Любе, слава Богу, сытой, обутой и одетой единственной дочке своих, слава Богу, неплохо устроенных в жизни родителей, всерьёз были интересны именно отношения. Любовь. Браки.
Да, и в Новый Год тоже. Дискотеки же. И все такое. Атмосфера сбычи мёчт.
Особенно обостряла этот Любин интерес сокровенность этих отношений, то, что это все совсем не на виду было. И Люба ловила случайные жесты и слова из тайного мира человеческой любви.
Зачем Любе это было нужно? Люба хотела семью и детей. И любовь чтобы была непременно в наличии. В основном, Люба знала о любви из книг, из сказок о ней знала. Голос плоти звучал тогда тихо, плотская любовь сновала, как домовой или привидение, приводя в движение то, что было доступно взгляду. Например, разговоры старших о молодых, какие-то крайне несентиментальные, надо вам сказать, разговоры.
Перед Новым Годом мама водила Любу в парикмахерскую, к косметичке, делать чистку лица, без которой Люба вся запаршивлевала прыщами. Любин прыщавый вид наводил на маму тоску. Люба уже была большая, грудь у неё была пышная, но мама ухаживала за Любой, как за комнатным растением - внимательно и отстранённо. Везде по улице волокла Любу, тормоза и зеваку, за руку. Следила за Любой, чтобы перед людьми не стыдно. Дело в том, что дети не были так аккуратны и бережливы, как родители и бабушки. Вот, например, Любина бабушка не мыла ботинки. Знаете почему? Потому что она их не пачкала. А почему? А потому, что у неё была привычка - не пачкать и беречь обувь. А на Любе все, как бабуля говорила, горело.
В те далекие времена не было ещё соцсетей и фотошопа. А посему все вглядывались друг в друга жадно и пристально. Чтобы не ударить в грязь лицом при очередном видеомониторинге, чтобы не услышать жесткое: «Что это у твоей Любки вся морда в прыщах? Болеет, что ли?» мама с запредельным тщанием приводила Любу в порядок. Пожиратели глазами чужой жизни царили, сидя на лавочке у подъезда, и забанить их не было никакой возможности. Заметив Любины прыщи, и поинтересовавшись причиной их возникновения, пожилые дамы обязательно некоторое время говорили о прыщах между собой и сообщали о них проходящим мимо соседям, если те вдруг на мгновение задерживались возле лавочки.
Тут фигурное катание вспоминалась: идёт Люба мимо этой лавочки, а бабушки, как строгое жюри федерации фигурного катания, выбрасывают руки с оценками: 4:3 за артистичность, 5:0 за технику исполнения.
Так вот, пока Люба распаривала физиономию перед косметической экзекуцией, мама разговаривала с косметичкой - толстенькой еврейской дамой с густющими чёрными волосами, собранными в хвост, мясистым подбородком, крупным носом, ясным, как у Сократа лбом и прекрасными зелёными глазами. Просьба не путать ее с сумочкой для косметики. Она, как и все люди того времени, хвасталась, ловко маскируя жизненный триумф в маскхалат нытья и жалоб на жизнь.
⁃ Я свою замуж выдала. Они у меня живут. Дочка с утра встаёт, кушать ему готовит.
⁃ Так она у тебя молодая же совсем! Зачем?
⁃ Так пусть лучше дома они, под боком, чем по углам..
Люба догадывалась, что по углам, и что под боком.
Мама, кажется, в этой неявной схватке проиграла. Сидела, поджав губы. Люба испытывала смутный стыд за себя. За то, что Любе было некому готовить завтрак. И мама не может похвастаться этим в ответ на похвальбу косметички.
А ведь Люба старалась как могла. Но ничего у нее не получалось. Из-за этого к своим 23 голам Люба уже мечтала о том, чтоб хотя бы ребёнка себе успеть родить.
