Мой дедушка Миша был добряк. Он нас очень берёг. Нас - своих девочек - бабушку, маму и меня с сестрой. Рассказывать о войне никогда не отказывался, если я его теребонькала. Инициативы сам не проявлял. Его рассказы о войне всегда касались всяких забавных вещей, необычных ситуаций. Про ад он молчал. Я уж потом, по урокам истории, поняла, к какому кошмару эти его истории привязаны.
Одна, особо пронзительная, врезалась мне в память. И чем глубже я понимаю ее исторический контекст, тем болезненнее отзывается она в моем сердце.
Деду шёл двадцать второй год. Он был ровесником моей старшей дочки. Мальчишка, одним словом.
Красавчик: изящно очерченный рот, брови вразлет карие глаза, высокие скулы.
Волосы уже отросли. Они были чёрны, как вороново крыло - бабушка так говорила, а после Ржева появилась в них прядь седины. Когда я читала у Бориса Акунина описание Эраста Фандорина, то видела деда в молодости. Даже прядь седая, и та совпадала.
А ещё он был счастливчик - живой после Ржева. Легко контуженный. Он так говорил это «легко», как будто имел в виду «без проблем». Он, конечно, хуже слышать стал, шум в голове мешал, но ведь это была жизнь, в которую он выбрался из мясорубки. Так что - грех роптать.
Выжившие ехали по железной дороге к Москве для передислокации. Их должны были доукомплектовать и отправить, скорее всего, в сторону Ленинграда Сталинградовича Санктпетербургова.
В эшелоне было тесно и сквозняки гуляли. Но дедушка (красивый мальчик с проседью в иссиня чёрных волосах, с шумом в голове, плоховато слышащий) о неудобствах не думал и почти их не ощущал. Колёса пели ему радостно: живой-живой, живой-живой. И он кивал в такт, задрёмывая.
Знаете, сейчас я без конца спотыкаюсь об выражение «это просто ад» - о чем угодно так могут люди написать. Об отсутствии шеллака в маникюрном салоне например. Мой юный дедушка ехал в вагоне из второго круга ада к седьмому. И это не метафора. Солдаты спали под стук колёс. А дедушка до конца заснуть не мог. Он думал, как ему повидать своих: маму и сыночка Юрочку. Он не видел их больше года и не получал никаких вестей от них. И, может быть, не увидит никогда, если вдруг удача от него отвернётся и следующее сражение окажется для него последним.
Поезд прибыл на Рижский вокзал. Дедушка отыскал начальство и стал отпрашиваться. Разговоры были лаконичные, всем все было ясно. И что едет этот московский мальчик на смерть, и что тут он, потому смерть чудом каким-то прошла мимо, и что своих повидать - это очень большое дело для солдата.
Мой дедушка - коренной москвич, дождался конца комендантского часа и вышел в родной город. Он не рассказывал мне, потрясли ли его произошедшие за время его отсутствия перемены. Он их, конечно, заметил, не мог не заметить. Но лишь одна перемена напрямую касалась сложившейся ситуации: общественный транспорт не работал. Мой дедушка прикинул, какое расстояние ему прийдется пройти. Подумал, успеет ли вернуться (опаздывать из увольнения было нельзя, приравнивалось к дезертирству). И понял, что в принципе может и успеть, если побежит бегом. И он побежал. Сначала на Садовое кольцо от вокзала. Потом в сторону Павелецкой, мимо Добрынинской, на Октябрьскую. Оттуда мимо Церкви Ивана Воина к дому. А дома никого из взрослых не оказалось. Только маленький Юрочка сидел на подоконнике. Бабушка уходила по делам, сажала Юрочку на подоконник, подкладывала ему подушечку и задвигала спинкой дивана, чтоб не упал. И Юра ждал ее, развлекаясь разглядыванием жизни за окном. Окно было на втором этаже. Дедушка, после того как дверь в квартиру никто ему не открыл, вышел на улицу и посмотрел на родное окошко. А там сидит куклёнок рыженький. Замахал дедушка руками, заплакал, стал звать:
- Юрочка, Юрочка, это я, твой папа!
Юрочка просто смотрел, даже не улыбался. А время поджимало - надо было возвращаться. Дедушка побежал. Обратный назад, как говориться.
Прабабушка моя не знала что думать. Вернулась домой, а внучек ей говорит, что папу видел, и папа его звал. А она знает, что сын ее, Юрочкин папа, очень далеко, не исключено, что даже и не на этом свете. Жуть, одним словом.
Эшелон в Москве задержали еще на некоторое время, и начальство смиловалось над дедушкой, отпустило его к маме и сыну аж на целые сутки. И он снова побежал домой. Так его мама узнала, что Юрочка видел не приведение.
Если бы я умела, я бы написала поэму о том, как мой дедушка, усталый с дороги, истерзанный войной, до срока седой, бежит к сыну и к матери, топая сапогами. Как бьется о спину вещмешок с трофейной шоколадкой, сухим гороховым супом и сухарями. Как колотится его сердце, как сбивается дыхание. Иногда я думаю, что звук его шагов навсегда остался в асфальтовом покрытии Садового кольца, как шум моря остаётся в раковине, и если как-то изловчиться, прислушаться, то можно его услышать.
Жены у моего деда тогда не было. Была до войны подруга, которая родила от него ребёнка и выбросила его в мусоропровод. Темная история, подробностей они мне не рассказывали, как я их всех не пытала. А я, поверьте мне, пытала их, не ведая пощады.
Прабабушка узнала об этой безобразной истории и забрала ребёнка к себе. Окрестила его Юрочкой. Растила одна, и вырастила - таки.
Со своей женой, моей бабушкой, дедушка познакомится после войны. Поэтому тогда, в марте 1942 года, он бежал к маме и сыну.
Детали: соседи доложили куда следует о том, что у прабабушки укрывается дезертир. И ночью в квартиру ворвались с обыском представители правопорядка. Разобравшись с документами, оставили дедушку в покое.
А потом сутки закончились, и дедушка, обняв своих покрепче, побежал, назад, на вокзал, чтобы ехать навстречу самым страшным событиям своей молодой жизни.