С жизнеописанием отца Антония справился бы разве что Ломоносов. Он ведь и Божье Величие понимал и в науке был всесторонне прошаренным. Дмитрий бы Ростовский не справился. Однобоко бы получилось. А теперь представьте каково мне! А я борюсь и не унываю. И вы не унывайте, и постарайтесь меня понять. Это трудно, но я на вас рассчитываю, как говаривал писатель Селуков.
Итак, с Богом, приступим..
Жил в одном невероятном русском монастыре загадочный и непостижимый отец - иеродьякон, в постриге Антоний. Невероятность монастыря заключалась в том, что его насельники делились на две приблизительно равные группы. Так как обитель была местом ссылки, то первой группой были православные безобразники и штрафники во всем своём бушующем многообразии. Тут вам и сын знаменитого представителя богемы, сначала рукоположившийся во священники, а затем зачем - то метнувшийся в зарубежную церковь, и его друг, метнувшийся следом. Или вот молодой иподьякон, который из озорства насолил и наперчил блюдо приятеля, а досталось оно Патриарху Алексию II. Повезло только приятелю, короче. Остальные пострадали. Ну и так далее.
Вторая же группа насельников состояла из радикальных аскетов и бессеребреников, молитвенников за весь мир, пришедших в непопулярное место потому, что, как говорил Антоний, «чем нам хуже, тем нам лучше». Руководил этой человеческой комедией Владыка, потомственный священник, переживший со своей семьей гонения во времена, когда монастырь был тюрьмой. Пришли новые времена. Тюрьма исчезла, оставив после себя страшную разруху в зданиях и в головах. Владыка думал, тут - то все и устаканится, но трудности просто мутировали из ужасных в многосложные, при этом остались, в целом, чудовищными.
В миру Антоний уродился цыганом. Поэтому у него от природы был хороший слух и мелодичный бас. Ещё он в миру пил и куролесил. А потом, вдруг, все оставил и принял постриг. Бес пьянства, по его, Антония, словам, их необычное, в духе поэмы Пушкина «Цыганы», семейство не покинул - стоило перестать пить Антонию- запила его сестра.
По своему духовному устроению Антоний был скептиком и циником с налетом богобоязненности. Слыл он шутником, но юмор его был в духе Семена Альтова - он тоже никогда не улыбался, был мрачен, а порой свиреп. Хулиганил он, как Соня Мармеладова проституцией занималась, сугубо ради спасения ближних.
Голос, слух, отличная память и интуитивное понимание человеческого характера сослужащих, позволяли Антонию жить и служить совершенно не напрягаясь. Расслаблен он был настолько, что , порой, засыпал в самых неподходящих для этого местах. Например за богослужением. Оговорюсь: он не дремал, нет. Он спал крепко и сладко. Сослужающие, поняв что к чему, навострились его из объятий Морфея извлекать энергичными, но со стороны почти незаметными тычками. Однако, всегда с опаской это делали, с готовностью увернуться от ответного удара, за который и винить - то Антония было нельзя - ибо спросонок всякое может случится, да, дорогие мои, и случалось не раз. Разбуженный, Антоний внушительно и торжественно, подавал возглас - «Аминь!» или «Вонмем!», заполняя густым своим голосом все весьма не малое пространство храма. Будто молотом стукали по пустой цистерне и она гудела так, что стекла звенели.
Как-то Антоний уснул в пригородном автобусе, пристроив своё большое тело на одинарном сидении. Было пасмурно и серо - марток - ешь антидепрессанты, браток - как гласит пословица. Несколько гастарбайтеров, подростки - неформалы в косухах, старушки, старички, дама с котиком в переноске видом были пасмурны, как погода за окном. Когда уже пора было готовится к выходу, отец Серафим пихнул спящего Антония в плечо. В ответ на тычок грянуло на весь автобус басовитое и раскатистое «Вонмем!!!». Перекрестились в автобусе, кажется, абсолютно все, включая иноверцев, шофёра и кота в переноске, враз всем скопом воцерковившись...
Или, например, в разгар торжественной праздничной службы отец Антоний заснул стоя, со свечей в руке. По ходу службы к нему, сладко почивающему, устремились два молодых алтарника. Первый должен был забрать из его руки свечу, а второй - вложить в другую его руку извергающее душистые облачка кадило. Подошли. Подождали. Спит! Постояли - постояли и первый начал из рук Антония свечку тянуть, а второй - подсовывать кадило. Антоний спросонок свечу не отдаёт, а кадило отталкивает. Стоят они посреди храма, залитые светом и дергаются, как футбольные фанаты, которые пускают волну. Первого взорвало всегда сдержанного Гермогена, который с хохотом ускакал на улицу с кадилом, а потом отполз в кулуары Михаил, отчаявшись вырвать из могучих рук свечку. В этот день алтарники так и не смогли продолжить служить, ибо периодически начинали без удержу и до слез смеяться. Им потом влетело за это, им, не Антонию.
Иногда в руки Антония попадали новенькие дьяконы, которым он объяснял тонкости службы. Водил по храму, рассказывал, что к чему. Ведёт он, например, новенького по храму и растолковывает, что и как надо кадить. Доходят они до служащего Владыки, Антоний говорит новенькому:
- Теперь кадим дядьку!
