#байкиизсклепа
«Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.» Похоже на начало японского стихотворения. «Бессмысленный и тусклый свет.»
Не такой уж бессмысленный в моем случае - в темноте я боюсь раздавить их или, как говорили встарь, заспать. Один из них спал со мной на законном основании. Это был грудничок. Он спал, что называется, под грудью. Как-то чувствовал меня - я, как пел Бутусов, пыталась уйти от любви, особенно, когда мне казалось, что грудничок крепко заснул. Но стоило мне встать с кровати и отойти на пять шагов - грудничок начинал кряхтеть и поскрипывать так тревожно, и так магнетически, что все внутри меня начинало болеть нервной болью, будто под сердцем перепутывались и завязывались в узлы какие-то веревки, привязанные к этим звукам, к нежному поскрипыванию, который ещё не превратился в громкий плач, но который запросто мог бы им стать, если бы мне пришло в голову начать медлить с возвращением на свой пост. Но я никогда не медлила. Бежала скорее. Иногда, наступая на машинку, кем-то брошенную в коридоре, и тогда я катилась, кренилась, обрушивалась и будила всех негрудничков. Иногда в мои босые ступни впивались детали конструктора «Лего», и я максимально тихо стонала, но все равно бежала к грудничку. Я жаждала его покоя так страстно, что уже, наверное, пережив это чувство, вряд ли захочу чего-нибудь столь же сильно.
Самый сложный период был, когда родился шестой мой грудничок, а пятеро его предшественников выросли, да недовыросли. Они все ещё хотели быть рядом, и прибегали ко мне по ночам вразнобой, но регулярно и иногда все сразу. Кровать моя была большая, и мы бы с ними могли распрекрасно на ней разлечься и спать с комфортом, но не тут-то было. Обязательным условием спокойного сна всех пятерых предшественников было их тесное ко мне приваливание. Тусклый свет ночника был отнюдь не бессмысленен в этой ситуации.
Их присутствие обладало волшебным свойством: оно было парализующе снотворным. И я все равно засыпала с ними, хотя всегда хотела выползти из сонной кучи-малы, после того, как они угомонятся, чтобы устроиться спать на любой свободной кровати. Идеально - одна. Ну или с грудничком - почти идеально.
Конечно, аншлаги случались не всегда. Порой, только кто-то один прибегал. Говорил что-то, объясняя причину своего прибегания и прилегания. Например: «Мама, я не могу спать» или просто хныкал, или вообще заползал в ко мне безо всяких объяснений и тут же засыпал крепчайшим сном, ну, или притворялся, что крепко спит. В любом случае, мои сонные просьбы идти спать к себе игнорировались.
Аншлаги случались после мультиков, которые показались страшными. Во время рутавируса или гриппа. Тогда мой сон перемежался с манипуляциями - закапыванием капель в нос, выдачей микстуры от кашля или от жара. Поэтому Аптека из стихотворения тоже будет очень кстати.
Какое-то время регулярно прибегал один малыш с сообщением, что он не может спать, так как у него болит нога. Периодически отрубаясь, я терла ногу траумелем или давала обезболивающее. На поверку оказалось, что у него болели зубки, но он боялся зубного, и выпрашивал обезболивающее, выдумав боль в ноге. К каким только светилам науки мы не съездили! Кто только не мацал псевдобольную ногу! Наконец, у хитроумного идальго отекла щека, обман был раскрыт, маски сброшены, нанесён визит к зубному. Ночные визиты прервались.
Ещё один малыш просто плохо спал. Невролог выписывался ему лекарства. Я давала их ему на ночь, а часа в три у моей постели возникала фигурка в пижаме с Дартом Вейдером. Фигурка тормошила меня, я растопыривала сонные глаза, и ребёнок произносил, глядя в них, только одно единственное слово:
⁃ Не дейфтвует!
И забирался ко мне. Имелось в виду лекарство, его неэффективность.