Наряжая елку, Люба думала своей непростой женской доле, о перманентной безответности ее дурацких чувств ко всяким чувакам, и вот к чему Люба пришла:
Все Любины знакомые семьи поколения родителей в разводе. В институте, в Любиной группе училось 25 девочек, и все, выскочившие замуж - в разводе тоже. Даже Настя Барыкина, самая красивая девочка в институте, фотомодель, живет одна с ребёнком. Муж ее бросил на восьмом месяце беременности с мотивировкой «разлюбил». И, что самое невозможное, все его поняли, и все его простили. Он перестал с Настей общаться, не давал никаких денег, и немедленно завёл себе новую девушку.
Короче, начавшись при советской власти разброд и шатание в семьях, немного сдерживаемый внешними требованиями, превратился в настоящую лавину семейной нестабильности в девяностые. Если люди не разводились, то жили нехорошо - измены, напряженные отношения, не-любовь.
Обывательское пуританство сменилось жалкой, новоначальной разнузданностью. Сняли и показали народу фильм «Интердевочка», и советские люди встали на путь сексуальной революции, как кроха на каблуки материнских туфель, которые ей смешно и безнадежно велики.
При строгом советском пуританизме дети как-то узнавали о коитусе. Картинки, фотки, порножурнал, который принесла в Любину школу дочка работника американского посольства в Москве. Эта информация ничего не упрощала и не проясняла, потому что многие дети не могли связать своих святых и чистых, идолопоклоннически любимых родителей, со всем этим грубо визуализированным запретным безобразием.
На почве несовместимости Любиных убеждений о том, что есть любовь, и внезапных сведений о ней в виде порнографии, Любе снились совершенно мучительные, кошмарные сны.
Например, конфеты. Люба держала в руках конфеты в очень красивой обертке. Люба разворачивала их, надкусывала и с ужасом понимала, что во рту у нее что-то шевелится. Люба с омерзением выплевывала конфету на ладонь и видела червей вместо начинки. С ужасом она понимала, что часть червей прорвались внутрь нее и там, внутри, размножаются и заполняют собой Любу с неимоверной скоростью.
По дороге в магазин Люба ещё крепче задумалась. Как Радищев по дороге из Петербурга в Москву, но по-женски. Люба задумалась нарочито, как телохранитель афроамериканской певицы в исполнении Кевина Костнера. То есть по-американски задумалась. Любе захотелось уединиться, сесть - ноги на письменный стол - закурить сигарету и выпить водки с апельсиновым соком. И думать до тех пор, пока выход из положения не явится. Потому что в противном случае Любина жизнь бы подверглась смертельной опасности - ей пришлось бы повеситься от тоски на синем чулке.
Уже не надеясь решить основной вопрос своей жизни - вопрос любви до гроба и семейного счастья, Люба забрела в Церковь.
Промотав в ускоренном режиме всю махину информации о Боге и Церкви, которая у неё в голове скопилась, Люба поняла, что это, по крайней мере, бестактно - просить Бога о Любви. Он создал мир, категорически валящийся в Апокалипсис. А тут Люба со своей матримониальной тоской. Люба немного оживилась, когда информация домелькала до блаженной Матроны. Вот у неё можно обо всей это мелочевке просить. Все же просят.
Люба вышла из церкви, села на трамвай и поехала на Даниловское кладбище.
Хорошо. Тихо. Не страшно. Памятники. Покой. Ох, как же он ей сейчас был нужен - этот покой, как хорошо было вырваться из предновогодней суеты! Очередь к могилке. Ноги отваливаются от холода, но Люба стоит и формулирует свою просьбу.
Она подумала, что ее ждут с зелёным горошком для оливье родители и бабушка. И так ей стало тошно от этой трясины семейного праздника, на который ее сердце совсем не отзывалось радостью.
«Я хочу, - внятно подумала Люба - быть святой и счастливой»
И начала повторять эту просьбу, как мантру, заливаясь слезами, вспоминая мальчиков, которые и не собирались в неё влюбляться, родителей, которые все держали ее за ребёнка, и семейные праздники, на которых она сидела, как переросшая сказку о дед Морозе Алиса, не к месту огромная и нелепая. Зашла на могилку. Взяла земельку в бумажном фунтике, свернутом из газеты, поцеловала крест на могиле Матроны. И розочку взяла. «Ну и что? И это все? - подумала Люба, ощущая, что сходит с ума - Господи, какая я дура!!» И помчалась домой, где ее уж заждались.
