Из повести "Восхождение"...
… Чекисты и их добровольные помощники из комитетов бедноты и местных партийных органов летом 1918 года работали, казалось, без сна и отдыха. В Ферапонтовской волости особой активностью отличался Андрей Иудович Костюничев и возглавляемый им комитет бедноты, фактически взявший на себя роль отряда по осуществлению продразвёрстки, и чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией.
Кривошеев, в очередной раз отправляя в Ферапонтово Полякова и Петрякова, так и сказал:
- Костюничеву скажи, реквизирует весь кулацкий и церковный хлеб в волости – возьму на службу, нам такие люди нужны. В Череповец возьму с собой…
Поляков, правда, слова эти Костюничеву передать «забыл». И всячески подчёркивал, что он в их отряде главный, он – штатный чекист и уполномоченный из «уезда».
Поселились Поляков и Петряков снова у Костюничева. Мать его была недовольна да её не больно и слушали. Поляков сходил, конечно, в свой двор к матери и сестре, подкинул им продуктов, но жить там не стал.
- Сёма, не позорь меня, живи дома, что ж ты в людях-то, как бездомной, - говорила, качая головой мать…
- Мама, да пусть он живёт, где хочет, меньше грязи да табачища, - дочь её успокаивала.
Каждый вечер весь отряд собирался на дворе или в избе Костюничевых, обсуждали, кого завтра будут «экспроприировать», читали газеты…
В этот раз Поляков привёз газету с сообщением о казни бывшего царя. Андрей Костюничев как услышал об этом, прокашлявшись, сказал:
- А я ведь царя-то сторожил…
- Чего мелешь, где ты его сторожил? - кто-то голос подал.
- Ты, может, и мелешь, у тебя точно рыло-то – как жёрнов круглое, отъел, - отшил Костюничев усомнившегося в его правоте. - Я после отравления газами-то в госпиталь попал, в Петроград, - начал он рассказ. Все притихли, стали слушать его.
- А потом меня к запасной команде приписали. Там все как я были – после госпиталей. Ну, в феврале семнадцатого началось: революция, свобода, власть Советам… Наша команда тоже, было дело, по Невскому с красными бантами на груди ходила… - Он снова не сильно закашлялся, а будто поперхнулся – коротко сухо кашлянул и продолжил: - Вот как-то раз и приходит к нам в команду человек из Совета рабочих и солдатских депутатов, весь в чёрную кожу, с головы до ног, одетый… - Он прервал на мгновение рассказ, но не закашлялся, а продолжил: - Очень он похож, между прочим, это я только сейчас понял, на Якова Кривошеева – главного-то в Кириллове чекиста. Только Яков-то не в коже ходит, а в длинной шинели…
- Да, видели мы этого Якова! Рассказывай дальше-то, Андрей, ну!..
- Не понукай… Вот собрали мы собрание в казарме. Этот чёрный-то и говорит: «Вам, - мол, - товарищи, предоставлено наиважнейшее дело – охрана граждан Романовых. Я-то сначала и не понял, что это за граждане такие, потом уж дошло – царская семья. Во-от, - Андрей обвёл всех взглядом, будто стараясь проверить – верят ему или нет. - И повезли нас в Царское село. Командиром у нас прапорщик был, из солдат он, школу прапорщиков окончил, офицерьё-то мы повыгоняли… А тот, чёрный, комиссаром у нас стал… Фамилия, такая, нерусская, забыл… Во-о-от… Казарма у нас рядом со дворцом во флигеле была, каждый день в караул ходили… Я их всех видел – и царя, и жену его немку, и детей… Мальчишечка-то славный такой был, всё в солдатской форме, с погонами, в фуражечке… Ну, мы, бывало, крикнем им, мол, что, граждане Романовы, нацарствовались. Пора вас из дворца выселять… - Андрей замолчал.
- А чего дальше-то? - у него спросили.
- Да чего… Болезнь у меня обострилась, кашель не проходил. Меня сначала в госпиталь снова, а потом подчистую и списали… Так, говоришь, Семён, расстреляли Николашку?
- Не я говорю, - ответил Поляков. - Газета пишет.
- Значит, только про него написали? А где ж остальные-то?
