Напишу про Нинку. Пусть это будет для неё моим поминальным блиночком. Не то, сдаётся мне, помянуть ее уже некому. Она была большая. Поджарая, широкоплечая, мужеподобная. Лицо ее к старости стало все красное - сосуды на щеках и на носу все полопались. То ли от мороза, то от от пристрастия к самогону. Но красивая. Очень красивая. Глаза, яркие, глубоко посаженные, с годами не выцвели и оставались васильковыми. Она взглядывала всегда как бы исподлобья. Смотришь, смотришь на неё - оторваться не можешь. Волосы ее, чёрные, вечно не прибранные, кудреватые, были почти без седин - с одной роскошной белой прядкой в челке, как у Индиры Ганди. Красота ее была варварская. Вся ее стать была свидетельством самой соблазнительной живучести. О том же говорил ее громкий и какой-то плотоядный смех, обнажающиеся целые и крепкие зубы. По деревне она шла, чеканя шаг грубыми какими - то мужицкими сапогами. Двигалась быстро и плавно, споро как - то. Ничего не роняла, не расплескивала. Руки были большие, грубые, обветренные. Всего этим рукам досталось: и белье в проруби они полоскали, и работу любую в огороде справляли, за скотиной ухаживали, доили коровушек. У нас за деревней был погромОк - колюч с чистейшей водицей, и вот оттуда она носила воду на коромысле. Кто пробывал - сноровки для этого нужно не меньше, чем китайскому акробату: Нинка подцепляла полные вёдра, ловко и пружинисто приседая, потом поднималась и, балансируя коромыслом шла вверх, из оврага, где бил ключ, по неровной и скользкой от сырости глинистой тропинке.
Де факто она была моей двоюродной бабушкой. Но я ее никогда так не воспринимала. А она меня в упор не видела. Обычных, любящих бабушек, у меня было пруд пруди. Целая армия веселых хлопотливых женщин с зычными голосами. А Нинка в их стане была как в плен взятая. Как если бы деды, посчитав количество бабушек недостаточным, отвоевали бы ещё одну у турок. И в деревне она была всем не то что чужая, но совершенно подобия не имеющая. Такой Григорий Мелехов в юбке. И, кстати, тоже как и Григорий, Нинка была левшой.
Ее муж до войны был во всем ей подстать - ну уж точно - не ниже ростом своей зазнобищи. А после войны из - за тяжелой контузии он сильно сдал, высох, ослаб и мучался ужасными головнями болями. Они вырастили двоих сыновей. Оба сына были непутевые, без конца влипали в идиотские истории. Младшего силком женила на себе горбунья. Несмотря на горб и хромоту, его жена была очень бойкая и гулящая. Из детских своих впечатлений помню платья ее - яркие с люрексом, море косметики на крохотном личике. Как - то во время деревенской гулянки, перепившись до упаду, местные мужики ее изнасиловали. Или она их. До конца непонятно. Сначала она грозила им милицией, которая с ней тоже была в предосудительной связи, и безвольно шла на поводу всем мужским составом. Стали ее мужики умолять в милицию не ходить. Она сказала, хорошо, только пускай Толька на мне женится. Вот так его в жертву во искупление общего преступления и принесли. Над ним посмеивались, спрашивали, хороша ли женушка, он злился и плевался. Через какое - то время они развелись. Были ещё невероятные приключения этих пьяных пейзан с угнанным трактором, сбитым телёнком и сломанным забором бабушки Смотряихи. А что Нинка? А ей было хоть бы хны. Она вставала ни свет ни заря, шла к скотине. У коров она была популярным персонажем. Они ее любили, хорошо доились. Вся ее любовь к ним сосредоточена была в ее руках. Ни словом, ни взглядом она любви не изъявляла. Но руки были совершенно колдовские. Шерсть животных, за которыми она ходила, блестела. Значит, их любят. Бабушка мне так говорила. Раза три Нинка получала за свой доблестный труд какие - то награды. И зарабатывала она прилично. Дом ее был нарядный. Ну, во всяком случае, мне в детстве так казалось. Везде на стенах в избе висели ковры. Постели были застланы яркими плюшевыми покрывалами с кистями. В горке стояли хрустальные рюмочки и вазочки. Со временем Нинка все больше стала пить. А выпивши не смеялась уже и не пела, не играла чудесными своими глазами. Она тяжелела, темнела лицом. Говорить она была не любительница и не мастерица, поэтому мужа своего, ветерана и инвалида била молча и люто. А он, болезный, не то что не отвечал, а и рук не поднимал защитится от ее ударов. Хозяйство их начало приходить в запустение. Все в деревне ее злословили, корили и материли. Она всем отвечала совершенно чудовищным матом. А потом меня ещё спрашивали, мол, откуда ты, девочка из хорошей семьи, знаешь такие заковыристые выражения. А вот оттуда. Лето у бабули - способ заступить за пределы русского литературного языка. Я, правда, понимала процентов двадцать из всего усвоенного сквернословия, но маме с папой от этого было ничуть не легче.
