АИДА.
В эту ночь Таня уснула мгновенно и и глубоко. Легла на бок, вдохнула божественный аромат детской головешки, прислушалась к треньканью мовили над детской кроваткой, в которой наотрез отказывалась спать ее малышка, прикрыла глаза и проскочила, каким-то чудом, зону бессонницы, что терзала ее уже почти полгода. Почему она, мать шестерых погодок, от шести месяцев до девяти лет, перестала падать в постель замертво, как только в их квартире все стихнет? А вот думы потаенные нахлынули, мысли окаянные.
Бестолковая любовь, головка забубенная.
Снилось Танюше, как она танцует, как гладит гибкими руками сквозное кружево па-де-де из балета Петра Ильича Чайковского. Забытая радость ощущения контроля над каждой мышцей сухого маленького гибкого тела нахлынула и выдавила из под ее ресниц пару тёплых слезинок. Снились ей запахи сцены, пыльных кулис, едва уловимый запах клея - так пахнут пуанты, запах разгоряченных напряженной работой человеческих тел. Особый запах театра.
Хорош был сон, даже красив, но ядовит. Потому что не было этого ничего больше: ни музыки, ни сцены, ни послушного тела с осиной талией.
Проснувшись до детей, что было большой редкостью в последнее время, она привычно перекрестилась - Боже, милостив буди мне, грешной, и уцепилась всем своим существом за ускользающие грезы музыкального сна.
Когда-то ей не казалась таким уж невозможным счастьем ее учеба в хореографическом училище. Наоборот, труд, рутина, боль. Ранние подъемы, долгая дорога - автобус, потом метро, потом пешком.
Тогда ей хотелось жить лет до тридцати, а потом умереть на сцене, вместе с воплощаемой раненой птицей. Сложиться пополам, вытянуть скрещённые руки, положить их на ножку - и все, и прощайте все. Легкая душа балерины ушла, тело осталось слушать аплодисменты.
Ее успешной карьере помешала любовь. Она случилась с ней на гастролях, в Японии. С мальчиком из русской группы, которая была в Токио на стажировке. Мальчик получал серьезнейшее образование и знал к своим двадцати двум несколько языков, в том числе - японский.
Таня рассказала ему о неловкой ситуации. Она жила в японской семье. И ей, как неимоверно почетному гостю в один прекрасный вечер предложили принять ванну после восьмидесятилетнего дедушки. Таня, от ужаса горячо благодаря хозяев за оказанную честь, торжественно прошествовала в ванну фирменной походкой русской балерины: прямая спина, носки врозь. Неторопливо заперлась, и, беззвучно всхохотнув, разделась. Намочила голову под краном и затихла. Потом, через приличное время, выползла из ванной, и шмыгнула к себе в комнату, стараясь изобразить на лице неимоверный восторг от водных процедур после дедушки.
Как же они хохотали! В их с первого взгляда любви, конечно, сыграла роль естественная радость соотечественнику за границей - на чужой сторонушке рад своей воронушке, как говориться. И все же ни с кем на свете она так не смеялась.
Потом пошли в Макдональдс. Выбрали японский вариант фастфуда. Взяли по гамбургеру. Заметили, что из под котлеты расползаются какие-то микроскопические зелёные кузнечики. Испугались. Таня бросила лакомство на столик, сделала большие глаза. Они у неё итак огромные, в пол-лица, а тут прямо два огненных жерла стали. И опять они до изнеможения смеялись катарсическим смехом, ощущая общность радости, легкости, освобождения.
Совместная их жизнь должна была быть неповторимо прекрасной, чистой и возвышенной, как музыка Джузеппе Верди. Таня так чувствовала. И заражала этим настроением жениха. Наша жизнь будет, как «Аида» - говорила она, а он кивал, соглашался.
С этим со всем они пришли в храм в Сокольниках. Ах, как хорошо их там встретили! Как готовились они к венчанию! Жених принял крещение. Таня исповедалась. Они говорили с батюшкой, какая прекрасная будет у них семья. Десять детей - предложил батюшка. Двенадцать, решила Таня. По числу апостолов.
