Из романа "Тайный остров"
1
Только первую партию проводили, Козлов в казарму вошёл, несколько фамилий выкрикнул (Ивана тоже):
- … На выход!
Тревожно и радостно, и тягостно стало на душе. «Вот и наша очередь пришла. На фронт!»
А во дворе ждал их майор Сухотин:
- Сегодня же отправляетесь в свои колхозы, - коротко и будто бы брезгливо, сказал он. Козырнул не понятно кому и скрылся опять в своей «канцелярии».
- Это что же такое? Почему? - недоуменные голоса послышались.
- Указ вышел: тем, кто на уборочной задействован – отсрочка. Так что быстро собираемся… - старшина Козлов поторопил. - За сухим пайком на кухню зайдите, - добавил. Эти последние его слова понравились парням. В первую очередь на кухню и пошли, сухари получили… Федька Самохвалов (тот, с которым Иван в цирк ходил) нагловато ухмыляясь, спросил у повара:
- А тушёнки-то хоть пару банок на всех?..
- А морда не треснет? - доброжелательно ответил румяный повар. - Вон отожрался-то на казённых харчах…
- Ладно, - добродушно махнул здоровяк Федька.
Наскоро попрощались с друзьями-приятелями (Егор, муж сестры, успел письмецо Насте написать, так с Иваном и передал) и отправились семеро семигоров обратно в родные деревни.
Из самого Семигорья был один Иван Попов, ещё двое из других деревень колхоза «Сталинский ударник», четверо из соседнего колхоза.
Им повезло – до Крутиц попутный грузовик подкинул.
Не доезжая монастыря, в котором ночевали по пути в город, увидели стоявших на обочине странников: слепца и его немого поводыря.
Когда проезжали мимо, Федька крикнул:
- Как дела, убогие?
Немой даже поклонился машине. И что-то ответил слепой и рукой махнул, будто перекрестил…
И когда уже проехали, видели, как пошли странники – поводырь впереди, а слепой сзади – одна рука на плече немого, во второй посох. Тощие дорожные сумки на ремнях перекинутых наискось, белые лапотки… Куда опять идут? Зачем?..
В селе с шофёром, молчаливым угрюмым мужиком, попрощались – дальше пешком двинулись, сорок вёрст предстояло опять пройти.
Вдоль оканавленной дороги ива да ольха. По леву руку – поля и пастбища. Свежесмётанные стога. А вон там ещё косят, а там метают сено в стог…
Кучи камней, вывезенных с поля. А встречаются и отдельные огромные валуны у самой дороги. Покрыты они зелёным и жёлтым лишаем, похожи на древних животных. Из года в год, век за веком убирают местные крестьяне валуны с полей, складывают их в кучи вдоль дорог, мостят ими те же дороги, используют на фундаменты домов, кладут в печи-каменки бань… И нет конца этим камням, оставленным отступавшим ледником…
А справа от дороги, за неширокой полосой заболоченных лугов (сено там берут только уж в совсем неурожайные на траву годы – осока плохой корм скоту) – озеро, тоже след отступавшего ледника, будто умирающий Змей Горыныч когтем процарапал…
Видно, как над озером собирается чёрная туча, как закипает пеной вода. А в сотне метров, на дороге, по которой парни идут, никаких признаков грозы… Все местные знают, что озеро грозы притягивает.
Так и есть – разрывается молниями чёрная туча, и вода небесная рушится в воду озёрную.
После же грозы клочки тучи разнесутся ветром по берегам, и они истают лёгкими дождиками.
Совсем рядом с дорогой торопливо стогуют. На стогу ловко принимает и утаптывает сено немолодой колхозник в рубашке на все пуговицы застёгнутой и в кепке. Женщины и девушки подают…
Федька Самохвалов не выдержал, поддел частушкой:
- Уж над озером собралось,
А и сено на валах!
Закрутилися колхознички
На жиденьких ногах!
- Так помогли бы!.. - одна девка крикнула
- Топай давай, сочинитель!.. - мужик со стога гаркнул, но не зло и не отвлекаясь от своего дела.
Помогать там уже нечего было, вершили стог. Да и хотелось уж, раз так вышло, домой поскорее попасть. Двинули парни дальше своей дорогой.
Вскоре над озером отгремело и отсверкало, и по берегу прошуршал быстрый и лёгкий, будто сквозь сито просеянный дождик, осадил дорожную пыль…
В Семигорье пришли ночью. Иван предлагал устроить ребят на ночлег, но все отказались – кому пять, кому десять километров до родного дома оставалось…
А Ванькин дом – вон в своём ряду стоит, не велик, да и не мал. Уже не новый, но ещё крепкий. Дед Николай его ставил, ещё когда при двух руках был, до морской службы.
