Маленькая, довольно хрупкая женщина сидела на диване и плакала. Она старалась сдерживать себя, плакать безмолвно, отчего рыдания получались сдавленные. И выглядело это совсем уж душераздирающе. Впрочем, зрителей у этой печальной картины не было. И тогда вообще становилось совершенно непонятно, зачем она прилагала такие усилия? Уж плакала бы в голос, от души! Эти тихие рыдания — они самые страшные, самые отчаянные, самые бессильные, свидетельствующие о том, что человек и надежду-то потерял… Женщине казалось, что сердце ее разбито. Что оно осыпалось крошащимися обломками, похожими на битые черепки глиняного кувшина. Что никогда уже сердце не обретет упругость, не заволнуется от радости, не откроется кому-то навстречу. Так бывает, когда человек очень устал. Одеревенел от усталости и вообще сомневается в том, что еще человек. Так бывает, когда человека предали. У предательства много ликов. Теперь стараются осторожнее с определениями, всякие обтекаемые слова используют. Интеллигентно так получается, по форме изложения… Только это сути не меняет. Предательство — это как снайперский выстрел: не ранил, так убил!
Маленькая женщина оплакивала себя, свое несовершенство и несовершенство человечества в целом… Мы тратим жизнь, чтобы понять других и не понимаем себя… Мы декларируем превосходство одиночества и не выпускаем мобильник из рук… Мы шокируем людей и не находим в себе мужества просто сказать «люблю»… Мы говорим, что жизнь прекрасна и вслед за этим идем в магазин за водкой…
Сегодня вечером, вернувшись с работы, Марина увидела, что ее маленький дружок, певучая и веселая канарейка лежит мертвая в клетке. Кверху лапками, полуприкрывши карие бусинки–глазки. Утром птичка еще разбудила Марину своим пением, прыгала и была такая веселая! А сейчас маленький желтый комочек перьев лежал, отбросив в сторону одно крылышко. Маленькая женщина почувствовала, как сердце ее сжалось. Понятно, что птичка — это всего лишь птичка, и век ее недолог. И можно купить другую. Но смерть птички странным образом показалась несчастным предвестником собственной судьбы. Словно бы вместе с ней закончилось что-то, подломилась последняя надежда и плакала Марина сейчас не столько о птичке, сколько о себе.
Вчера остановились часы. Наручные, простенькие, но миленькие, их подарила мама на восемнадцатилетие. Советских времен еще часики отличала точность хода и универсальность, присущая вещам, выполненным со вкусом: они подходили к любой одежде. А еще неоспоримым их достоинством был циферблат. Не какие-нибудь четыре намека на время, а четко нанесенные часы и между ними рисочки минут. Марине показалось, что время приостановилось для того, чтобы жизнь замедлилась. Ей показалось, что в этом рядовом, в общем-то, событии содержался намек на предстоящие какие-то обстоятельства. Наверное, не особенно приятные. И смерть птички сегодня это подтвердила. Похожа ли надежда на птичку? Отчасти да. И эта птичка, сдаваясь судьбе, задрала кверху лапки.
Дом безмолвно взирал на Маринины слезы. Она свой дом любила. Ей каждый предмет мебели казался одушевленным. Да, пожалуй, так оно и было на самом деле. Всё старинное, вручную сработанное, не наспех, а как положено. На чем-то стояло клеймо мастера, показывающее, что он своей работой гордился, душу вкладывал. От многих лет существования мебель приобрела благородный цвет, аристократическую потрепанность. Зеркала с пятнами потемневшей и растрескавшейся амальгамы благосклонно скрадывали недостатки, размывали очертания, при этом как-то улучшая общий облик. Марина замечала, что ее подружки тоже имели слабость к ее зеркалам. Засматривались на себя, выискивая в себе что-то новое. Будто приоткрывали завесу какой-то тайны. За такими бы столами, как у Марины, книги писать! На таких бы диванчиках принимать любовные признания! В таких бы ушастых креслах читать увлекательнейший роман, поджав под себя ноги, а после задремать, уронив голову на мягкий боковой фигурный выступ, не зря так романтически называемый «крылья ангела».
Да, ничего этого не происходило в Марининой жизни. И жила она в окружении старинной мебели, как в декорациях чужой жизни, среди теней прошлого, у которых имелись страсти, мужья и жены, дети… Но лучшими ее друзьями были письма, сохранившиеся в семейном архиве, и девичий дневник прабабушки. Все-таки язык мебели она угадывала, а язык писем — понимала.
