Когда приходящая медсестра наклонилась над Михайловым, чтобы сделать укол, и обдала его горячим несвежим дыханием, он понял, что она пьяна. Руки ее дрожали, она бестолково суетилась и попала в вену только с третьего раза. Медсестра была неизбежным злом, но ее приходилось терпеть, так как другую было не найти.
Медсестра приходила четыре раза в неделю делать уколы и за дополнительную плату покупала продукты. У нее было серое одутловатое лицо женщины без возраста. Ей в равной степени могло быть и тридцать пять и пятьдесят.
Брови медсестра выщипывала почти полностью, но над верхней губой у нее топорщились жесткие усики. Медсестра жила с продавцом из магазина, который ее бил. Жалуясь на своего сожителя, она задирала юбку на толстых венозных ногах и с удовольствием показывала царапины и лиловые синяки.
Михайлов подозревал, что медсестра подворовывает и что хрустальную вазу, о которой сказала, что разбила, она в действительности пропила. Перед тем, как уйти, медсестра стала просить у Михайлова денег "на подарки к Новому году ребятишкам".
Количество ее ребятишек могло изменяться раз от разу, вплоть до полной бездетности, и это уже не удивляло Михайлова.
— Денег у меня нет, — сказал Михайлов, — И теперь долго не будет. Пенсия только в конце месяца.
— Может быть, что-нибудь продать? — Сиделка забегала глазами по комнате, — Ребятишкам... Вот, скажем, платочек. Очень хороший платочек... Я его в другой комнате в шкафу видела.
— Вы были в ТОЙ комнате и рылись в ЕЕ вещах? Но та комната же закрыта!
— Ничего я не рылась, просто посмотрела... Уж и посмотреть нельзя... А ключ вы оставили на кухне. Думаю, дай загляну, может, там уже все моль пожрала... Платочек бы мне подошел.
— Оставьте меня в покое и верните ключ!
Медсестра рассерженно стала заталкивать в сумку железную коробку со шприцами и ампулами.
— И повернется же язык! И это вместо благодарности! Да чтобы я взяла чужое... Все равно все сгниет... Ей на том свете ничего не нужно...
И она ушла, хлопнув дверью и что-то пробормотав сквозь зубы...
Легче всего Михайлов переносил одиночество. Тогда пропадало ощущение времени, и вчера смешивалось с сегодня, а сегодня с завтра.
Днем он часами сидел, уставившись в окно, или рассматривал альбом с фотографиями. На фотографиях жена и сын жили, меняли прически и платья, улыбались, ели кашку и ходили в зоопарк, а их могилы уже год как заросли травой и одуванчиками, сквозь которые проступала верхушка ржавого желаезного креста с надписью: Инв. N 123. В этом было какое-то противоречие, пытаясь осознать которое, Михайлов впадал в оцепенение, тупое, бездумное и — потому блаженное.
Все зеркала в доме были завешены. Это было первым, что сделал Михайлов, когда его выписали из больницы... Он подъехал к большому зеркалу в коридоре, подъехал очень медленно: пользоваться каталкой он тогда еще не научился, и с минуту изучал свое отражение: сгорбленный человечек в инвалидной коляске, крохотный, занимающий только самый низ зеркала... Плохо зарубцевавшиеся шрамы на щеках от разбившегося стекла, между которыми кустилась густая щетина... Но испугало Михайлова не это: самым страшным была пустота и тишина, надвигавшаяся на него со всех сторон и смотревшая со стен и книжных полок этой некогда полной веселья и счастья квартиры...
Покрывало, которое Михайлов набрасывал на стекло, все время падало, и опять зеркало отражало крохотного человечка с изрезанным лицом.
Вторую комнату Михайлов запер на ключ. Там все осталось так, как было в самый последний день, когда они торопились на дачу — одежда жены на спинках стульев, пересохшие цветы на окнах и разбросанные игрушки сына... Их машину разбил вдребезги выскочивший на встречную полосу грузовик. Жена и сын погибли сразу, а Михайлов в полном сознании попал в реанимацию со сломанным позвоночником. Лежа на больничной постели, Михайлов десятки раз невольно переигрывал эту ситуацию. "А если бы он затормозил... А если бы вывернул руль влево... А если бы вообще не покупал эту проклятую машину..."
В этот было что-то очень скверное и циничное: собирать целый год на "Москвич", занимать деньги, выбирать расцветку машины и обивку сидений и этим только приближать день и час, буквально подталкивать себя и близких себе людей к могиле.
Михайлов был за рулем машины, которая через минуту должна была стать расплющенной банкой консервов. Рядом с ним стоял ящик с рассадой и были свалены в кучу непоместившиеся в багажник вещи. Жена Лена рассказывала анекдот, обстоятельно и немного недоуменно, как она это всегда делала: "Сидит один мужик на кухне и вдруг слышит, что в его холодильнике что-то звенит. Он открывает холодильник, смотрит, а там телефон... " Анекдот так и остался недосказанным, но Михайлов часто пытался угадать, чем он мог закончиться.