Идёт Иван к дому – не знает, что и сказать, как объяснить возвращение своё. Даже стыдно ему, и кажется, что из каждого окна на него глядят, хотя окна все тёмные, спит деревня…
Мать сперва обняла, потом испугалась, потом обрадовалась и снова обняла – будто и правда с фронта сын пришёл.
- Письмеца-то даже не написал, - укоризненно сказала.
- Да, мама, чего писать-то было, никуда ещё не отправляли… - оправдывался Ванька, а самому неловко за то, что, и правда, за две почти недели не написал матери…
Пока он умывался с дороги, мать за дедом Николаем сбегала. Тот, переступив порог, сдержанно спросил:
- Значится – отсрочку дали?
- Да.
- Ну, там, - он указал твёрдым, похожим на сучок пальцем единственной руки вверх, - виднее…
Сели за стол. В печке с вечера чугунок с остатками щей стоял, а хлеб Катерина день назад пекла. Иван, словно год домашнего не едал – всё смёл. Все вместе уж и чаю попили.
Утром пошёл в контору колхоза. Над окнами по передней стене дома белыми буквами на кумаче: «Перестроим всю свою работу на новый, военный лад!» И. Сталин».
Вскоре всё Семигорье знало, что Иван Попов вернулся. Женщины без конца расспрашивали – «как там мой», будто бы Ванька действительно с войны пришёл… Но быстро эти расспросы и кончились…
Увидев Валю Костромину (он шёл из конторы домой, она со своей бригадой на сено – ещё дальние сенокосы не трогали), Иван рванулся к ней, сердце его бешено колотилось. Но она так посмотрела на него, так поздоровалась… Будто и не было между ними никаких слов. Но ведь были… Иван уж и не понимал – всерьёз ли слова-то говорились. Может, шутила она…
Сел Иван в тот же день на конную косилку, будто сам впрягся…
Когда закончился сенокос, стал рожь, ячмень убирать.
Работал на своём любимом Орлике, тот бойко лобогрейку таскал. «Лобогреем» с ним совсем парнишку поставили – лет тринадцати, Костю Рогозина. Посмотрел Иван: едва успевает парень жатку освобождать, не то что лоб, рубаха от пота сырая, а виду не показывает…
- Коська, попробуй-ка Орликом править, а я разомнусь хоть…
Поменялись. Орлик почувствовал не хозяйскую руку, заёрзал. Но привык постепенно. Так и стал Иван меняться с Костей местами. А что делать… Вон – и двенадцатилетние работают…
Лобогрейка ездила по полю кругами, постепенно сужая их от краёв к середине. Семь девушек – бригада – разделив круг на примерно равные участки, каждая на своём месте с охапкой «поясков» из ржаных стеблей – стоит, ждёт (пояски или вечером или в обед делали). Иван с Костей проезжают, скашивают, девка бежит – сноп вяжет. На следующем отрезке – другая вяжет… Пока парни жеребца поят и кормят – девки снопы в суслоны складывают… Потом уже Костя один поил-кормил Орлика, а Иван ещё и девкам помогал. Тут и Валентина была. Иван работает, а уж как случайно её руки коснётся – в краску так и кидает его.
- Да ты что краснеешь-то? Али жарко? - она ещё подначивает.
- Жарко, - Иван ответил и бросил помогать, пошёл к пруду, где Костя Орлика поил…
Костя повёл жеребца в поле. Иван приотстал. Увидел идущую от села по дороге старую почтальонку: высокая худая фигура в тёмной одежде и пыльных сапогах, чёрная сумка на ремне через плечо, почтальонка прижимает сумку, чтоб не болталась, а кажется, будто бережно, чуть ли не с почтением, придерживает её.
Почту привозят в Семигорье раз в неделю, а Серафима уж разносит по сельсовету. (Почему-то все, даже дети называют её без отчества - «Серафима»).
Она тоже Ивана увидела, махнула ему рукой и с дороги свернула. И он в её сторону пошёл…
- Иван, Вань… Ты, Настасье вашей отдай, не могу я…
Так пришла в Семигорскую округу первая похоронка…
И не верилось – ведь меньше месяца назад расстался с Егором Друговым, мужем сестры Насти, в городе на «льнострое».
… Закончилась уборочная. Та же почтальонка Серафима принесла Ивану повестку – явиться в райвоенкомат, в такое-то время… Последние денёчки догуливал он.