Прабабушкин альбом вообще с детства был ее любимейшей игрушкой. Еще не умея читать, девочка с удовольствием рассматривала его страницы. Размером с половину альбомного листа, в темно-зеленом сафьяновом переплете с почти полностью вытертой от времени, некогда золотым тисненой надписью «Poesie», он был заполнен стихами и рисунками. Стихи были выведены по большей части трогательным девичьим почерком. Сам этот вид слов с витиеватыми «ятями», с выцветшими чернилами был живописным и даже немного загадочным: буквы оставляли след на обратной стороне листа, что делало их разглядывание еще более интригующим. Среди рисунков преобладали пылающие сердца, цветы, амуры. Стихи про разбитую любовь, как сейчас бы выразились, органично сочетались с изображением надгробий и руин.
Заполнение альбома, однако, хаотичным не было. Все по тогдашней моде: сначала писали родители, крестные, любимые тетушки со своими пожеланиями… Дальше — подруги и знакомые. Последние странички приберегались для самых нежных посланий. А вот самая первая — должна остаться незаполненной… Примета такая. Простенькие стишки всяких там Мур, Тат и Мух постепенно сменились на преисполненные всяческих намеков записи Аркадиев, Александров и Алексов. Частенько, конечно, просто переписывали из классиков, того же Пушкина, начертавшего шутливо в альбом Керн:
«Мне изюм
Нейдет на ум,
Цуккерброд
Не лезет в рот,
Пастила не хороша
Без тебя, моя душа!»
С возрастом Марина поняла, что написание в альбом было своего рода искусством. Писалось набело, без помарок, для «вечной памяти», показывалось (понятно, под строгим секретом!) почти всему свету, поэтому должно быть красиво. Случались экспромты, не всё же драли у великих! Встречались шаржи. Были авторы весьма бойкие на перо. Большинство акварелей сохранили свои нежные цвета, что удивительно. Особенно Марине нравились два сюжета: купидончик с колчаном испуганно улетал от собаки, которая подпрыгивала, чтобы ухватить малыша за мягкое местечко, и букет цветов в вазочке. Особенно удались анютины глазки. Постепенно из детского рассматривания картинок Марина выросла до чтения записей, потом до понимания смысла того, что заключалось между строк. И могла только сожалеть, что теперь всё не так и не то. Неудивительно, что именно альбом оказался тем утешительным островком, который у другого человека воплощается в плюшевого мишку.
В жизни существовало как бы две Марины. Одна — для работы, городской жизни, поездок в переполненном метро, общения с коллегами и немногочисленными друзьями. Другая — из мира грез, мира, который фантастическим образом сочетал далекое прошлое, которое казалось сказочно прекрасным, с будущим, которое тоже мнилось сказочно прекрасным. А настоящее — это так, временное и не совсем или совсем не комфортное состояние. По идее, ей бы подошел какой-нибудь мужчина–ребенок, незаземленный добыванием денег на хлеб насущный, какой-нибудь интеллигентный и романтический единственный сын обеспеченного семейства. Понятно, что при этом он должен идеально вписаться в декорации Марининого дома, а главное, в его атмосферу.
Рассматривание девичьего альбома давно уже перестало быть досужим глазением на картинки и кружевным почерком выведенные буквы. Это было медитативное почти, благоговейное перелистывание, практически путешествие на машине времени. Она, в конце концов, прижала альбом к груди, прилегла на диване и задремала, уставшая после своего всплеска эмоций, с ощущением полной опустошенности, но как будто под его священной охраной, как под щитом, делающим ее неуязвимой даже во сне.
Воспитание в прежние времена отличалось строгостью, даже в самых элитных заведениях. А, может быть даже, в элитных заведениях особенно. Строптивой бунтаркой можно было прослыть за дерзкий взгляд, громкий смех, острословие... Неаккуратно заплетенная коса, неправильное использование столовых приборов, некрасиво провисшая спина, излишняя порывистость или проявление чувств — это были поводы для наказания. Не телесного, избави Бог! Просто на время отбирали белый крахмальный фартук — красу и гордость ученицы — а вместо него выдавали серый, грубого полотна, тем самым превращая белую лебедь в гадкого утенка. В общем, под определение «моветон» подходило практически всё. И прабабушка слыла «мовешкой» (за такие по нынешним меркам мелкие шалости!), а вот Марину бы, конечно, причислили бы к «парфеткам» (от французского «parfaite» — совершенная!). Ну, не любила она этих революционных свершений! Ей всегда было легче плыть по течению. К белокаменному дворцу оно ее пока не принесло, но и не утопило, на порогах, образно выражаясь, не побило! А примеры в жизни были всякие. Ну и в самом деле, не всем же быть первопроходцами и новаторами.
Вообще говоря, Марина оплакивала завершение романа ее жизни. То, что теоретически идеально подходило для нее — воплотилось. Но без некоторых уточнений «то» оказалось совершенно не «то»! Впрочем, судите сами.