Доходят до архиерейского трона -
- А теперь - стульчик кадим...
При этом Антоний серьёзен, а новенький всхлипывает и всхрюкивает.
Часто к монастырю прибивались восторженные неофиты, которым обитель казалась преддверием рая на земле, а насельники - праведниками Божьими. Они аккуратно, яко по облацем, ступали по развороченному суглинку между трапезной и храмом, истово и подолгу молились. Состояние, надо сказать, благодатное, но весьма опасное, ибо чем неистовее очарование, тем больнее разочаровываться. И тут на их пути Господь воздвигал Антония.
Например, невыносимо ранним зимним утром, новенький юный алтарник, готовясь к литургии, спрашивает Антоний, зачем в алтаре жезл. Золотой и нарядный посох - Гендальф бы умер от радости, если бы кто ему такой на именины преподнёс.
- А это, - строго говорит Антоний - нужно, чтобы утром будить владыку к службе. Бери жезл, иди в братский корпус, подойди к дверям владыкиной кельи и с благоговением стучи, пока владыка не проснётся. При этом говори «Молитвами святых отец, Владыка, пора вставать на службу..» Да не в левую, в правую руку бери..
И наивный юноша торжественно шёл по глинистому месиву в братский корпус, колотился к владыке в келью со рвением новоначального, будил архиерея, который и не собирался в этот день служить.
Владыка, с растрёпанной гривой седых волос, сонный, в майке - алкоголичке, открывал, наконец, дверь. Видел благочестивого юношу с жезлом и восторгом в глазах. Откашливался. Сразу определял движущую юношей силу. Отправлял алтарника назад, не особо выбирая вежливые выражения.
По сходной схеме тролил Антоний усердных трудников, которые чистили картоху с вечера и на весь день для трапезной, клюя носами после утомительного дня. Они уже прослушали свод правил поведения в монастыре, знали что надо на все дела просить благословение. И вот с хрустом разгибает затёкшую спину раб Божий, берет ведро с помоями, направляется к выходу. На пути его возникает Антоний и спрашивает со всей возможной тревожной серьезностью:
- Брат! Ты благословение просил на выливание помоев?
Опешивший трудник отрицательно мотает головой.
- У нас тут так не делают! Надо на все благословение у владыки брать.
И трудник идёт. Ну как такому дяде серьезному, да солидному не верить?
- Ведро - то возьми - говорит Антоний.
Трудник берет ведро и идёт к владыке с помоями. Стучится:
- Молитвами святых отец!
Владыка открывает.
- Благословите, владыка, вылить помои!
- АНТОНИЙ!!! Несётся голос разгневанного архиерея по коридору в сторону трапезной. А того уж и след простыл...
Кто хоть раз видел, как Антоний подкрепляется - навеки запечатлевал эту картину в своём сознании и подсознании. Как - то мы видели, как Антоний свалил клубнику из ведёрочка, в котором ее принесла со своего огорода какая - то старушка, в эмалированный таз, засыпал сахаром из сахарницы, прижал к груди и молнейносно слопал прямо с зелёными хвостиками, зачерпывая какой - то огромной ложкой. Закончив есть, строго глянул на нас и рыкнул
- Ну что смотрите! Не видели, как человек есть? Надо ангела за трапезой желать, а не глаза таращить!
Бродят по белу свету люди, которые с ужасом рассказывали, как Антоний съел селедку целиком, с кожурой и косточками, совершенно, как булкаковский Бегемот.
Как - то Владыка строго отчитал народ свой за обзывалки и осуждение. Все напряглись, изо всех сил помалкивают. И вдруг видят, что по храму идёт монахиня, а на спине у неё прикреплена бумажка с надписью «Неблагоговейная».. Отличное решение! Никто ни с кем не ругается, а писать записки никто не запрещал.
Вы скажете - бардак и безобразие, но правы будете лишь отчасти. Потому что выжить без юмора, который есть громоотвод безумия, в той разрухе, с перебоями в водоснабжении, с общежительской бедностью и строгостью устава без всей этой веселой кутерьмы было бы невозможно.
Если представить монастырь и его обитателей в виде часов с кукушкой, то Антонию в них была отведена роль гирьки - шишечки, которая вроде все тянет за цепочку куда - то вниз, а на деле - способствует движению пружинок и шестеренок. Хотя периодически надо эту гирьку вверх перетягивать, чем владыка порой и занимался.
Примечательно, что многие серьезные и собранные люди срывались и покидали путь спасения. А Антоний - нет. Все перенёс и пережил, всегда в строю, верный и пунктуальный. Поэтому я полагаю, что не стоит относится ко всему чересчур серьезно, особенно к себе. Как - то старенькая монахиня рассказала мне свой сон. Во сне она видела Антония в раю. Ангелы и праведники там ликуют и славословят Господа, всюду радость, а Антоний заснул. И все обитатели рая стараются его не будить, потому что так - спокойнее. И селедка с клубникой целее...
2018.,