Накануне девки и бабы упросили председателя отпустить их за груздями. Ерунду-то всякую – то, что сразу в похлёбку можно, обабки да подосиновики – близ деревни ребята рвали. А за груздём после всех полевых работ на телегах с бочками и солью ездили, на веками известные места…
Подумал Коновалов, прикинул, да и отпустил. Пару телег выделил – на одной Авдей Бугаев (отец посаженного бригадира) за коновода, пожарного мерина Соколика ему выделили – старый одер да ведь и не на скачки… Иван вызвался второй телегой править. Орлика запряг рано утром, вывел с колхозной конюшни.
На телеги в каждом дворе, из которого собирались в лес, бочонок с вечера подготовленный ставили, соль клали. Короба и корзины тоже на телеги… Так и двинулась партия человек в десять.
Стояли благодатные, будто выстекленные – до того воздух прозрачен, а небо сине – дни бабьего лета. Лес желтел берёзками, румянился осинками, только ёлки, как монашки – в тёмных одеждах. Летучие паутинки просверкивали над лугом…
Ступили в лес.
Было видно, что и жеребец и мерин в хорошем настроении – не донимают их мухи да оводы. И людям хорошо – никаких-то комаров нет.
Примерно через час пути по лесной дороге остановились на лужайке – кругом лес еловый, дремучий, но места-то знакомые – каждый год сюда ездили…
А грибов!.. В две руки бери – все не оберёшь. И только груздя брали, на другие-то и не смотрели… Корзину наломал, к телеге вернулся – в свою бочку высыпал, солью пересыпал… А пока потом ехать будут, грибы-то в бочке уже сок дадут, солиться начнут. Когда такой способ засолки в их местах сложился – уж и не помнили. Всегда так было.
Иван с полной корзиной вышел к телеге… А там Валентина, тоже грибы из корзины в бочку ссыпает. И никого больше…
- Вань, да не молчи ты, не бойся меня. Всё я помню…
- Я и не молчу, - глупо Иван сказал. Корзину поставил и сам стоял, опустив руки…
И она взяла его за правую руку и повела с полянки, и пошёл сперва, как телёнок на верёвочке… Потом вдруг встал, взял обеими руками за предплечья её, приподнял и губами в лицо ей сунулся. Она уж сама губы подставила, за шею обвила… Потом отстранилась, в грудь руками ему упёрлась:
- Ну, ты и… Медведко…
- Да я… Ты… Мне повестка пришла, завтра ухожу. Ждать будешь?
- Ой, идёт, ровно, кто-то… - не успела ответить.
К телегам выходили бабы и девки.
- Гли-ко, сколь гриба-то нынче, хошь косой коси!
- Хватит уж, накосились!
-Ну, тогда граблями греби! - все смеются. Но кто-то оборвал смех, сказал со вздохом:
- А для кого и запасы-ти делаем! Ушли мужички-то наши!..
Обратно шли – вечерело уже. Но разглядели на мягкой дороге след сапога в сторону деревни. Сапоги-то на всех тут. И не заметили бы этот след, если бы он в сторону болота был, а тут к деревне.
- Это кто же? А? Кто тут ходил-то?.. - удивлялись.
След то появлялся, то пропадал. У Ивана сразу мысль мелькнула – не Оська ли поляк? А когда у села (бабы и девки не заметили) следы свернули в сторону, за огороды, к баням, он был уже почти уверен.
В селе развезли бочки по дворам. Орлика с телегой к колхозной конюшне Иван повёл.
На встречу председатель. Иван и высказал ему свои предположения…
- Ну, что ж, пошли, проверим, - согласился Григорий Петрович Коновалов.
Хотел Иван к Валькиному дому бежать, как-то бы её вызвать, а пришлось с председателем к поляковской избе идти. С краю одного из рядов она стояла, избёнка-то. Не ражая – хозяин давно уж умер, мать старуха, а Оська так хозяином и не стал…
- Пойдём-ка сразу к бане, - Коновалов сказал.
И не ошибся. Там и были они – мать на приступке сидела, а Оська на лавке. Сидел, пирог за обе щеки уплетал.
- Ну, здрасьте! - Коновалов сказал. - Пошли, Оська, в контору, хватит бегать.
- Ты что ли выследил, попёнок? - Степанида, мать Оськина, на Ивана бросилась.
- Успокойся, Петровна. Иван всё верно сделал, - остановил её председатель.
Оська, молча, поднялся, шагнул к двери. Мать его взвыла, в ноги Коновалову повалилась.
