Из повести "Восхождение"...
Операцию по изъятию запасов продовольствия и церковных ценностей в Горицком женском монастыре Яков Кривошеев решил возглавить сам.
За несколько дней до выезда в Горицы вызвал к себе Чечурина.
- Я знаю, Николай Николаевич, что в Горицах проживает ваша сестра Мария и там же похоронена ваша мать…
- Да, совершенно верно, - ответил тот. Он не понял к добру или худу такие знания у его начальника, и поэтому нервно мял кепку…
- Проведать не желаете?
- Как раз собирался, товарищ Кривошеев, - Чечурин почувствовал деловую заинтересованность чекиста и ответил бодро, показывая готовность немедленно выполнять новое задание.
- Вот и хорошо. Съездите, проведайте, поживите дня два-три. До моего приезда. Присмотритесь там, пофотографируйте… Мне расскажете и покажете…
- Что?
- Всё. Где что прячут… Всё, - повторил Кривошеев. - И чтобы никто ничего не знал. Ясно. - Поглядел прямо в глаза, как за душу прихватил.
- Ясно.
- Поедете один. Найдёте какую-нибудь попутную телегу. Деньги есть у вас…
- Да…
- Завтра и выезжайте, товарищ Чечурин.
- Слушаюсь, - ответил Чечурин и вышел из кабинета на прямых ногах.
Кривошеев, хотел что-то чиркнуть на листке. Ткнул металлическое перо в чернильницу, но чернил там не оказалось, и он раздраженно окликнул посыльного сидящего за дверью:
- Савельев, позови ко мне товарища Полякова. И чернил найди у кого-нибудь!.. Бардак…
Вскоре Савельев принёс банку с чернилами.
- Поляков где?
- Я передал, идёт.
Тут же вошёл в кабинет и Семён Поляков.
- Садись, товарищ Поляков…
Терпеливо дождавшись, когда исполнительный и расторопный молодой чекист Савельев зальёт чернила в чернильницу и уйдёт из кабинета, Кривошеев изложил Семёну план операции.
- Но, чтобы ни одна живая душа раньше времени не узнала, товарищ Поляков.
Семён в ответ кивнул:
- Разрешите идти? - по-армейски спросил.
- Иди , товарищ Поляков… Подожди, что там у вас с этим Петряевым?
- С Петряковым, - поправил Поляков. - Да, что, здоров! Чего ему б-б-будет! Фершел посмотрел, сказал – были б мозги, было бы с-с-сотрясение!
Кривошеев опять скривил губы, но сказал:
- Нет, он парень не глупый, простоват только. Нам такие и нужны.
Такие и нужны ему Якову Кривошееву…
…Яков Михайлович Кривошеев в Череповец прибыл из Петрограда с мандатом, подписанным Дзержинским, помогал создать местную ЧК. Кто он – толком ни в Череповце, ни тем более в Кириллове никто не знал. Говорил он с едва заметным акцентом, поэтому многие думали, что он то ли латыш, то ли поляк, хотя имя и фамилия как-то не очень подходили в этом случае… В Череповец, а потом и в Кириллов он приехал с какой-то женщиной, которую почти никто не видел. Жили они в квартире, устроенной в этом же здании бывшего полицейского участка. Конечно, её считали его женой…
Был он, действительно, уроженцем Курляндской губернии, и детство его прошло в латышской семье. Но он всегда знал, что он не родной для своих приёмных родителей. Он даже смутно помнил своего настоящего отца. Как позже, уже юношей узнал, тот был управляющим поместьем. Владелец поместья, какой-то обедневший барон постоянно жил в Петербурге, кажется, служил при дворе.
Что случилось на самом деле, так никто и не узнал. Но однажды управляющий был найден убитым. Может, местные крестьяне с ним поквитались за то, что он беспощадно преследовал их за незаконные порубки в частном владении… А может и другое… В те дни владелец усадьбы приехал из Петербурга. Ходил, говорили, на охоту… Управляющий был застрелен из охотничьего ружья, картечью, почти в упор.
Впрочем, следствие не нашло виновного. Барон увёз с собой в Петербург красавицу вдову – бывшую жену управляющего и мать Якова. Пятилетнего ребёнка отдали на воспитание в бездетную семью местного лесника. Если отец Яши охранял частный лес, этот – охранял лес государственный. Впрочем, особо себя охраной не утруждал.
