Сорок лет спустя
Много, слишком много лет прошло с того времени, как я оставил море. Далее было поступление в университет, пять лет учёбы, наполненных экзаменами и стройотрядами, работа в академических институтах, рождение дочери и сына, смерть жены, защита двух диссертаций, перестройка, нищета, бандитские девяностые, вторая женитьба и тринадцать с половиной лет работы в Америке. Сначала жил в солнечной Калифорнии с женой и дочкой. После закрытия ускорительного проекта переехал в Иллинойс. Работал в национальной лаборатории имени Энрико Ферми, семья осталась в Калифорнии. Вечерами стало много свободного времени, и тут меня взяла тоска по России, по своей морской молодости. Собственно, морской период моей биографии продолжался относительно недолго, всего пять лет, но он был насыщен такими яркими событиями, в сравнении с которыми вся остальная, береговая жизнь казалась пресной и скучной. Вот только обратного пути не было. Слишком многое изменилось в жизни безвозвратно.
Конечно, все эти годы я вспоминал о море и о своих прежних друзьях-моряках, но следы их затерялись на берегу и в морских просторах нашей необьятной Родины. Тогда я стали писать рассказы о наиболее ярких эпизодах этой части моей жизни. После смерти жены написал две повести, чтобы оставить в памяти эти славные годы. Потом появились стихи и песни. После гибели «Курска» родилась песня «Монолог подводной лодки»:
Я лежу на грунте – обшивка взрывом смята.
Нет во мне энергии совершить бросок,
А моя команда – славные ребята,
Только жить осталось им несколько часов.
Узкой щучьей тенью в безднaх океана
Крались осторожно мы, врагам внушая страх.
От моих торпед их не спасет охрана.
Сладок вкус победы на просоленных губах.
Все мои красавцы, как один, в тельняшках,-
Что матрос, что капитан, стройны и легки.
Не пристало вам бояться службы этой тяжкой,
Все на берегу красотки ждут вас, моряки.
Долго ль эта страшная тишина продлится?
Взрывом переклинило аварийный люк.
Только капли пота на зеленых лицах,
Только холод постепенно все сковал вокруг.
Я была вам домом грозным и надёжным.
И совсем нелегким был ваш матросский труд,-
Вахты и авралы, сколько ж это можно!
Пусть мои ребята напоследок отдохнут.
Ни акула и ни краб не найдут героев,
Ваших не попортят тел на моем веку.
Лишь вода солёная вас не раз омоет,
А воды бояться не пристало моряку.
Следом появилась «Исповедь командира подводной лодки»:
Кислород на исходе, команда лежит неподвижно.
Нет энергии, значит, цистерны уже не продуть.
Надо что-то решать. Даже если я выход увижу,
Может быть слишком поздно, если время напрасно тянуть.
Аварийные люки навечно заклинены взрывом,
Есть лишь выход единственный - через торпедный отсек.
Только хватит ли сил нам использовать шанс для прорыва,
Ведь в живых нас осталось всего двадцать пять человек.
Глубина на пределе, и комплектов на всех не хватает.
Кто-то должен остаться за последним продуть аппарат.
С каждым часом надежда на выход все тает и тает,
И, конечно же, я остаюсь - больше некому, брат.
Затем появилась песня, посвящённая погибшим морякам:
На такой глубине ни штормов, ни баталий.
Тишина и покой навсегда разлились.
Только ветки кораллов, как букеты азалий.
Только рыбки лениво проплывают вдали.
Танки, джипы, вагоны, снаряды, винтовки,-
Принайтовлены были неплохо, видать,
Да какой-то салага нарушил закон маскировки
И заставил седых матерей по сыночкам рыдать.
Бой был очень коротким, застрекотали зенитки.
«Хейнкель» бомбу свою аккуратно на ют положил.
Взрыв был ярким, как жёлтый цветок маргаритки,
И сомкнулась вода над обломками чьих-то могил.
Любопытные рыбки сквозь пробоины шмыгают ловко,
Да средь груды железа промелькнет осьминог,
И прицелится в рыбку проржавевшая напрочь винтовка,
Но смолчит, ведь пружина затвора истлела давно.
Здесь народ погружается в праздник и в будни.