По ночам часто повторялся один и тот же сон. Лена стоит на пригорке возле реки или озера. Лицо ее напряжено и руки прижаты к груди. Она одета в водолазку и джинсы, те самые, что были на ней в последний день. Лена не любила всякой хитрой женской одежды и косметики, требующей времени. Даже волосы она всегда стригла коротко, по-мальчишечьи, что ей, впрочем, очень шло. Рот Лены растягивается в крике, но слов нет — их сносит ветром, хотя самого ветра тоже, в общем-то, нет. Кажется, что Лена кричит ему что-то очень важное. Михайлов во сне пытается подойти к жене, но не может: ноги вязнут в чем-то, что не дает ему ступить и двух шагов.
Нельзя сказать, чтобы Михайлов верил в вещие сны. Но боль в изувеченном теле, внутренние страдания и одиночество пробуждали у него ощущение нереальности окружающего мира, и бывали моменты, когда он плохо различал, где сон и где явь. Потом, в минуты пробуждения обыденного сознания, он говорил себе: "Все объснимо. Дело в том, что я болен... Я боюсь увидеть этот сон, думаю о нем безостановочно и, как следствие, он снится мне ночью. Так часто бывает и это нормально. Я не сумасшедший, а если даже и сумасшедший, но это уже не важно."
Много ночей подряд повторялся изнуряющий сон, когда по движению губ жены, он напрасно пытался разобрать слова, но потом... потом все изменилось. Михайлов увидел другой сон, очень короткий и яркий. Всего семь легко запоминающихся цифр, составленных словно бы из гимнастических обручей.
0000000
Проснувшись, Михайлов долго лежал не шевелясь и не пытаясь перебраться в инвалидную коляску.
Конечно, это всего лишь сон, бессмыслица, верить ему нельзя. Но... могло ли это число что-нибудь значить?
0000000 — Семь раз ничего... Семь... Семь цифр в телефонном номере.
000 00 00— могло ли это быть номером телефона? Михайлов мало разбирался в работе систем связи, но чувствовал, что такого номера существовать не может.
Тем не менее Михайлов придвинул к себе телефон, набрал этот бессмысленный номер и стал ждать.
Прошло несколько секунд. Телефон молчал, только потрескивал, как при межгороде. Гудков не было. Михайлов подождал с полминуты и решил было повесить трубку. Он уже протянул руку, чтобы нажать на рычажок, ему даже показалось, что он нажал на него, но вместо длинного гудка он вдруг услышал в трубке голос. Михайлов даже испугался. Ведь не было никаких гудков! Но медленно поднес трубку к уху.
— 000 00 00. Вас слушают, — голос на том конце провода звучал устало. — Что же вы молчите? Говорите.
— Простите, я не знаю... Куда я попал? Не было гудков и я...— нерешительно произнес Михайлов.
— Вы попали туда, куда звонили. Служба 000 00 00. Чем можем быть полезны?
— Видите ли... — начал было Михайлов, но тут вдруг понял всю нелепость ситуации. Не мог же он сказать, что номер телефона приснился ему во сне. Тогда бы с ним просто не стали разговаривать.
— Может быть, я ошибся номером...
— Не думаю, — голос в трубке звучал иронически, — Не думаю, что сюда можно ошибиться номером.
— Но такого номера нет!
— А зачем тогда было звонить?
— Не знаю... А что это? куда я попал?
— Как? Даже не знаете куда попали?
— Нет.
— Странные однако нравы... Это хранилище.
— Книгохранилище?
— Не совсем, — сказал бесполый голос, — Это хранилище душ.
— Что? Что вы сказали?
— Хранилище душ... Что же тут непонятного?— голос был бесконечно терпелив, — Место, где хранятся души. Я думал, вы знаете. С кем из так называемых умерших вам хотелось бы поговорить?.. Алло, алло... Говорите...
Михайлов осторожно положил трубку, потом взял телефонный аппарат и швырнул его через всю комнату в стену... Какая грязная шутка! Но откуда тот человек знал, что ему позвонят? И странный телефонный номер и то, что не было гудков, и его навязчивая идея — все это было совершенно необъяснимо.
Михайлов выдержал несколько часов, потом поднял с полу телефон и позвонил. После падения у аппарата отбился край и оттуда торчали какие-то провода, диск западал — лопнула пружина. Но тем не менее телефон работал.
000 00 00. Он набрал.
— А, это вы, — сказал голос еще до того, как Михайлов успел произнести хотя бы слово, — Я знал, что вы позвоните. Зачем было так переживать? Так с кем из умерших вы хотели бы поговорить?
— Что все это значит? Если это шутка, то я...
— А вас, должно быть, пугает слово "умерших"? — догадался его собеседник. — Ну так это я так, для ясности. Если хотите, можем назвать их ... м-м... усопшими, или душами на хранении, или успокоившимися...
— Успокоившимися?