Яша помнил отца, помнил, смутно, и мать… Так и остались они для него каким-то видением детской памяти… Лесник, конечно, получал какие-то деньги за его воспитание. И, действительно, пытался воспитывать. Жена его, даже и не пыталась – была очень болезненной и злой.
Приёмный отец водил Яшу в лютеранскую кирху, заставлял и дома учить молитвы и читать Библию. Но это лишь воспитало в нём ненависть и к христианству, и ко всякой другой религии… С десяти лет Яша ходил с хутора в село в школу, там-то он постепенно, по обрывкам дразнилок, по разговорам соучеников и взрослых, понял, что он сын управляющего-«выкреста», что мать его латышка, что она сбежала с бароном… В школе Яков постоянно дрался с другими учениками, а так как был намного выше и сильней большинства из них, то попадало его недругам крепко, а уже за это его самого наказывали учителя.
В первый раз из дома убежал в одиннадцать лет, но был пойман и возвращён полицией приёмному отцу. Потом ещё раз убежал, и снова поймали…
Лесник, в общем-то, был неплохим человеком, но и видеть всё время рядом с собой волчонка, отвечающего на заботу ненавистью – ноша нелёгкая. Пробовал он воспитывать приёмыша с помощью ремня.
В четырнадцать лет Яков схватил лежавшее у печки полено и саданул по голове ненавистного своего воспитателя. На этот раз его побег был успешным. Добравшись до Митавы, он, выглядевший старше своих лет, сумел устроиться в бригаду грузчиков на вокзале, заработал на билет и уехал в Петербург.
В Петербург ехал, конечно, с тайной мыслью и надеждой – найти мать. По началу, устроился опять на вокзале грузчиком.
Фамилию и имя владельца усадьбы он знал. Стал осторожно спрашивать о нём у разных людей, кто-то из извозчиков ему и сказал, знаю, мол, такого, доводилось возить. Сказал адрес.
Яшка отпросился от работы, пошёл по адресу и нашёл дом. Неподалёку от Невского. Весь день он кружил вокруг квартала где, был этот дом, проходил мимо него, сворачивал в узкую улицу- ущелье, выходил к Неве, по Невскому снова шёл до той улицы… Он старался нигде не останавливать надолго, чтобы не привлекать внимание, хотя одет был прилично – грузчики, взяв его на работу, сразу приодели и даже немного денег дали. «Ты парень наш, хоть и из босяков и на еврейчика похож», - сказал тогда Филипп Кривошеев, предводитель грузчиков Финляндского вокзала. Он любил ещё говорить: «Грузчик – это не босяк. Это человек трудящийся». Его-то фамилией и назывался потом Яков.
В конце концов он решился подойти к женщине, выходившей из этого дома, по виду кухарке.
- Здравствуйте, тётенька, - ничего другого сказать не придумал.
«Тётенька», глянув на длинного угрюмого парня, спокойно, но твёрдо ответила:
- А ну-ка, пошёл отсюда, «племянничек», а то вмиг полицию позову.
- Не зовите, пожалуйста…
Как потом она сказала, заинтересовал её его «немецкий» акцент и жалостливый, неподходящий к фигуре и физиономии голос.
Так он познакомился с кухаркой Агрипиной Савельевной, служившей в квартире Михаила Арнольдовича Фон-Мекке, сотрудника министерства внутренних дел.
Пока шли до лавки и обратно, Яков, решивший ничего от неё не скрывать, всё и рассказал.
- Прямо роман ведь рассказал ты мне, Яша. Не поверила бы… Не поверила бы, если бы не так всё и было… Помню я твою мать.
Она провела Якова на кухню, накормила.
- Михаил Арнольдович приезжает вечером. Ты про него плохого не думай. Он ведь мать-то твою, правда, любил. Но когда увёз её из поместья – недолго она прожила-то, болела… Слышала я что-то и про ребёнка… Про тебя, то есть…
А потом случилось, то чему Яков Кривошеев и по сей день удивляется. Он подружился с Фон-Мекке. Михаил Арнольдович очаровал его… Заворожил, умом, силой, цинизмом…
- Я знал, что когда-нибудь ты меня найдёшь. Не ошибся, - говорил Фон-Мекке, когда они после первого знакомства разговаривали в его кабинете.
Говорили долго. Фон-Мекке выяснял образовательный уровень парня, его способности… И, видимо, оценил их высоко.
- Отца твоего, конечно, браконьеры подстрелили, и если бы искали тщательнее – нашли бы. С твоей матерью мы давно любили друг друга… Ну, и, вот… Взять тебя не могли тогда. Не нужно это было. Она сама решила, что тебе там будет лучше.