Видно, ржавый остов уж не вызовет прежнюю дрожь,
Но ведь души погибших моряков остаются на судне.
Ты их, дайвер случайный, зазря не тревожь.
Я на ступенях своей мореходки 45 лет спустя после выпуска.
Тоска не проходила. Тогда я полез в интернет и нашёл сайт своей мореходки. Я поместил на сайт свой призыв, в надежде найти следы однокашников. Первым откликнулся Сергей Строй. Оказывается, десять лет тому назад они праздновали тридцатилетие нашего выпуска в Невельске, и у него есть координаты многих выпускников. Это вызвало такой прилив энтузиазма у меня, что я написал нечто вроде гимна мореходки:
Чуть вразвалку морская походка,
Пряжка с якорем на ремне...
Сахалинская мореходка,
Отчего же так снишься ты мне?
Наши годы, как мерные мили,
Узелками в них шрамы потерь.
Юность, зрелость – свое отштормили.
Где же к счастью заветная дверь?
Вместо домика с садом на юге,
Нам достался каюты уют.
Постаревшие наши подруги
Вновь из рейса, как прежде, нас ждут.
Ведь зачем-то судьба нас хранила,
И вела сквозь туманы звезда.
Море – нам колыбель и могила.
Море – наша любовь и беда.
Из общения с Сергеем я выяснил, что немало из наших ребят до сих пор выходят в рейсы. Димка Чен работает в рыбколхозе в Чехове – там самые высокие заработки, Сергей Мухамадиев – на СРТМ «Апостол Пётр». Толя Гончаров ушёл в военный флот, сейчас в Москве, в чине капитана третьего ранга, работает в Управлении морской связи. Коля Московко и Володя Висицкий – во Владивостоке, радисты на танкере, обслуживающем Тихоокеанскую эскадру, Витя Костенко – в Уссурийске, Гавриленко Витя – в Корсакове, Володя Чекуров пережил два инсульта, живёт в Южно-Сахалинске, Серёга Елисеев и Вася Чепелевич проживают в Невельске. На встречу приезжали также Володя Якушенко и Санька Черевко, о котором был написан мой первый морской рассказ.
Через Сергея Строя после возвращения из Америки я вышел на Толю Гончарова, с которым потом часто общались по Скайпу. В первую же командировку в Москву я посетил его. В училище он был стройным красавцем, а тут сильно раздобрел: командная должность, кабинет, дача, шашлыки. Мы крепко выпили и предались воспоминаниям о молодости. Через год, накануне праздника Победы я, в очередной раз, поговорил с ним по Скайпу, а ровно через неделю узнал, что Толя умер от сердечной недостаточности. Я написал стихи:
Памяти Толи Гончарова
Ещё один из нас ушел не попрощавшись.
Его привыкли видеть мы с улыбкой на лице.
И пьем мы за помин души, изрядно растерявшись, –
Кто мог предположить вчера о вот таком конце?
Я вновь разглядываю вас на пожелтевшем фото...
Как все беспечны бурсаки, лишь старшина суров.
Там, отпечатавшись навек, стоит вся наша рота,
И «вечный двигатель» у нас был Толя Гончаров.
Теперь же с каждым днем себя мы вопрошаем чаще:
– Когда ж и для тебя, мой друг, звоночек прозвенит?
– Готова ли душа твоя к дороге предстоящей?
И ценим каждый новый день, что с жизнью нас роднит.
Тогда я решил, что слишком давное не видел друзей, пора посетить Сахалин к сорокапятилетней годовщине выпуска. В аэропорту Южно-Сахалинска меня встретили Сергей Строй, Димка Чен, Сергей Мухамадиев и Витя Гавриленко. Вот это были обнимашки друзей через сорок пять лет после разлуки!