Маленькие ревнивцы порой пытались откатить грудничка от меня, сонной, и вероломно гнездились в моих объятиях. Сквозь сон я слышала плачь грудничка, руки мои находили тушку рядом. Я трясла ее, баюкала, но плач не умолкал. Потом я начинала понимать, что тушка великовата, что за полночи грудничок так вырасти не мог, в рассеянном и бледном свете улавливала черты кукушонка, выкинувшего птенчика из гнезда, совершала рокировку младенцами. Водворялся порядок и покой.
В ночи аншлагов мне снились потрясающие сны: например, мстилось мне, будто я еду в метро по кольцевой, а народу - тьма. Час-пик. И все меня толкают и теснят, прислоняются и наваливаются.
Иногда дети говорили со мной, находясь на границе сна и бодрствования. Например, уже беременная в шестой раз, я мучительно прогоняла от груди ближайшего, пятого предшественника. Он вел себя совершенно бескомпромиссно и очень коварно. Он не выкидывал в открытую то, чем я пыталась заменить ему свою грудь, нет. Он покорно брал бутылочку или соску, с которыми понятия не имел, что делать - я не практиковала ни то, ни другое - делал вид, что пытается их принять, а потом - ррррраз - и бутылочка как бы нечаянно проваливалась внутрь раскладного дивана. В полость, из которой все это можно вытащить только включив свет и сложив диван, предварительно перебудив всех. И вот как-то в очередной раз я смотрела в щелочку на закинутую в недосягаемое диванное далёко соску, и сказала довольно громко «Какой кошмар». И вдруг одна из предшественниц, довольно крепко спящая, ответила мне, не просыпаясь: «Да? И мне тоже снится кошмар..»
Мне пока до конца не понятно, почему я не сошла с ума. Ну или сошла не совсем в конец. Спасало меня, вероятно то, что у всех этих процессов была мощная позитивная энергетика ангельской детской красоты, милоты, чистоты и тд. Всюду витали флюиды нашей особой великой связи.
О! Как я могла забыть!! В это во все забиралась следом за всеми, дождавшись, когда я усну покрепче, моя любимая собака. А она - бульдожиха. А бульдожихи страшно храпучии зверюги, как и все брахицефалы. Они храпят не монотонно, хрю - хрю, да хрю-хрю. Их храп подобен сложным местам из оперы «Мадам Баттерфляй». Рулады и фьоритуры, триоли - паузы - форшлаги.
Под эту храпомузыку мне снились тигры, которые выходили из джунглей и пытались мне что-то сказать на языке тигрорыка. Что-то сложноподчиненное, осложнённое прямой речью. Я вслушивалась, но ничего не понимала. Просыпалась в великой на себя за это досаде.
Теперь все выросли, но со мной все время спит Сёма. Я караулю его эпиприступы. Предшественники прибегают все реже.
Недавно ночью моя дочка вскочила в великой тревоге. Она поняла во сне, что наш скинни Трюфель - лысая морская свинка - не пищит. А обычно он все время пищит, если не ест и не спит. Сон преувеличил ее беспокойство. Ей было страшно, что скинни умер, она залезла на стул - клетка скинни стоит на витрине с шиншиллой, потыкала Трюфеля, он оказался жив. Он проснулся и стал молча смотреть на неё своими прекрасными, мудрыми, карими глазами. И тогда она очень напугалась, что вдруг у него болит горлышко. Вдруг он простудился, заразился ковидом и поэтому пищать не может.
Моя дочь такая взрослая и добрая уже, что не стала меня будить среди ночи и дождалась утра, чтобы обсудить со мной причины свинобезмолвия.
Все это я написала, наблюдая за течением двух цифровых текстовых потоков в соцсетях. В одном потоке матери перечисляют тысячи поводов своего беспокойства за детей и просят совета. И тысячи матерей откликаются советом и добрым словом. А в другом потоке - взрослые дети болезненно переживают свои травмы, которые им наносят родители. Страдают от родительской токсичности. И там тоже тысячи волн в виде постов и тысячи ответов и лайков.
Мне хочется связать эти два потока. Чтобы дети вспомнили моменты. Эти ночи, эту им родительскую преданность, беспокойство, тревогу. Да хоть даже пережитую в родах боль или неудобство ночей с малышами. Чтобы мочь простить, что ли. Мне кажется, мы, родители, в большом количестве случаев, заслуживаем прощения.