- Ну, остальных надёжно держат…
- Да уж, нацарствовали…
- А и всех бы их в расход! Сколько крови из-за этих Романовых пролито.
- Ну, ты скажешь! Ладно – царь, а дети-то разве виноваты!..
Сидели на дворе, курили, спорили о прочитанном в газете. Тихий вечер навевал покой…
- Добрые-то люди, косят, сено сушат в эту пору, а вы, лоботрясы, чево делаете!.. - мать Костюничева заругалась, выйдя на крыльцо.
- Молчи, мать. Тебе мало сена, что ли, из монастыря привезли, - сын ей отвечал.
В Ферапонтовой обители реквизировали к тому времени не только хлеб, но и скот, сено, огороды.
- Гридино мы прошерстили, излишков там нет, - сказал Мишка Ершов, продолжая тему завтрашних «экпроприаций».
- У Барашкова, наверняка, где-то припрятано, - ответил Пашка Егоров..
- И с-самого этого Б-Барашкова надо взять, п-припугнуть. Привезите его с-сюда – я тряхну. Не у него ли монахи из Нило-Сорской ос-с-с-танавливались? – Поляков, прекрасно знавший бывшего лавочника Анатолия Барашкова, им сказал.
- У него и останавливались!
- Ну вот – а это уже, глядишь, и на контрреволюционную организацию потянет.
- Да умолкните, вы, куряки! Ночь ить на дворе! - опять ругается мать. И курящий отряд поначалу говорит чуть тише. Потом опять кто-то повышает голос. Долго ещё говорят и спорят.
С утра поехали на двух телегах в Гридино. Но, то ли кто-то Барашкова предупредил, то ли с первого раза хорошо было спрятано. Муки в доме не было вовсе. Зерно нашли в амбаре, три мешка, их и в первый раз видели, но не забрали.
- Загружай! - скомандовал Костюничев.
- Чево? - встрепенулся Барашков, округло-толстый, в поддёвке (ну прямо такой, какими и рисуют кулаков на плакатах и в газетах). - Это семенное! На озимь… Нет такого закона!
- Есть такой закон. Ты ещё купишь, яровым посеешь, а Красной Армии сейчас хлеба не хватает, - ответил Костюничев.
- Так мой-то Серёга в Красной Армии и служит, а ты-то, Андрюха, тут грабежом занимаешься.
- Поговори-ка ещё… Грабежом ты всю жизнь занимался, Анатолий Андреич, вся округа у тебя по сей день в долгах ходит. Где твой Серёга – не знаю, а Ванька-то, говорят, у беляков…
- Кто говорит? Чево говорит?
В окно на двор боязливо выглядывают жена и дочь Барашкова…
Тут откуда-то с поветей крикнули:
- Здеся прячется какой-то! - И вскоре вытолкали на крыльцо мужичка в обтрёпанной одежде не по росту.
- Кто такой? Чего молчишь?
- Да я его в Нило-Сорском видел, монах это…
- Да переночевать человек зашёл, что ж, нельзя разве? - подал голос Барашков.
- Куда, бежишь, монах? - Костюничев спросил.
- В деревню, - ответил монах.
- А где деревня?
- Под Рыбинском…
- Ого, а ведь там сейчас постреливают. Придётся нам тебя, монах, арестовать. И вы, гражданин Барашков, тоже задержаны.
- Это почему?
- Велено доставить тебя в Ферапонтово для допроса.
- Кто велел?
- Велел уполномоченный уездной чека товарищ Поляков.
Барашков больше не спорил, махнул рукой, уже стоявшим на крыльце и начинавшим подвывать, жене и дочери :
- Тихо вы! Не хватало ещё! Вернусь… - и сел на одну из телег. Но и по дороге ещё вскидывался: - Нет такого закона, чтобы семена изымать!
- Сиди давай! Есть такой закон, - лениво отвечал, сидевший рядом комбедовец.
Привезли зерно, Барашкова и беглого монаха в Ферапонтово.
Семён Поляков бывшего лавочника Барашкова после строгой беседы отпустил. А вот монаха решил отвезти в Кириллов.
- П-пусть с ним Кривошеев с-сам разбирается. В Ярославской губернии м-мятеж, то ли п-подавлен уже, то ли нет ещё, а этот туда говорит шёл… К-конечно, сам бы на себя наговаривать не стал, а всё же пусть проверят. А Б-Барашков н-н-никуда не денется, в-возьмём мы ещё его за жабры, - объяснял Семён Поляков Андрею Костюничеву.