Она не сразу поняла, насколько захватила новая жизнь ее мужа, который, будучи человеком цельным, диплом в престижном ВУЗе забросил и поступил в Семинарию. Там он блистал и звездил, закончил с отличием и рукоположился, сведя с ума своих родителей, которые за эти метаморфозы зуб точили исключительно на Таню. Хотя причём тут Таня?
Таня рожала детей. Причём дома. Причём очень успешно, одного за другим. Со знаменитой на всю Москву духовной акушеркой.
Незаметно в мажорную сюиту их правильной и праведной жизни стали закрадываться минорные мотивы. Муж смирял. Резкие замечания, насмешки. Она научила сына читать - он всем говорил, что мальчика научила буквам бабушка. Спасал жену от гордыни. Таня недоумевала. Мало, что ли всей этой родовой боли и болезней? Обязательно надо ещё что-то обидное сказать?
Дальше в религиозный лес - толще метафизические партизаны. Муж пропадал из семьи. Спасал всех направо и на лево, горячо проповедовал, строил храм.
А ещё дети рвали на части, а домашние дела выпивали все силы.
Детей они больше не хотели, а значит и спать стали порознь. И, главное, они совсем ни над чем не смеялись вместе. Не над чем стало.
Грусть скребла танино сердце, потому что планировали же двенадцать детей. И вот, спеклись на полпути, не дотянули до поставленной цели.
Здоровье, опять же. Вес избыточный. Господи, да могла ли она подумать, что ей, от природы тощей, жилистой и сильной, прийдется со всем этим столкнуться?
Не в лучшую сторону изменилось отношения общества к церкви. Надежды на духовный ренессанс не совсем оправдались. И вот, худа на Церковь и критика понеслись ото всюду в прессе и в интернете.
И уже не «Аида», а «Пер Гюнт», жутковатая северная драма звучала в таниных ушах день за днём. И она, никому не нужная, всеми брошенная Сольвейг, села бы подождать у окна, да тут фиг присядешь, при шести-то детях!
Всю жизнь она с большим азартом боролась со страстями, а теперь ей уж ничего не хотелось. Только похоже все это было не на штиль, не на просветленное бесстрастие, а на болото, в котором она с каждым днём вязнет все глубже. Держали рельсы самодисциплины и привычка к терпению.
Но в одну прекрасную ночь она начала танцевать. И эти сны убивали ее наповал. Вдруг выплыли на поверхность старые ее романтические, неземные чаяния. Осознание, что тридцать лет давно позади, лебедь околел, а она все ещё здесь, живая, но все равно что мертвая, затискана в какое-то идиотское логовище, где все в таком бесконечном шумном беспорядке смешано. И назад нельзя. И вперёд невозможно. Некуда вперёд. Вроде же все правильно было сделано. Молились, причащались, причащали детей. Жили, отринув радости, которые вкушали их свободные от обязательств сверстники. Детей рожать - тоже ведь, своего рода, аскетика. И вот теперь пришла пора жить, как настоящие старики. Пусто как. И никакого Бога. Никаких манящих на подвиги радостей.
Подоткнув одеялом дочку, чтобы та думала, что мама рядом, ну, и чтоб с кровати не свалилась, Таня осторожно, беззвучно встала. Все многодетные матери, годами хранящие освобождающий их ненадолго святой детский сон, постепенно превращаются в настоящих ниндзя. Они умеют беззвучно передвигаться, не колыхая воздуха вокруг себя, лавируя между разбросанными по полу игрушками, которыми вечно заминированна всякая уважающая себя детская.
Также бесшумно и быстро Таня сняла пижаму и надела платье, проникла в прихожую, сунула ноги в угги, накинула пальто и шапку. Аккуратно отведя рукой в сторону замок, вышла из дома. Постояла, привыкая к зимнему воздуху, и быстрым шагом пошла по улице к железнодорожной станции.