- Ты это брось. Приходи тоже в контору, поговорим, - жёстко председатель сказал. - Иван, ты тоже давай со мной – свидетелем будешь…
- Да мне бы…
- Знаю, что последний денёк дома, скоро отпущу…
Мать Оськина будто без чувств в бане осталось, а они пошли.
Пришли в контору колхоза (сельсовет – напротив). Это просторный, высокий, но уже чуть осевший на правый передний угол дом, с раскатанным давно на брёвна двором, тоже после раскулачивания освободившийся. Бывший хозяин – Матвей Кулаков (повезло с фамилией!) с семьей был переселён в какую-то лачугу в дальнюю лесную деревеньку…
Уже темно было, и никто вроде бы их и не видел. Коновалов, подумал, да и отправил ещё Ивана за Полуэктом Сергеевичем Ячиным, председателем сельсовета… В таком деле – свидетель не лишним будет. (Он ещё сам не решил, как быть с Оськой, да и в конце-то концов – он всего лишь председатель колхоза, а Ячин – «советская власть», как он сам себя называл, а за ним уже все остальные).
Ячин быстро вместе с Иваном явился (жил он неподалёку от сельсовета и колхозной конторы), как Оську увидел, будто бы и обрадовался:
- О! Ты откуда же у нас? Чудо лесное… От советской власти не скроешься!
Иван молчком сидел в углу комнаты-кабинета…
А тут и мать Оськина влетела. И опять в ноги обоим председателям – колхоза и сельсовета – кинулась.
- Не погубите, не погубите!..
Оська сидит на скамейке у печки, которая одним боком в председательский кабинет выходит. Губы кривит, на мать глядя…
- Да что ж мы можем-то?.. Встань, Петровна… Посмотри, паразит, до чего мать довёл, - Коновалов даже замахнулся на Осипа.
А Ячин встал, шагнул к парню и пощёчину отвесил.
Тот только головой мотнул, глаза в пол опустил, зубами скрипнул…
- Не бей! - мать крикнула.
- Прекрати! - Коновалов твёрдо сказал.
Ячин сел, и мать замолчала… Про Ваньку будто забыли все…
- Вот что… Не явился-то ведь он потому что болел, - сказал вдруг председатель колхоза.
- Подожди-ка, подожди, Григорий Петрович, - поняв, куда колхозный председатель клонит, перебил его Ячин. - Пошли-ка, выйдем.
Коновалов посмотрел на Ячина холодно, хотел, видно, что-то сказать, но смолчал, встал, кивнул. Они вышли из кабинета…
- Ты что делаешь, Григорий? - Ячин на него кинулся. - Ты дезертира выгораживаешь…
- Я, Полуэкт, солдата нашей армии возвращаю. И ты – не мешай…
- Ты забыл, что я тут советскую власть устанавливал в восемнадцатом?..
- А я в том же восемнадцатом советскую власть защищал… Если человек оступился – надо ему дать возможность выправиться. Свой же он – с детства у нас перед глазами, ну, непутёвый…
- Ладно. Не хочу и слушать тебя… - И, не сказав больше ничего, Ячин вышел из конторы.
А Коновалов вернулся в кабинет, продолжил, как ни в чем не бывало:
- Болел ты, Осип, теперь выздоровел, и справка о том у тебя есть. Завтра с Иваном, - кивнул на Попова, - с утра пораньше в город поедете. Сперва лошадей сдадите на станции, потом – в военкомат. Напишешь, Осип, заявление в военкомате, что, мол, добровольцем… Понял?
Тот кивнул, а мать его стояла рядом с сыном, обхватив ладошками маленькое морщинистое лицо…
… Неизвестно, что говорил Коновалов местной фельдшерице (врача у них не было), но справку Оське она написала.
2
Иван наконец-то из конторы вырвался, домой побежал.
- Да ты где есть-то, Ваня? - мать вскинулась.
А Ванька опять из избы, к дому Костроминых – лётом. И вышла Валентина к нему (ждала у окна). Что уж она матери сказала – их дело.
Только на рассвете Иван домой пришёл. Вскоре же у своей калитки с родными простился, на Орлике верхом за деревню поехал. У выезда на большак неожиданно председатель Коновалов из-за старого ничейного амбара вышел.
- Здравствуйте, Григорий Петрович, - растерянно Иван сказал, натягивая поводья, придерживая Орлика.
- Здорово, Ваня, здорово… И до свидания… Я вот помню, с отцом твоим уходил на Гражданскую… Да… Он вот такой же и был, как ты сейчас, и я … - и оборвал неуместные сейчас воспоминания.