Василий Петряков, при Полякове выполнял ещё и обязанности секретаря. У него, правда, хороший почерк был и писал он, в отличие от Полякова, грамотно, почти без ошибок. Учился он, кирилловская безотцовщина, в школе при монастыре, потом ещё и в народном училище немного…
Записав протокол допроса бывшего лавочника и бывшего «монашествующего», назвавшегося Иваном Кузьминым, Васька попросился у Семёна Полякова на гулянку. Он в Кириллове-то не упускал возможность на круг выйти, с девчатами пошутить, гармошку развернуть, а тут уже неделю никуда не ходил. Мог бы и не говорить Семёну, но сказал честно, что хочет сходить на гулянку.
- Т-ты же, ч-чекист! К-какие тебе п-пляски.
- Да ладно, Семён Иванович, дело молодое, - защищал Василия Андрей Костюничев. - Да там и наши ребята будут ещё, не дадут в обиду, если что.
А Васька и сам откликнулся частушкой:
Нас нигде не обижали,
Только в Шухободи раз!
Шухободские старушки
Вступилися за нас!
Недавно он, и правда, ездил с череповецкими чекистами в село Шухободь…
Не сразу, но согласился Поляков:
- Ну, иди, попляши, на девок погляди… В драку не лезь. Да, оставь наган-то, от греха.
Петряков наган на стол выложил и поспешил на гулянку.
Он проходил мимо дома священника Иванова, и ему показалось, что в окне качнулась занавеска. Но сейчас, когда ещё было светло, он не решился толкнуть калитку.
Он пошёл «на горку», так называлось место, где собирается молодёжь – небольшая площадь на пересечении улиц. Поздоровавшись со знакомыми комбедовцами Мишкой Ершовым и Пашкой Егоровым, встал в сторонке, закурил.
Вечер был хороший, тихий и светлый, без комаров.
Гармошка запиликала, стали девушки на круг выходить. На Василия посматривали… Парни не задевали его, но и особо в друзья не набивались, знали уже кто он и откуда.
Ну, а потом и сам Василий на круг вышел, плясал не слишком добро, но и не хуже многих. Когда же гармонист окончательно притомился, подошёл к нему, попросил:
- Дай-ка, я попробую.
- А ты умеешь? - спросил рыжеватый конопатый парень, уже скидывая ремни с затёкших плеч.
- Маленько, вроде, умею.
Подхватил гармонь, накинул ремни, пробежался по кнопкам:
- А хороша гармонь-то…
- Ещё бы! Ручная работа. Мякушев-мастер делал, - ответил рыжий гармонист, ревниво смотря и слушая, как обращается с гармонью приезжий.
А Васька, почувствовав руками и ухом хороший инструмент, а не тот, что был у него в Кириллове, в домишке, где жил он вдвоём с матерью. Плохонький дома у него инструмент. А этот настоящий, от мастера Мякушева! Слышал Василий о таком.
Ох, что вытворял он на гармони в этот вечер!..
Девчата пели:
Хорошо гармонь играет,
Хорошо гармонь поёт,
И какая же подружка
Гармониста уведёт!
Гармонист, гармонист,
Красная рубашка!
Ты чего такой серьёзный
И вздыхаешь тяжко?
Василий был в белой косоворотке и вовсе не вздыхал, а улыбался во весь рот, и всё выдавал и выдавал «русскую»…
Гармонист у нас весёлой,
Гармонист у нас баской.
И откуда же явился
К нам он, девушки, такой?
На девушек Василий смотрел с интересом, но понимал, что «ловить» тут ему нечего. Если только колотушку от парней… Поэтому улыбался всем, но не какой-то одной, частушками на частушки не отвечал… Но гармошку не хотел из рук выпускать, играл и играл. Понимал, что это тот инструмент, о котором он давно мечтал.
А хозяин гармошки уже стоял рядом. Уже и за рукав его подёргивал.
- Кольша, не лезь, пусть играет! - останавливали местного гармониста плясуны.
Но всё кончается. Кончался и этот вечер, компаниями и парочками расходилась молодёжь.