Яков сидел на стуле, и видел себя в высоком зеркале, висевшем за спиной барона. А тот – статный, в костюме с красивым небрежно завязанным галстуком, аккуратно уложенными волосами и чёрной щёткой усов, говорил ему просто, как своему и этим подкупал:
- Договоримся так – возвращайся к своим грузчикам, для тебя это сейчас более подходящая жизнь, и постарайся быть хорошим грузчиком. Впрочем, думаю, что вскоре ты будешь работать на заводе… На Путиловском… В школу для рабочих поступишь. Там сейчас, при желании, можно приличное образование получить. Держись этих людей, скоро они большую власть иметь будут, - говорил, не уточняя, что это за люди. - Ты хочешь изменить этот мир, быть в нём не рабом, а хозяином, - не спрашивал, а утверждал Фон-Мекке. - Так и будет. Только будь смел и беспощаден…
Он говорил это ещё мало что понимавшему подростку, который, действительно, вскоре стал учеником слесаря на Путиловском заводе, в 1900-м году …
А в 1905-м Яков Кривошеев уже одним из активных участников революции был, лично познакомился с Троцким. После подавления революции были каторга, побег, жизнь за границей…
Но слова, сказанные ещё тогда, при первой их встрече по сей день помнит Яков Кривошеев: «Держись этих людей, они скоро большую власть иметь будут, - сказал Фон-Мекке. И после паузы добавил главное: - Но истинную власть будут иметь те, кто будет ими управлять. Ты должен быть среди тех, кто управляет». За эти годы они «случайно» виделись три раза. Один раз в тюрьме после суда, перед отправкой его на каторгу. Второй – в Швейцарии…
Яков так до конца и не понял, кем был Михаил Арнольдович Фон-Мекке. Хотя ощущал его присутствие в своей жизни. Понимал, что что-то в ней происходит помимо его, Якова, воли…
В последний раз, они будто бы случайно встретились в ночь Октябрьского переворота. Яков во главе отряда красногвардейцев захватил всё тот же, памятный по юности, Финляндский вокзал. Лично контролировал отход и прибытие составов, держал телефонную связь со Смольным, и в любой момент готов был вступить в бой с контрреволюционными частями…
Фон-Мекке, сильно постаревший, но всё такой же статный, с седой щёткой усов, в штатской одежде - пальто, шляпа-котелок, тросточка и кожаный саквояж в руках - прошёл мимо часового красногвардейца в кабинет начальника вокзала, занятый Кривошеевым. Шёл так уверенно и властно, что часовой не остановил его.
- Здравствуй, Яков, - сказал просто, садясь к столу с чёрным кожаным покрытием. - Уезжаю я. Ты теперь сам уж… Всё правильно… А я помирать уезжаю. - И заметив что-то в лице Якова, жёстко сказал: - Всё правильно. Безжалостность, Яков, безжалостность, безжалостность».
К тому времени Яков Кривошеев про жалость-то уже и забыл. Уже многих лишил он жизни, многими жизнями распоряжался. Была разве что привязанность и чувство благодарности к женщине, ставшей женой. Она спасла его от смерти на каторге (работала санитаркой в больнице и выходила), а потом и помогла бежать, ну, и сама с ним бежала…
Эта Вера, когда-то эсеровка-террористка, и сейчас с ним, больная и, наверняка, уже умирающая. Чахнущая, безвыходно в случайных квартирах, которые занимает безжалостный революционер, чекист Яков Кривошеев в Петрограде, Череповце или здесь в Кириллове…
Кривошеев, достал из тумбы стола стакан, бутылку, налил половину, выпил…
Вышел из кабинета, пошёл по переходам этого большого дома в дальние комнаты, туда, где умирает от чахотки Вера…
Она живым скелетом лежала в постели, увидев его, страшно улыбнулась и попыталась приподняться. Он помог ей сесть, приладил за спину подушку.
- Ну, вот, тебе, кажется, лучше, - сказал он.
- Нет, Яша, - прошелестела чуть слышно она губами. - Нет. Яша, дай мне яд.
- Нет, не дам, как ты мне тогда там не дала…
- Дай! - громко выдохнула.
Он покачал головой.
- Нет. Такие, как мы, должны умирать от пули или уж от чахотки…
- Пристрели…
Кривошеев внимательно посмотрел на неё, подошёл, взял за кости-плечи, поцеловал в обтянутый кожей череп, на котором почти не осталось волос, помог лечь и вышел.