— Видите ли, это зависит от характера смерти... — голос явно был рад поболтать. — Была ли она своевременной или нет. Спичку можно задуть, едва она разгорелась или дать ей самой догореть до конца. Во втором случае смерть можно считать своевременной. Я тут что-то разболтался, но вы представить себе не можете, как редко нам звонят... Кстати, вам никогда не приходило в голову, что склероз и маразм противоречат бессмертию души? То есть человек еще жив, а уже начинает по порядочку все забывать. Вначале забывает свой сегодняшний день, потом вчерашний, потом у него остается только отрывочные воспоминания из юности, потом он тихонечно впадает в детство и готово... А все потому, что память смертна и живет она не так уж и долго... Наши души, как школьная доска, сотрешь мел и начинай писать заново... — голос в трубке звучал убеждающе, но несколько лениво.
— Но как же те, кто умер молодыми... Они не забывают?
— Совершенно верно, — подтвердил голос, — Очень глубокое наблюдение.
Они не забывают, пока не пройдет определенное время. Память нельзя стереть искуственно, но она через некоторое время исчезает сама по себе... Все это время души хранятся здесь, поэтому они и называются душами на хранении. Они проходят как бы искусственный цикл жизни, хотя почему искусственный? Они живут, как будто и не умирали вовсе. То есть, если скажем у вас умер семилетний малыш и произошло это три года назад, но теперь ему десять и он перешел уже в четвертый, кажется, класс.
— Нет, нет, не верю. Вы все лжете! — Михайлов хотел крикнуть, но у него вышел лишь громкий шепот.
— Ну так повесьте трубку, если не верите. В конце концов это вы нам позвонили... — обиделся голос.
— Но как же это все возможно?
— Долго объяснять. Здесь все не так, как можно себе представить. Впрочем, у вас еще будет время все это узнать. Очень много времени. Значительно больше, чем вы можно вообразить.
— Не верю... это не может быть правдой.
— Правда-неправда, какая разница? Главное, что это есть.
— Нет!!!
— Тогда верьте, что это неправда, но верьте... Впрочем, я знаю, как вас убедить. До чего же трудно разговаривать с теми, которые воображают себе, что страдают... Ладно, я сейчас соединю вас с вашей женой. Фамилии можете не говорить. Здесь не справочная.
— Но подождите, — начал было Михайлов, но трубка уже молчала. Опять потрескивание и тишина. Потом он услышал женский голос, голос, который он почти успел забыть...
— Алло, дорогой, это ты? Привет! Ты с работы? А я только-только усадила Кольку за уроки. Все отлынивает. В субботу родительское собрание, ты знаешь? Может сходишь? Что там у тебя хрипит? Здесь какая-то ерунда с телефоном. Я вызову мастера, хорошо?
— Лена это ты... ты жива? — спросил Михайлов. В тот момент удивление еще не пришло.
— Постучи по чему-нибудь твердому... Ты что пьян? А я вспомнила, сегодня у кого-то из ваших день рождения. Так кажется? Не садись за руль. Помнишь тот грузовик, который нас чуть не раздавил? Будь осторожнее. Ну пока... Передавай там от меня привет.
Раздались короткие гудки, а потом без перерыва в трубку опять вклинился тот прежний голос:
— Ну что убедились, что я прав? Смерть — штука относительная и не нужно особенно преживать. С другой стороны...
— Я еще хочу переговорить с женой, — упрямо сказал Михайлов.
— Не стоит, — сказал голос, — Потом трудно будет остановиться. К тому же может возникнуть неприятная ситуация, когда тот, кого ваша жена считает своим мужем, вернется домой и она спросит его, почему он звонил через каждые пять минут и нес какую-то околесицу...
— Тот, которого она считает своим мужем?
— Ага, ваша копия, но только избежавшая тогда аварии.
— Моя копия?
— Что-то туго вы соображаете. Все же проще пареной репы. Ваша жизнь с вашей женой продолжается и она не менее реальна, чем ваша. У вас растет сын и вы знать не знаете никакий потрясений... В будущем вас ждет хэпи энд в очень преклонном возрасте после склерозов и маразмов на руках у скорбящих детей и внуков.
— Но почему я тогда остался жив? Ведь там, на месте этой копии, если это правда, мог быть и я, — спросил Михайлов.
— Не могли... — сказал голос, — У вас другая судьба...
— Гнить до конца своих дней в инвалидной коляске? — крикнул Михайлов и почувствовал себя совершенно разбитым и опустошенным.
— Не угадали... — на другом конце провода послышался смешок, — И эта судьба не ваша... Вы займете мое место, место голоса в трубке, и будете ждать следующего звонка. Ждать придется долго, очень долго, можете поверить... Занятие несколько однообразное, но зато у вас будет целая вечность... Вы сможете сделать все для других, но ничего для себя... Вы можете отказаться, но подумайте сами...
Михайлов сидел в своем кресле, закрыв руками лицо и слушал, как звонит телефон. Он не умолкал, хотя трубка лежала на полу и провод был перерезан садовыми ножницами в нескольких местах. Его механические, прежде лишенные всякого выражения звонки сейчас составляли единую целостную мелодию. Михайлов знал, что пройдет всего минута и он поднимет трубку, не сможет не поднять...
Когда через несколько дней медсестра открыла своим ключом дверь, то увидела, что инвалидная коляска пуста. Михайлова нигде не было. Поиски были безрезультатны. Соседи помнили только, что в ночь его исчезновения долго звонил телефон.