- Давай гармонь! - уже грубо дёрнул Василия за руку гармонист Николай.
- Слушай, продай, а? - сказал вдруг Васька (ему и самому-то только сейчас эта мысль в голову пришла)
- Нет. Давай гармонь.
- Да подожди ты, я же хорошо заплачу.
Подтянулись ещё парни, с интересом слушали и смотрели на торг.
- Денег не надо, - сразу сказал Николай.
- Правильно, не бери деньгами, - поддержали его дружки.
- А вот это, - не отдавая гармонь, достал Василий из внутреннего кармана пиджака часы. На цепочке, с откидной крышкой – всё как положено. – Серебряные, - добавил.
- Иди-и, серебряные, - кто-то из парней сказал.
- Вот клеймо с пробой, глядите, кто глазастый, - Василий выставил часы на ладони. Один парень склонился, рассмотрел:
- Да, есть чего-то…
- Да серебро это, точно, - сказал высокий и крепкий парень с постоянной презрительной усмешкой.
Мишка и Пашка, знакомые Василия, тоже тут были, наблюдали за торгом.
- Меняйся, Кольша, игрок-то из тебя всё равно хреноватый. Купишь себе потом попроще, - всё тот же ухмыляющийся парень сказал.
И рыжий Кольша зло ответил ему:
- Сам ты хреноватый! - И потянул руку за часами: - Меняюсь!
Василий тут же отдал ему часы. Ремень гармошки на одно плечо накинул и поспешил уйти, пока покупатель и его приятели рассматривали часы.
- Ходят ли хоть часы-то?
- Какая разница – серебро же!
- Дай послушать!
- Не хапай!
Парни обсуждали приобретение Кольши, а Василий Петряев с поющей от радости душой шёл по улочкам села. Остановился у дома священника Иванова. Уже темнело, в окне горела за занавеской керосиновая лампа.
Василий открыл чуть скрипнувшую калитку, прошёл на крыльцо, тихонько постучал, легонько тронул кнопки гармони и чуть развёл меха…
Свет погас, но отдёрнулась занавеска. Петряков повернулся, чтобы его было видно. Снова зажглась лампа, потом послышались шаги за дверью…
- Здравствуйте, Евгения!
- Здравствуйте.
- Мне бы поговорить с вами.
- Говорите.
- Через дверь?
Глухо брякнул крючок, и девушка вышла на крыльцо.
- Что вы хотите?
Василий тут смутился и не сразу ответил. Снова тронул гармонь.
- Ещё и с гармонью. Прекратите! Не до разговоров мне сейчас. Тем более с тем, кто арестовал отца.
- Да я же… У меня же служба… А отца вашего отпустят, если не виноват.
- В чём же он виноват? Вы же были там, он же вас спас…
- Да, пожалуй, без него-то нам пришлось бы туго, - усмехнулся Петряков, вспомнив столкновение с прихожанами у ворот монастыря.
- Вот видите…
- А чего вы на гулянки-то не ходите? - ляпнул Васька и сам смутился.
- Какие гулянки! Что вы говорите! Продам что-нибудь и поеду в Череповец. Брат в Москву уехал, сказал, хоть до Ленина дойдёт… - Женя махнула рукой. - Уходите, - дрогнувшим голосом сказала, отвернулась, поправила платок на плечах, шагнула за порог.
- Ну, я ещё зайду, - глухо, осевшим вдруг голосом сказал Васька.
- Не надо.
- Ну, я пошёл, - добавил он.
- Идите, - Женя быстро закрыла дверь и накинула крючок.
Василий вышел за калитку, оглянулся ещё на окно, увидел мелькнувшую тень… Зачем-то хлопнул себя по голенищу сапога. Погладил гармонь, перекинул её на одно плечо. Свернул в переулок.
Тут его и ждали.
- Постой-ка, друг.
Парень в надвинутом на глаза картузе встал перед ним. Второй сразу встал сзади.
- Ребята, не надо, я ведь из чека. - И сунулся рукой за полу пиджака.
Но руку, тот, что сзади перехватил. Хлопнул по боку:
- Нету нагана. А жаль!
- Пусти! - Васька руку стал вырывать.
- А вот на-ка тебе, - тот, что спереди, поддых сунул. И ещё добавил.