Иван только сейчас понял, что надо бы спешиться, невежливо так-то. Но Коновалов остановил его:
- Всё-всё, давайте, с Богом. И ты, Орлик, прощай, - хлопнул несильно жеребца.
- До свидания, - ещё раз Ванька сказал, отъезжая.
- Оська-поляк у моста ждёт, - вслед ещё председатель сказал.
У моста, в прикрытии придорожных кустов, откуда-то сбоку выехал и Оська, на лошади, работавшей до недавнего времени в поле…
Не только людей, но и лошадей прибирала война, наматывала, как снопы на барабан молотилки…
Орлик – другом для Ивана стал. Будто он, конь, понимал не только слово, жест, но и мысль своего хозяина… Они и работали заодно, вместе, так будто бы Орлик хотел, как и Иван, быть хорошим работником. Выпахивали на подъёме зяби до гектара пятнадцати соток за день… А в реку вместе войти, плыть, держась за гриву, сливаясь в единое будто существо, общими мышцами раздвигая воду, а потом, когда из воды выйдут – рассекая воздух, хватая всей грудью ветер, лететь…
И вот надо было расставаться с Орликом…
С Оськой-поляком почти не разговаривали по дороге. В тот же день к вечеру были в городе. Лошадей принимали на площадке перед товарной станцией. Вся эта площадь была запружена лошадьми. Перед станцией уже военные принимали документы – отмечали откуда, заводили лошадей по сходням в вагоны…
Оська сразу свою кобылу передал Ивану, ждал в сторонке. Иван сперва растерялся в этой толкотне людей и животных.
- Вон к тому капитану иди, - сказал кто-то, увидев растерянность парня…
Капитан взял у Ивана бумагу, просмотрел, кивнул, что-то отметил в своей тетрадке…
Лошади по сходням не идут, их тащат, бьют. Лошади ржут, люди орут…
Иван кобылу кому-то отдал, а Орлика сам повёл. Конь доверчиво шёл за ним даже в этом бедламе, по шатким сходням…
В вагоне же какой-то краснорожий старшина выхватил уздечку из рук Ивана. Орлик голову вскинул, заржал… А старшина ловко-привычно – кулаком ему в живот, ногой… У Ивана в глазах потемнело, и он уже думал что бьёт этого старшину, уже летел кулак в красную рожу… Откуда-то Осип взялся, обхватил, прижал руки к туловищу…
- Уведи его! - рявкнул старшина. - Следующий!.. - орал кому-то, уже не глядя на Ивана и толкавшего его на сходни длинного Осипа…
Пришли они в военкомат. И тут в коридоре, где и ещё несколько призывников время до утра коротали, Ивана знакомый голос окликнул:
- Ванька, Попов! Давай сюда! - Иван увидел Федьку Самохвалова. Разместились в уголке.
- Вы из дома, так харчишками-то поделитесь, - попросту просил Федька Ивана и Осипа.
- Сам-то давно ли из дома… - недовольно Осип буркнул, но пироги-подорожники, как и Иван на газетку развёрнутую выложил…
- А вторые сутки здесь, - весело Федька отвечает. - Говорят, завтра. Может, вместе попадём. А где гармошка-то, Вань?
- Да… - отмахнулся Иван. - Оставил…
- Жаль.
Гармошку Иван напарнику по уборочной, Косте Рогозину, отдал. «Учись, Коська, девок весели», - сказал.
- Жаль – не взял гармошку-то, - повторил Федька. – Мы бы щас дали!.. «Будем бить фашистов стаю мы и в хвост и в гриву!» - вспомнил песенку цирковых куплетистов.
- Потише там! - прикрикнул на призывников дежурный по военкомату, дремавший за столом у входной двери.
Устраивались спать кто на скамьях, кто на полу…
- Подъём! - утром команда подняла.
Заняли очередь к военкому…
Когда Осип от военкома выходил, к нему вдруг подскочил какой-то чернявый юркий человек:
- Вы доброволец? Можно вас на минутку. Для газеты… - оттащил куда-то в сторону, что-то спрашивал…
… Вскоре уже увозил Ивана и Фёдора (в одну команду попали) эшелон. Оська с другой группой на другой поезд ушёл.
…Приблизилась и к ним вплотную война, никаких отсрочек больше не давала…
В эшелоне – снова зазвучала песня из фильма, который смотрели ещё в июне по пути в город, в стенах монастыря… Но слова уже были другие:
На границе западной за страну советскую
С людоедом Гитлером грянул бой большой.
И из шахты угольной, через степь донецкую,
Вышел в бой за Родину парень молодой.
Как-то ночью темною немцы парня встретили,
На бойца разведчика налети псы.