Сказка скоро сказывается, поэтому вы никогда не узнаете, как дело делалось. Как Люба начала встречаться со смешным грубоватым пареньком из Королева. Как они залетели и спешно, без церемоний, поженились и обвенчались. Как вдруг оказались почему-то всеми фибрами в возрождающейся из руин Московской церкви. Не узнаете вы также про жуткий Любин токсикоз, про ужасный роддом, где она орала, как резаная, и ей было уже все равно, что на ней отменно страшная линялая пижама в казенных печатях. И о том, что она ещё два раза потом рожала, а муж ее закончил семинарию и рукоположился.
В сказке будет так: прошло пять лет. И все. А, нет, и родила она мужу трёх богатырей. И настал опять Новый Год.
А с Новым годом в Церкви проблемы. Он - до Рождества, постом. Новый Год свят для большинства людей.
Поэтому Люба с мужем начали судорожно искать себе бомбоубежище от всех этих петард и безудержного веселья, чтоб не сидеть дома чужаками на всеобщем празднике жизни. И нашли идеальный вариант - рванули на разваливающемся на части Москвиче- Святогоре в дикую глухомань к одному батюшке, который затеял в ночь с 31 на 1 служить литургию полным чином по-гречески. Каков эстет?
Запихали детей в машину и погнали от Москвы по пустой дороге.
В храме стояли нарядные елочки и сонные прихожане. Дети отрубились спать на куче ковров. По храму плыл кадильный дым и витиеватые песнопения.
Люба села на стасидии напротив иконы Матроны. Ей показалось, что святая смеётся. Проваливаясь в щедрый, глубокий, как Марианская впадина, сон, Люба подумала, что ведь все загаданное, сбылось: никаких тебе родителей, делающих вид, что Люба - малышка, никаких пьяных рож, никакого президента в 12:00. И любящий, и нежно любимый муж мелькает в алтаре золотым облачением. И три карапуза спят, как ангелочки, рядышком. Целых три, а не один.
⁃ Ну вот, -сказала ей во сне маленькая слепенькая старушка, - вот ты и счастлива, Любочка.
⁃ Да, точно - Люба ей улыбнулась всем своим счастливым существом.- Да, я счастлива. Но я ведь хотела ещё и святой быть.
⁃ Понимаешь - сказала старушка- трагедия пушкинской старухи совсем не в том, что она осталась у разбитого корыта.
⁃ А в чем?
⁃ В том, что она побыла и зажиточной крестьянкой, и столбовой дворянкой, и даже вольной царицей, и ни разу не словила кайф. Она во всех этих статусах на самом деле оставалась у разбитого корыта. Чтобы быть счастливым и святым, надо уметь радоваться и благодарить. Старик был счастлив, понимаешь? Ему было очень хорошо возле самого синего моря.
⁃ Но я правда хочу быть святой!
⁃ Ты сейчас, считай, владычицей морскою напрашиваешься стать..
Люба вдруг увидела своего среднего сына, Тимофея, без волос и бровей, исхудавшего, на больничной койке. Ей стало очень страшно.
⁃ Это цена святости - грустно сказала старушка. По ту сторону от его болезни ты сможешь стать святой.
⁃ Не надо!! - закричала Люба, просыпаясь от звука собственного голоса. - Пусть все останется, как есть.
⁃ Хорошо, я попробую. - Ответила ей старушка, превращаясь в облачко ладана.
Люба проснулась к концу службы, ее тормошили, было пора причащаться. Она подтащила сонных детей к чаше.
После службы пили чай в домике возле церкви, болтали и смеялись. Радости было целое море. И одна небольшая капелька тревоги из почти забытого сновидения.