Васька, всё-таки, выпрямился, тоже махнул кулаком, но тут, то ли поленом, то ли дрыном по голове саданули сзади, и он осел на землю…
- Бежим!
И не двое, а человек пять, перемахнув чей-то огород, ломанулись подальше от места избиения.
Женя слышала какой-то шум. Выглянула в окно, на крыльцо осторожно вышла. Послышался ей, голос Василия. Всхлип гармони. Подбежала к калитке… А Васька, опираясь на забор, согнувшись, чуть не на коленках ползёт, гармонь за ним по траве тянется…
Девушка подбежала к нему, подхватила под руку, помогла войти во двор и подняться по крыльцу, положила его на кровать в пустой горнице. Осмотрела рану на голове.
Василий стонал, но когда понял, что Евгения за ним ухаживает, даже попытался улыбнуться.
- Легче вам? - спросила она.
- Легче мне, Женя, легче… А гармошка-то где?
- Да здесь ваша гармошка, ничего с ней не случилось. Лежите, я сейчас сбегаю за вашими товарищами.
И побежала к Костюничевым…
Поляков, Костюничев и ещё двое пришли в священнический дом.
- Д-д-допрыгался! - Поляков, шутливо сердясь, прокричал. Почему-то он думал, что Василий плохо слышит.
От крика Петряков поморщился.
- Как же ты так, Василий, - Костюничев посочувствовал.
- Подняться можешь? - опять Поляков спросил, и Васька сразу стал пытаться встать.
- Что вы! Нельзя же ему, - вступилась Евгения.
- Ты их видел? С-с-сколько их, узнать с-с-сможешь? - Поляков потребовал.
- Двоих видел… Но было их больше… - слабея, проговорил Василий.
- Придётся здесь его оставить… - Костюничев вопросительно на Евгению взглянул.
- Пусть остаётся, - кивнула она.
В последующие дни чекисты и комбедовцы упорно пытались узнать, кто напал на Ваську, но ничего узнать не получалось. Думали, конечно, на ребят с гулянки, но Мишка и Пашка подтвердили, что все вместе ушли с гулянки, и никто Ваську бить не собирался.
- Вот х-х-хорошо я наган-то забрал у него, - говорил Поляков. - А то бы за потерю оружия трибуналом бы п-п-пахло.
На третий день Васька собрался уходить из дома Ивановых, хотя в голове ещё звенело при резких движениях.
- Ну, я пойду, - сказал он, выходя в сени.
- Идите… - Женя пошла за ним, чтобы закрыть дверь.
- Ну… - он остановился, взял её за руку и потянул к себе.
Девушка изо всех сил оттолкнула его.
- Нет! Идите!
Васька притворно отшатнулся и как будто бы ударился об косяк:
- Ну, вот, придётся мне ещё здесь поболеть.
- Уходите, - не принимая его шутливый тон, ответила Евгения.
И Васька пошёл в дом Костюничевых. Его ещё покачивало при ходьбе, но гармошка целая и невредимая висела на плече…
А потом и заиграла, и запиликала гармонь, и Васька прокричал хулиганскую:
Эх, стукали по рамам –
Вылетали косяки!
Да неужели нас посадят
За такие пустяки!
А входя во двор Костюничевых выдал:
Меня били-колотили
В поле у рябинушки!
Перевязывали раны
Все четыре милушки!
- Эка добро – средь бела-то дня, - выпрямившись в огороде над грядкой громко сказала мать Андрея Костюничева. - Мало, видать, били-колотили-то!
В тот же день Поляков вместе с Василием Петряковым собрались в Кириллов.
- Заедем, Женю возьмём, ей в Кириллов надо, - попросил Василий.
- Ишь ты, Ж-ж-еня она тебе… В Череповец ей надо, батюшку своего, контрика, кормить, а не в Кириллов… Ладно, чего ты… Возьмём, - усмехаясь, сказал Поляков.
Они подъехали к её дому, и Евгения не отказалась ехать с ними, потому что торопилась к отцу.
Всю дорогу Васька подбирал на гармони разные мелодии.
- Вам бы серьёзно музыке учиться, - сказала даже Евгения.
- Дак я и так умею! - откликнулся Васька и запиликал «Яблочко» с переливами...