Единственным Нинкиным укротителем был ее старенький тесть, мой прадед. Во - первых, он ее любил. Заходил к ней и пытался от пьянства отвлечь. Во - вторых - никогда не грузил, по мозгам не ездил, а звал, например, в огород:
- Нинуль, смотри, как смородины - то красной в этом году много! Пойдём, пособираем? На зиму желе позакрываешь..
- Так ее же надо перебирать, ножки все отрывать.. - сонно и пьяно отнекивалась Нинка.
- А ты прям с ножками! - парировал дед, и они шли с корзинкой к кустам. На некоторое время бои без правил и бесконечная пьянка прекращались.
У Николая, Нинкиного мужа уже прям перед кончиной, обнаружили рак мозга. Нинка теперь пила одна. К мужу в больницу не ходила. За ним ухаживали его сестры и брат. Нинку не обсуждали и не осуждали - с ней все уже было ясно.
Перенесла Нинка несколько инсультов - а крепкое ее сердце все вытягивало ее назад, к жизни. Кажется, они ее отпускали, ее болезни, потому что и на них тоже обращала она до обидного мало внимания. Наконец, ночью в июле в бабулином доме поднялась суматоха. Бабушка с сёстрами побежали через картофельное поле на другой край деревни, спасать Нинку. Соседи их позвали. Мол, ваша Нинка буянит, в доме все ломает и шумит. Взяли и меня. Дома остался только прадед, а это все равно что ничего, некому за мной, то есть, присмотреть. А ожидали от меня худшего: пожара, например. Не знаю уж, почему. Самая шустрая бабушка побежала в сельсовет, где был телефон - звать скорую, а остальные ринулись к Нинке.
Я глазами смерть Нинкину не видела. Меня к ней не пустили. Но, сидя в сенях, я слышала, как она ревет. Не в смысле - плачет, а как корова ревет. Было ей страшно и тошно. Иногда вдруг, ни к селу ни к городу, она начинала хохотать, страшным злым смехом и кликать по именам каких - то мужиков. Потом опять ревела. А потом начала выть о детях. Она просила у них прощения. Она кричала, что не знала, какие они. Если бы знала, если бы только знала - и опять вой. Бабульки наперебой утешали ее, говорили, что с сыновьями ее все в порядке, что скоро они приедут. Но Нинка, ругая бестолковых старушек на чем свет стоит, кричала не эти, не эти, другие мои деточки.. В муках отходила ее душа. Скорая приехала уже после.
На некоторое время я забыла все это, как страшный сон. А, став постарше, сначала думала, что, может, она в детдом кого отдала из своих детей? Или, может, пришли по ее душу младенцы, жертвы бессчетных ее абортов? Может, видела она их такими, какими могли бы они стать, если бы родились?
Так вот она и померла. Мужа ее бабушка успела пособоровать. Привезла - таки к нему батюшку. А Нинка духовенство к себе не подпускала. Да и бабушки думали, что успеется ещё, уж больно крепкая она была баба...