Сначала я поехал в Леонидово навестить сына, а затем вернулся в Невельск. Сергей после серьёзного землетрясения, разрушившего его трёхкомнатную квартиру в центре, жил в южной части города, на «отсыпке» – части побережья, образовавшейся с помощью насыпного грунта. Работал он в какой-то конторе, владевшей несколькими рыболовецкими судами. После лёгкого отдыха и застолья мы поехали к нему на работу. Там он, сидя за экраном с изображением морской карты, распекал по рации незадачливого капитана, которого погранцы застукали в районе, запрещённом для лова:
– Слушай меня внимательно, парень. Ты влип, но не ссы. Сконцентрируйся и запоминай. Ты вошёл в эту зону всего на полтора градуса широты. По спутнику они видят только твои координаты, но пока не в курсе, что ты там делал. Скажешь, что скисла машина, всё это время занимались починкой, а теперь полным ходом иди на запад. Когда они тебя перехватят, ты уже будешь вне запрещённой зоны. Погранцам скажешь, что улов, что в трюме, был поднят на борт раньше, чем ты вошёл в эту зону. Не хнычь, сопляк, отмажем.
Оторвавшись от экрана, Сергей с досадой обронил:
– И вот такая канитель почти каждый день: тот спьяну трал порвал, другой с похмелья вошёл в запретную зону.
Потом мы решили зайти в порт, где Мухамадиев должен быть на вахте на судне «Апостол Пётр».
– Управления тралового флота и радиоцентра давно нет, – информировал меня Строй. – Вот, только покосившееся здание осталось. Сам порт приватизирован частными владельцами, у каждого из которых есть свой участок причала, один-два сейнера. Денег для покупки новых судов и ремонта причалов ни у кого нет, поэтому весь порт в перманентном состоянии жуткой разрухи.
Мы поднялись на борт. Нас встретил Мухамадиев, которого на судне укажительно к возрасту называли Абдурахманычем. Первым делом он провёл нас в свою крохотную каюту, в которой помещались койка, задёргивающаяся ширмой, небольшой столик и навесные шкафы на переборке.
– Теперь веди в радиорубку, – нетерпеливо воскликнул я, – которому очень хотелось посмотреть, как выглядит радиооборудование современных рыболовных судов.
– А радиорубки нет.
– То есть, как нет?
– Так и нет. Всё хозяйство умещается на мостике.
Я не мог поверить. В наше время позади мостика, за переборкой с левого борта размещалась радиорубка, а с правого – штурманская рубка. В самой радиорубке почти половину места занимал шкаф двухсотпятидесятиваттного средневолнового передатчика, над столом радиста на полке размещались приёмники, блоки радиопеленгатора и трансляционной аппаратуры. На столе – пишмашинка, ключ Морзе и две коробки для переданных и принятых радиограмм.
Когда мы вошли на мостик, я увидел на переборке нишу, которая заменяла прежнюю радиорубку. В нише размещались приёмники спутниковой связи и навигации, персональный компьютер, управляющий всем этим хозяйством, а сверху на полке – два принтера, которые распечатывают наиболее важную информацию о метеообстановке, сигналах срочности и бедствия, заменяя прежний судовой журнал. Радиопереговоры ведутся голосом, морзянкой никто не пользуется. Её теперь не изучают ни в мореходках, ни в спортивных клубах и обществах, заменяющих прежний ДОСААФ.
– Где же главный передатчик? – продолжал упорствовать я.
Муха пальцем указал на прямоугольный ящичек размером с дипломат, который был привинчен к переборке. Я был поражён:
– И это всё?
– Всё. А что ещё надо?
Я начинал понимать только сейчас, как далеко ушёл прогресс от тех времён, когда радиоаппаратура работала на лампах, конденсаторах, катушках и сопротивлениях, соединённых пайкой цветными проводами. Блочные конструкции современной аппаратуры порой даже не предполагали возможности ремонта – просто вынимался и заменялся неисправный блок.
Затем мы посетили штурманскую рубку. Здесь уже не было широкого стола, устеленного морскими картами, с лежащими поверх линейкой, транспортиром, судовым журналом и остро отточенным карандашом. Карты, в принципе, были, но они засунуты глубоко в шкаф. Ныне их заменяют компьютерные системы спутниковой навигации. Полагаю, современный штурман не имеет никакого представления о том, как определить координаты судна в море с помощью секстана, хронометра и штурманских таблиц. А ведь в наше время курс морской астрономии считался самым сложным на отделении судоводителей. Теперь я бы не удивился, если бы мне сказали, что современные судомеханики не изучают сопромата и технического черчения. А в наше время эти два предмета изучали даже радисты. Электронная аппаратура и персональные компьютеры занимают всё рабочее пространство рубки. Затем мы вышли снова на мостик. Здесь не было привычного ранее штурвала. Его заменила короткая ручка с пластиковой шишкой на конце. Не было на мостике и привычной тумбы радиолокатора с большим экраном, на котором постоянно крутится зеленоватый луч. Зато мой взор упёрся в другую, весьма знакомую цилиндрическую тумбу.