И свинцовой пулею наш боец ответил им.
Так вступил в неравный бой парень молодой.
От зари до полночи была битва жаркая,
Кровь лилась горячая на курган крутой.
Пусть в степи над трупами черный ворон каркает,
Будет немцам памятен парень молодой.
Их двенадцать срезал он пулей молодецкою,
А с тремя последними штык покончил бой…
Так за степь донецкую, за страну советскую
Кровь пролил горячую парень молодой.
Не знали Иван Попов и Фёдор Самохвалов, не знали все новобранцы в этом эшелоне, что в ночь накануне решилась их судьба – отправили их на север, под Архангельск, в запасной пехотный полк для подготовки… А сначала-то планировалось – под Москву…
А Осип Поляков, вскоре, тоже в учебной части, только в Саратовской области, читал заметку в газете, которую вложила в письмо его мать (председатель Коновалов ей газету подал и велел сыну отправить).
«Доброволец.
Заявление с просьбой отправить его на фронт подал в районный военкомат комсомолец из колхоза «Сталинский ударник» Семигорского сельсовета Осип Поляков. Товарищ Поляков сказал: «У меня нет слов, чтобы выразить свой гнев и свою ненависть к людоеду Гитлеру и его банде кровожадных убийц. Вот почему я обратился к военкому с просьбой направить меня на фронт в качестве добровольца. Даю клятву, что не щадя своих сил, до последней капли крови буду защищать нашу страну. Оружие, которое мне вручит Родина, я использую для того, чтобы уничтожить врага».
Ни тени печали и уныния. Сознание долга, мужество, решимость на лице тов. Полякова». И смазанное фото растерянного человека, похожего на Осипа. И подпись: «И. Корин».
3
Спустя несколько дней после отъезда Ивана и Оськи-поляка по набухшей от дождей дороге от Крутиц к Семигорью едет телега, влекомая неторопливым мерином.
В телеге сидят двое – местный милиционер, единственный представитель «органов» на всю округу, Куделин. Он часто спрыгивает с телеги, шагает рядом – невысокий, кривоногий, в старой, ставшей уже почему-то коричневой шинелке, в туго натянутой на бугристую голову фуражке. Куделин такой же старый, неторопливый и знающий своё дело, как и его мерин.
Второй – плотно, не слезая, сидящий в телеге – следователь районного управления НКВД Яковлев, тот самый, что когда-то арестовал Степана Бугаева. Поверх шинели он накрыт брезентовым плащом, сапоги – блестят чистотой.
Моросит дождик. Природа вокруг унылая, дорога тяжёлая…
- Что это за Осип Поляков? - спрашивает Яковлев Куделина.
- Ну… Пожарный наш… Тихий парень…
- Он что, правда, болел во время работы призывной комиссии? - уже раздражённо (ему не понравился не чёткий ответ милиционера) спрашивает Яковлев.
- Я не врач, - спокойно, заметив, но не обратив внимания на раздражение следователя, ответил Куделин, присаживаясь на передок.
Телега выехала на мощёный булыжником участок дороги, заподпрыгивала, но поехала легче. Впрочем, мерин не пошёл от этого быстрее, а хозяин его не подгонял.
- Ну, а председатель колхоза? - не отстаёт Яковлев.
- Что председатель?.. Председатель толковый, колхоз передовой по всем статьям…
Две фигуры двигались впереди них по краю дороги: первым – низенький, коренастый, за ним, положив руку на плечо проводника, высокий слепец. Оба с заплечными мешками, дорожными посохами.
Вскоре телега нагнала их. Путники остановились, повернулись к дороге, поклонились даже…
- Кто такие? - Яковлев спросил.
- Люди, как и ты, мил человек, - слепец ответил, а его поводырь привычно пояснил руками, что не слышит и не говорит.
- Документы! - потребовал следователь.
- Да какие у нас документы… - старик говорить начал.
- Странники они, блаженные, - перебивая слепого, сказал Куделин.
- Больные что ли? - Яковлев пальцем у виска покрутил.
- Ох, не накликал бы ты беды, - сказал вдруг слепой, глядя мутными незрячими глазами прямо на Яковлева, хлопнул по плечу своего проводника, и они, опять поклонившись, снова двинулись вдоль дороги.
Милиционер тронул вожжи и мерин будто нехотя шагнул, дёрнул телегу… И в тот же миг переднее колесо её провалилось в вымоину – здесь заканчивалась булыжная мостовая…
Куделин спрыгнул, глянул вниз и присвистнул.
