Вместо старой, непроходимо заросшей всем подряд дачи, вместо домодедовских джунглей, изобилующих малиной, калиной, кряжистыми раскидистыми яблонями, соснами, березами, одичавшей смородиной, золотыми шарами и прочья, и прочья, нам дали участок люпинового поля неподалёку от большого сумасшедшего дома. Ехать туда было в три раза дольше, чем до старой дачи. Но что тут поделаешь?
К сожалению, наша старая дача пала жертвой новой автотрассы. Селяви.
Убожество новых шести голых соток насупротив четырнадцати вышеописанных дебрей не смутило моего отца, и он принялся строить дом. На участок приехал грузовик и вывалил кучу старых шпал. Папа мог выбирать шпалы. Мог бы взять новые, но новые шпалы были слишком пахучими, а старые хоть и попахивали дёгтем, но все-таки не так яростно. В каждой старой шпале гнездились крошки щебенки, которая, попадая под колеся поездов, рассыпалась в мелкую шрапнель и впаивалась в просмоленное дерево. Вы даже не представляете, сколько пил поломал отец об эти камушки, вырезая шпунт для сборки сруба.
Но, разумеется, прежде всего и перво наперво папа стал копать фундамент. Папа - инженер путей сообщения. Свои представления о крепком фундаменте он черпал из опыта строительства мостов и тоннелей. Может поэтому, когда все уже строились, папа все рыл и рыл. Он рассчитал, что двухэтажный дом из шпал простоит, не гуляя на суглинке с близкими грунтовыми водами сто лет, если его глубина будет чуть больше двух метров. Поэтому к куче шпал постепенно присоединились две кучи выкопанной из ямы для фундамента глины. Помню, как папа стоял в этой яме, помахивая лопатой, весь почти под землей, видны были только голова и плечи, а мимо шли соседи и спрашивали:
- Владимир Сергеевич, это что, такой фундамент у вас глубокий?
А папа раздраженно отвечал:
- Нет, конечно. Просто я такой маленький тут копаюсь.
Железнодорожники, хмыкнув, шли мимо, осуждая папу за его геодезические безумства, и уверяя своих суровых жён-стрелочниц, что пятидесяти сантиметров под дом из шпал вполне достаточно.
Да, это было садовое товарищество железнодорожников, поэтому именно шпалы были доминирующим местным стройматериалом. Министерство раздавало шпалы почти даром и помогало с их транспортировкой.
Мама и бабушка смущались папиного фундамента, но молчали, не спорили. Это всегда в таких случаях было бесполезно и чревато тем, что папа повытащит свои тетради и чертежи, да начнёт с упоением рассказывать о местной почве и ее пригодности для строительства жилых домов, пересыпая свою речь профессиональными словами.
Но я чувствовала, что в папином копании смысл есть. Высший смысл. И мама, кажется, тоже.
Ещё с папой не спорили, потому что кроме глубины фундамента в семье была проблема посерьёзнее. Моя младшая сестра ничего не говорила. Я не имею в виду скрытность. Для этого она была слишком мала. Речь идёт о речи. О начале говорения. Моя сестра не гулила, не лепетала. А ей было уже два года. Она была поздним ребёнком, мама родила ее, когда мне было четырнадцать лет. Врачи долго уверяли маму, что у неё климакс. О том, что врачи ошибаются, моя мама догадалась по начавшимся шевелениям плода. А так как до этого маму успели полечить от глистов и панкреатита, она страшно переживала, как там ее ребёнок, не пострадал ли от принятых ею лекарств?
Сначала все шло неплохо: Оленька улыбнулась, подняла головку, перевернулась, села, встала, пошла - все, как надо. Но наша любима белокурая, тихая и кроткая, как голубка, малышка молчала. Вроде все понимала, но тихушничала упорно. Логопеды и невропатологи беспокоились. Мама сходила с ума. Папа копал фундамент, и в этой работе было что-то шаманское, он словно рыл лабиринт, в который хотел заманить немого духа, сковавшего уста его дочки печатью молчания. Копал и молился. Уходил с утра, выползал перекусить, и снова рыл до темноты.
Как-то, когда папа уже ушёл под землю с головой, и о его работах можно было лишь догадываться по вылетающим на поверхность комьям глины, мама отвлеклась на кофе и газету, а я - на свою любимую книгу. Мы сидели в шезлонгах, лицом к месту, где через пару лет вырастет наш дом с ароматом железной дороги. Головы мы подняли почти одновременно, поняв, что сестренки моей нет рядом. Надо вам сказать, что Ольга была девочкой спокойной и послушной, играла, где ей сказали. А тут почему-то решила рвануть к фундаменту. Мы с мамой вскочили, побросав книги, но было уже поздно: субтильная головастая фигурка, мгновение пробалансировав на краю ямы, исчезла из виду. Плача слышно не было. Громыхая сердцами, трясясь и почти плача мы с матерью подбежали к фундаменту. Ожидая чего угодно, заглянули в него. На дне глиняного коридора, демонстрирующего нам все оттенки подмосковной почвы от черно-серого сверху, коричневого и терракотового в середине, и снова чёрного в самом низу, стояла, глядя на нас синими глазами в белых ресницах, моя сестра. Мама каким-то не своим голосом, но довольно бодро, чтоб Олю не напугать, позвала ее:
- Доченька, доченька, иди к нам..
Из-за поворота земляных стен появился отец, чумазый, потный и тоже напуганный. Он подбежал к Оле и сел возле неё на корточки, Он аккуратно касался ее головы, плечиков, ручек, проверяя, все ли цело. Оля вздохнула и вдруг сказала ангельским голоском:
- Папа. Папа! Оля яма бух, нОга попка бо-бо.
Мы остолбенели поверх начального остолбенения. К фундаменту подошла бабушка.
- Что у вас тут?
Чудо повторилось:
- Баба, баба, Оля яма бух, нОга попка бо-бо.
У соседей по радиоприемнику вдруг грянула песня «День победы». А мы как бы являли собой авангардный видеоряд к метафорам типа «Это праздник, со слезами на глазах» «Этот день мы приближали, как могли». Энергичное Ла-ла-ла припева тоже было как нельзя кстати.
Когда песня кончилась Оля, переданная нам папой, уже переходила из рук в руки, и мы ее тормошили и целовали. Вылез и папа. Он был ужасно доволен: дома ещё нет, а фундамент уже пригодился.