– Это гирокомпáс, – радостно запопил я. – Неужели работает.
Если у вас в квартире или на работе было окно, которое никогда не открывается, то при очередном ремонте на поверхность рамы наносится очередной слой краски. Со временем, эти слои так намертво покрывают все шпингалеты, что, с первого взгляда, становится ясным, что без молотка и стамески это окно открыть уже невозможно. Именно такую картину представлял открывшийся взору гирокомпáс. Наплывы краски скрыли все шурупы и щели на корпусе.
– Ты будешь смеяться, он работает. – ответил Абдурахманыч. – Перед выходом судна в рейс его посещают представители регистра Ллойда, которые проверяют исправность систем безопасности плавания. Поскольку британцы не склонны менять веками установленные правила, они требуют проверки исправности гирокомпáса, хотя прекрасно знают, что он уже десятилетиями не используется на судах. Мы включаем им вот этот тумблер, зажигается красная лампочка и начинается жужжание роторов гироскопов. Ты, возможно, из курса теории гирокомпáса помнишь, что период приведения гироскопов в меридиан занимает не менее трёх-пяти часов, но, как только комиссия проставит галочки в своих журналах и удалится с мостика, тумблер выключается и следующее включение будет только для следующей комиссии.
На пятидесятилетие выпуска я посетил Невельск вновь. Это уже был важный юбилей – пятидесятилетие выпуска из мореходки. К нему я тщательно готовился, вспомнил все свои морские песни и сообщил по электронной почте дату прилёта, присовокупив: «Готовьте гитару. Предполагается музыкальная часть встречи.»
Мы собрались на даче у Сергея Строя: я, Муха и два Вити – Гавриленко и Костенко. Первым тостом помянули помянули ушедших наших однокашников: Астраханцева, Васиновича, Гончарова, Дульцева, Карасёва, Козлова, Прахова, Сгурина, Федина, Якушенко. Затем жену Сергея Галину, которая таже была классным радистом. Она умерла от рака годом раньше.
Сергей наварил большую кастрюлю ухи, было много водки, тостов и воспоминаний. Стали загибать пальцы, вспоминая тех живых, с кем имелась хоть какая-то связь. Насчитали всего десять человек. Потом я пел свои песни.
На борту самолёта, возвращавшегося из Южно-Сахалинска в Новосибирск я написал друзьям-морякам новую песню:
Как молоды мы были
Самолёт гудит натужно,
В уши давит шум турбин.
С грустью покидаю Южный,
Самый южный Сахалин.
Я к друзьям из мореходки
Вновь на встречу прилетал.
Сколько каждый выпил водки,
Я, понятно, не считал.
Песни пел им под гитару,
Тост закусывал ухой,
Утром встал, такой же старый,
Но практически сухой.
Всех на даче, на лужайке
Нас собрал Серёга Строй,
Помянули мы хозяйку
Чаркой, кажется, второй.
Всех ушедших по-английски, –
Пусть грехи им Бог простит.
Мелкий дождик сахалинский
Их могилки окропит.
Да-а-а!.. года проходят мимо,
Словно за волной волна.
Где ты, где ты, Коля Прийма –
Нашей роты старшина?
Гавриленко и Костенко –
Два здоровых мужика,
Знамениты, как Шульженко,
Предпоследней буквой «К»,
А Сергей по кличке «Муха»,
Как из древней сказки джинн,
Проживёт, коль будет пруха,
Лет он триста до седин.
В рейс выходит каботажный
До сих пор наш Димка Чен.
Что ж ему жена не скажет:
– Ну, куда ты, старый хрен?
Лишь Висицкий и Московко
Всех морзянкой теребят
Допотопной, но как ловко, –
Лучше остальных ребят.
Нам в тела вползает старость,
Этот лысый, тот седой.
Нас с десяток лишь осталось
От ватаги молодой.