- Ну, чего там!? Ты хоть смотришь?.. - Яковлев выматерился, слезая тоже в дорожную грязь.
Пришлось вырубать в придорожных кустах длинные шесты, вываживать телегу.
Оба промокли. Яковлев посмотрел на свои сапоги и опять выругался.
- Для сугреву, товарищ следователь, - милиционер добродушно протянул Яковлеву, выудив откуда-то со дна телеги, из-под сена, бутылку. Ещё и сухарик не промокший нашёлся.
- Ну, давай, а то простыну ещё тут…
- Приедем, баньку можно организовать, - принимая от следователя бутылку и тоже прикладываясь, Куделин сказал.
- Работать надо, а не по банькам!.. Развёл тут – «блаженные», «больные»…
В Семигорье уже к ночи приехали.
Яковлев и в прошлый раз, в сороковом году (когда приезжал с пожаром разбираться) у председателя сельсовета Ячина останавливался, и сейчас Куделин его сразу к большому ячинскому дому подвёз, в ворота стукнул…
Сам Куделин, у Ячина ночевать не остался, попросился в сельсовет «на диван».
А следователь был заботливо у Ячина принят…
- Знатьё бы, дак баньку-то бы сегодня сделали, - самолично сливая из рукомойника, говорил председатель сельсовета. - Ну, да уж с утречка. А сейчас поужинаем…
Яковлев сперва молча смёл яишню, наскоро приготовленную женой Ячина, молчаливой очень полной женщиной. Потом на столе бутылка и стаканы появились, на закусь – картошка, капуста, грибы... Когда жена ушла из избы куда-то, и Ячин сел тоже за стол, приговаривая: «Рыбки-то, рыбки, грибочки попробуйте…», тогда уж следователь сказал:
- Не суетись. Выпей.
Ячин выпил и торопливо закусил.
- А теперь, чтобы только никто особо так не видел – приведи мне этого ветеринара…
Ячин понятливо кивнул и сказал:
- Его нет сегодня, в «Смычке», - назвал дальний колхоз, - молочное стадо там осматривает. Ну, и лошадей, наверное… К завтрему обещался…
- А!.. - Яковлев махнул. - Ну, давай, - сдвинули стаканы, выпили. - Ты мне сразу его, как появится. Потом эту, фельдшерицу. Понял?.. Душу вытрясу! - сжал сухой кулак… - Ну, давай… И мать этого тоже… Ну, давай… Жаль, что не успели этого поляка вашего прихватить… Давай…
Яковлев быстро и тяжело пьянел. Ячин испуганно молчал, только кивал всё время.
Куделин, взяв ключ, пошёл (мерина распрягли и оставили на ячинском дворе) ночевать в сельсовет. Но по пути не мог же не зайти к своему приятелю председателю колхоза Коновалову.
Они курили в сумерках, сидя под козырьком крыши коноваловской избы (отсюда виден был свет в доме Ячиных), говорили негромко:
- Нет, вряд ли сам Ячин накатал бумагу, - раздумчиво Коновалов сказал. - Да, какая разница… Тот самый, говоришь, что Степана арестовал?.. - Куделин кивнул. - Степана-то ведь выпустили, на фронте он, отец его говорил, письмо получил, даже говорят, к сестре в городе забегал по пути на фронт… - поделился новостью, о бывшем бригадире Коновалов. Куделин, молча, вздохнул, затянулся, встал…
- Пойду.
- Может, у меня всё-таки?..
- Нет, пойду, - настоял милиционер и под непрекращающимся дождиком пошёл ночевать в сельсовет. Председатель колхоза не удерживал его. Он думал, предупреждённый своим приятелем, думал. И не знал, что придумать. Ну, предупредит сейчас фельдшерицу, мать Оськи… Но ведь то, что не было Полякова в селе три месяца с самого начала войны – все знали, и кто-нибудь да проговорится… «Кто же написал-то? Ячин, что ли?.. Я ж сам его и велел позвать!..» - досадливо сморщился Коновалов и хлопнул себя по колену. «Ну, а что было делать-то?.. Да нет, не Полуэкт это… Не настолько уж он…»
… Письмо в «органы» написал ответственный по Семигорскому сельсовету за поставку в армию лошадей, а также и главный ветеринарный врач теперь уже не только в колхозе «Сталинский ударник», но и всех колхозов и совхозов на территории сельсовета, Глотов.
Осведомителем он ещё до войны стал, во время поездок в город на совещания обязательно в районное управление НКВД захаживал с отчетом…
Как ни старался Коновалов Оську-поляка втихаря в армию спровадить, а – мать Оськи знала, Иван Попов тоже своим проговорился, кто-то видел… В общем, уже на следующий день всему селу было известно, что Оська нашёлся и в армию вместе с Иваном Поповым ушёл.