Снег поскрипывал под ее ногами, доносился с порывом ветра запах шпал.
По разбитым тысячью ног ступенькам Таня поднялась на скупо освещенную платформу. Снег ещё не чистили и не топтали. Он лежал, нетронутый, девственный, поблёскивая в электрическом свете. Таня прикрыла глаза и прислушалась.
Из тишины зимней ночи соткались и все отчетливее зазвучали, обретая власть над ней, мелодии Щедринского финала «Анны Карениной»: выстукивали в ритме колёс поезда ударные, истерили почти человеческими голосами струнные, резали на куски весь этот оркестровый стон духовые. Мелодия нескладной женской судьбы, вихрь нот, все время проскальзывающих мимо простой гармонии в бездну диссонанса хаоса нарастал, электризуя танино тело. Таня повторила одними губами слова Анны, которые с великой драматической точностью сказала, надломив монолит танцевального жанра, великая Майя Плисецкая: « Зачем я здесь? Этих улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и все дома, дома... - Таня окинула усталым взглядом громоздящиеся напротив платформы вафельные прямоугольники панельных многоэтажек, в некоторых окнах горел уже свет - И в домах все люди, люди... Сколько их, конца нет, и все ненавидят друг друга. Зачем эти церкви, этот звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы все ненавидим друг друга, как эти извозчики, которые так злобно бранятся...
Господи, прости меня..»
Во мраке засветились приближающимся освобождением широко расставленные глаза электрички. Струнные сплотились, старательно выпевая крещендо приближение страшной минуты. Таня глубоко вздохнула, вытащила руку из кармана, чтобы широко перекреститься, как это делала Плесецкая, напечатать крест, словно вбивая его в лоб и плечи. Подождите.. Вот сейчас.... Таня срослась с музыкой, с драмой, перевоплотилась - это был ее особый талант... Во имя Отца, Сына и Святаго Духа..
⁃ Девушка!
Окликнул, разрушая ломкую оркестровую гармонию, хриплый голос.
Таня дёрнулась всем телом, как от боли. Поезд нёсся мимо, взметая маленькие снежные вихри с платформы. Таню держал за рукав местный бомжик с то ли обожженным, то от обмороженным лицом.
⁃ Девушка, помогите мне, чем можете, на билет до дома.
Таня задержала дыхание, чтобы не упасть в обморок от многообразия проникших в ее нос миазмов - перегара, мочи, нечистого тела - и начала рыться в карманах. Достала две смятых сторублевки. Брезгливо, не касаясь страшной руки, отдала.
Осмотрелась вокруг, как бы просыпаясь до конца. Удивилась себе, тряхнула головой и так же решительно, как пришла, развернулась и пошла обратно. За ее спиной смеялись и выли. Ей не хотелось оглядываться. И правильно. Непереносимо мерзкое исчадие ада с волчьей головой и горящими жутким мертвенным светом глазами тянуло страшные свои когтистые лапы к горлу бомжа, а сияющая пижама, парящая в воздухе, теснила демонюгу в сторону. Наконец, пижама столкнула исчадие с платформы на рельсы. Они сцепились, как два мартовских кота. Взметнулся столп пламени, рассыпался веером разноцветных искр, и обе сущности пропали.
Бомж постоял, потёр лоб.
⁃ Все, - сказал он, витиевато матюгнувшись - «Блик» из этого хозмага сами пейте! Жесть какая! Глюки мы не заказывали....И заковылял куда-то по платформе.
Таня открыла калитку, пробежала до крыльца, зашла в дом. Уютный запах их жилища, нежное его тепло окутало, обняло ее. На кухне всхрюкнкл приёмник. Запела Элеонора Гросси. Таня, наконец, улыбнулась. Не сценически, чуть откидывая голову и чуть обнажая верхние зубы, а просто, по-детски, весело и некрасиво. Не по правилам. Потому что дома ее встречала «Аида».