассматривается сквозь эту призму. Правильно, Митя — Нарцисс. А я тогда — нимфа Эхо! Ничего своего. Вторю ему, даже когда он говорит очевидные глупости. Как будто у меня нет никакой индивидуальности, самостоятельности…»
Марина вспомнила встреченную вчера в метро пожилую монахиню. Она была маленькая, чтобы не сказать крошечная, круглолицая, румяная, в своем черном облачении, но до того светлая, что похожа была на состарившегося ангела. Свет внутренней чистоты, непринадлежность к земной грязи — вот что Марина увидела в этой женщине. И еще… Монахиня была со всеми вместе, улыбчива и вежлива, но в то же время сама по себе и во власти своих особенных дел и дум. И ей явно не тяжело было ни метрошное окружение, со всем его компотом не особенно приятных запахов, не всегда возвышенных оборотов речи, ни ее внутреннее одиночество. Марина смотрела на монахиню и завидовала ей.
Марина решилась (для нее это почти подвиг!) на разрыв. Это было трудно сделать, потому что должно было сопровождаться выяснением отношений, а она всегда этого избегала. И повода прямого не было. Признаться, что не видит перспектив в дальнейших отношениях для Марины было равносильно тому, как открыто заявить о корыстных намерениях из которых ничего не вышло. Все-таки втайне она мечтала, что привязанность перерастет во влюбленность. Совместные вечера станут необходимостью, душевной потребностью. И закончится всё сказочным финалом, где будет шампанское, современная альтернатива флердоранжу, карете и посаженной матери.
Марина волновалась, объясняясь с Митей. Крещендо ее кружевной блузки выдавало чувства. В глубине души, она ожидала, что Митю заденет разрыв, спровоцирует на проявление эмоций. Но нет… И не потому, что он был стальной выдержки человек… Просто по отношению к ней у него не было эмоций. И слава Богу, что она не знала его истинной реакции… «Вот дура!.. Порушила такую удобную схему. Конечно, она нудная, не красавица. Так ведь и нетребовательная. И всё же до чего же они одинаковые. Всем подавай замуж!»...
Но в этом Дмитрий Бахмин, жених со стажем, заблуждался, когда тешил себя такой мыслью. Не всем. Подруга Марины, например, не то что замуж за него не пошла бы, но даже в качестве «любовника–нужного–для–здоровья» его не одобряла.
— Какое от него может быть здоровье? Всё со стороны видно. Ты — донор, он — реципиент. И не говори мне, что союз человека и пиявки — обоюдовыгодный! Ты ему не лишнее отдаешь, а главное и самое дорогое — свою прекрасную душу! А взамен? Хотя, какой может быть взамен у человека, у которого, кажется, и сердца нет… Ты, Марин, в прошлой жизни наверное женой полярника была или капитана дальнего плавания: можешь ждать бесконечно долго!
— Верблюдом я в прошлой жизни была, — вяло отмахнулась та, — могу бесконечно долго без воды среди миражей. Боюсь, следы прошлой жизни отразились и на моей внешности.
— Тоже мне, корабль пустыни, прекрасная белая верблюдица! — Засмеялась подруга.
А Марина вспомнила верблюдицу из зоопарка, облезлую, с клочкастой шерстью, с унылым видом механически перетиравшую свою травяную жвачку. Ей стало себя жаль. Показалось, что и сама она похожа на отупевшее животное, некрасивое, неграциозное. Ей не пришло в голову, что любое животное в неволе вряд ли будет выглядеть счастливым. А, может быть, дело в том, что и сама Марина просто не ощущала себя свободной, не умела быть свободной и этой свободе радоваться!
Продолжение следует...