Сейчас ветеринар Глотов спал в конторе колхоза «Смычка», в деревне Старая Горка, досадливо ворочался с боку на бок на деревянном диване. Думалось-то, что переспит мягко в постели начальницы здешней фермы Веры Ивановны, так уж улыбалась она ему днём, так уж угодить старалась, когда он ферму и стадо осматривал… А вечером пришёл к ней, а она и дверь не открыла. Поскрёбся, потоптался на крыльце – да и ушёл опять в контору, не будешь же шуметь… «Ну, я ей ещё устрою проверку!.. Проверю так, что надолго запомнит».
Утром верхом на выбракованном для армии, но вполне годном для его разъездов коне, ехал в Семигорье, дождь всё накрапывал и старый брезентовый плащ уже промок, и очки запотели… Глотов удерживая уздечку левой рукой, правой снял очки, попытался протереть стёкла об одежду… Конь что-то дёрнулся: «Пру-у!.. А! Чёрт!..» Он спрыгнул, стал искать очки в грязной жиже размытой дождём дороги. Сам же и наступил на них…
В Семигорье почти слепым приехал. А его уж у крыльца посыльный от Ячина, непутёвый Васька-косой, ждёт…
… - Ты, значит, тут за всех, да?.. - непонятно и зло спрашивал у трясущегося от страха полуслепого Глотова следователь. - Ты тут себя богом возомнил, да?! Написал бумажку – и нет человека!? Пей! - налил в стакан Глотову.
- Я не пью…
- А-а, ты не пьёшь… Ты пишешь… Пиши!.. Ячин, бумагу сюда и чернила…
Следователь Яковлев не смог утром остановиться на опохмелке, выпил лишка и уже опять был абсолютно пьян.
- Пиши!
- Я не вижу ничего… - дрожащим голосом ветеринар оправдывался.
- Что?! Расстреляю! - Яковлев вдруг и правда выхватил из кобуры пистолет (портупея с кобурой висели на спинке стула), и сразу же грохнул выстрел.
Всех, как вымело из дома – Глотова, Ячина, его жену и взрослую незамужнюю дочь…
- Стоять! Расстреляю! - опять выстрелы раздались.
Куделин как раз шёл от сельсовета, к дому Ячиных, когда стрельба началась. У него револьвер старенький тоже имелся, но всего два патрона в барабане (да и осечки часто давал этот револьвер). Он увидел, как выскочили со двора и бегут вдоль забора люди. Босой, в галифе и белой рубахе выскочил на крыльцо, вчера лишь такой аккуратный, следователь, в воздух пальнул…
Выглядывали боязливо из окон, из-за калиток…
Куделин сразу побежал к нему и успел вцепиться в правую руку, обеими своими, когда Яковлев со двора на улицу вываливался…
- Что? Назад!.. - Ещё в воздух выстрелил. Но тут уже подбежал обратно и Ячин, обхватил за туловище, и председатель Коновалов уже был тут, кисть перехватил и выкрутил из руки наган.
Подбежал старший Бугаев, подросток Костя Рогозин тут же сунулся, бабы и девки столпились, бочкообразная жена Ячина принесла какие-то старые вожжи. Стали вязать разбушевавшегося энкаведешника…
- Допился!
- А ещё в форме!
- Наши мужики на фронте, а этот жрёт до умопомрачения!
- Спокойно, товарищи, не толпимся, расходимся, - уже привычно командовал Полуэкт Сергеевич Ячин…
В тот же день позвонили в район. На ночь заперли следователя в чулане сельсовета, а следующим утром, на той же телеге, связанного Яковлева везли из Семигорья обратно. В сопровождающие милиционеру Куделину дали ещё и старика Бугаева с охотничьим ружьём.
- Да развяжите вы меня, черти! - ругался протрезвевший Яковлев.
- Молчи, да лежи смирно, - коротко отвечал Куделин и не торопил мерина.
Не доезжая Крутиц, встретили на дороге странников. Те опять с поклоном посторонились, а когда Яковлев на них зло глянул – немой вроде бы усмехнулся в бороду, а слепец (как узнал?) – укоризненно покачал головой…
… Ходили слухи, что Яковлев был разжалован, осужден и отправлен на фронт в штрафную роту.
От Осипа Полякова приходили с фронта бравые письма с приветами и поклонами односельчанам.
Ветеринар Глотов – притих, жил с оглядкой. Все в округе знали, что донос написал он.