Продолжение. Начало здесь:
Дневник пионерки. Глава 1. Мамина школа
Дневник пионерки. Глава 2. Алло, мы ищем таланты!..
Дневник пионерки. Глава 3. Больше хороших товаров
Дневник пионерки. Глава 4. Служу Советскому Союзу
Дневник пионерки. Глава 5. Сельский час
Дневник пионерки. Глава 6. Голубой огонёк
Дневник пионерки. Глава 7. Взрослым о детях
Дневник пионерки. Глава 8. Пионерская зорька
Дневник пионерки. Глава 9. Москва и москвичи
Дневник пионерки. Глава 10. Рейс 222
Дневник пионерки. Глава 11. Дым костра
Глава 12." Будильник"
С этой лучшей на свете передачи лет двадцать кряду начинается каждое воскресенье. «Будильник» - веский стимул встать в девять утра – ведь там обязательно покажут редчайший в жизни детей СССР мультик, скорее всего, «Ну, погоди!», пропустить который нельзя. Поэтому мультфильмы всегда отмечаются галочкой во вновь прибывшей программе передач и тщательно отслеживаются. Нет большей неприятности, чем пропустить этот «Будильник». До пяти лет, впрочем, я прекрасно обхожусь без мультиков: после свадьбы мои папа и мама несколько лет живут с мамочкиными родителями, и все развлечения мне заменяет баба Нюра, мамочкина мама. Деревянный бабушкин дом – на двух хозяев – стоит в самом центре Шарьи, и его гордо называют «квартирой», одной из тех, что только-только начали строить и давать служащим в послевоенной Шарье. От частных домов, из которых сплошь состоит город, бабушкину квартиру отличает только наличие городского водопровода - на тот момент громадное преимущество, все вокруг носят воду с колонки. На этом, впрочем, и отличия, и удобства заканчиваются: ни канализации, ни парового отопления в «квартире» нет, зато есть огород, овин и сарай для домашних животных. Дом стоит относительно недалеко от железной дороги и буквально в двух метрах от отделения милиции, вытрезвителя и «тюрьмы», куда сажают на пятнадцать суток, благодаря чему мы в курсе всех криминальных городских новостей. То, чем, скажем, сейчас занимается кровожадный канал НТВ, тогда прекрасно (и бесплатно) выполняло сарафанное радио, и новости неизменно выходили с пометкой «сегодня». Развешиваем мы с бабушкой, к примеру, во дворе белье, а из-за соседского забора раздается:
- Слышь, Нюр, Степану-то сегодня ногу на переезде отрезало, да…
Рядом с нами живут одни железнодорожники, и новости почти всегда такие: отрезало ногу, отрезало руку, отрезало все. Техника безопасности соблюдается через раз, ну и, конечно, водка. Люди спят на рельсах, внезапно падают под поезда; чтобы не обходить полкилометра, пытаются пролезть под вагонами или опередить летящий на полной скорости состав. В год я слышу о десятках трагических случаев, и чаще жертвы – женщины, ведь это они в своих апельсинового цвета жилетах работают путейцами. Впрочем, для меня этот железнодорожный фильм ужасов – «далеко» и «не с нами». С нами – многосерийная сказка про кота Ваську, старые липы, огород с ягодами и печка. Вокруг печки крутится вся наша жизнь. Даже когда появляется газовая плита, готовить бабушка предпочитает только в печи, ловко орудуя чугунками с ухватами, на печке стоит моя ванночка, где меня моют. Залезть на печь с куклами – самое милое дело. Куклы у меня – тоже бабушкины, из тряпок, с нарисованными лицами и волосами из мочала. Бабушкина история, история миллионов женщин до- и постреволюционной провинциальной России, как я понимаю, и вытолкнула мамочку в ИНСТИТУТ. Сначала бабе Нюре, старшей дочери в многодетной крестьянской семье, отказали в сельской школе, потому что она нянчила младших, в восемнадцать – замужество и четверо собственных детей, а потом менять жизнь было поздно, и бабушка весь век провела за готовкой-стиркой-уборкой. Главный бабушкин выход «в свет» - это рынок, куда она одевается, точно на праздник, укладывает в косу вокруг головы длинные каштановые волосы (которые до старости – нет, не красит, - мажет восстановителем), достает лакированные туфли, подводит губы. Это для нас она – кухарка, прислуга и нянька, а для соседок и знакомых - жена уважаемого в Шарье человека - Николая Федоровича Голубева, инспектора ОРСа[1], барыня, которой позволяют «не работать». На рынок «барыня» отправляется с утра, не спеша обходит все лавки, со всеми поздоровается, перемолвится словом, посмотрит товар, что-то купит и, как пава, назад, восвояси - настоящим снабжением в семье занимается дед. Хотя что-то барское/городское в моей бабушке есть: например, стерильная чистота и ухоженность дома, где не найдешь никакой пыли, какие-то фарфоровые статуэтки и кружевные салфетки на комоде, которыми я бы и сегодня не отказалась украсить свою спальню, наконец, современные кровати, а не железные страшилища с набалдашниками, и повсюду - цветы. Нет такого времени года, чтоб у бабушки ничего не цвело в огороде: весной – нарциссы и петунья, летом – лилии, георгины, пионы, осенью – гладиолусы. Палисадник выходит как раз на тюрьму, и арестанты, которых неизменно выгоняют на строительные работы, то и дело пялятся в наш огород. Но главная страсть бабы Нюры – гортензия; большущие розовые шапки этого цветка, что стоят на ее окнах, я видела только в южной Черногории… А еще баба Нюра вышивает, вяжет и шьет, умеет прясть и ткать, и если бы ведению домашнего хозяйства где-то учили и выдавали документы об образовании, бабушка была бы доктором этих самых наук. Как профессиональная жена, любую бытовую проблему она сокращает до мелочи, а мелочей не замечает, дом у нее – полная чаша, хотя денег всегда в обрез.
Если бы это хоть кем-то когда-то ценилось!.. Когда ей одновременно сдают на лето всех четверых внуков, от которых в прямом смысле слова только перья летят, бабушка философски качает головой и опять заводит пироги с ягодами, чтобы нам было чем полакомиться. Я не помню, чтобы она когда-то кричала, хотя наш квартет мог вывести из себя мраморную статую. Но внуки – это так, семечки. Самый тяжкий бабушкин крест – младший брат Саша, красавец и выпивоха, который всю молодость и красоту «растратил на водку и баб» и теперь живет «у какой-то старухи», так как жить ему больше негде. Старухи периодически меняются, но через несколько лет он оказывается на улице, и баба Нюра каким-то чудом выбивает для него комнату в двухэтажном деревянном доме. Крыша над головой там есть, а еда – далеко не всегда, и «братИк Саша» регулярно наведывается к нам. Баба Нюра его кормит, укладывает на диван в столовой и, провожая, дает три рубля.
- Вот ведь как, - вздыхает, глядя на него, мамочка, - а когда-то был всеобщим любимцем. Бывало, прибежишь к бабушке Александре с речки перекусить, тянешься к плюшке, а она по руке – раз, раз! - хлеб бери, а плюшки на молоке – сыну Сашеньке…
И в моем подсознании делается зарубка о последствиях передозировки любви.
Баба Нюра, которая едва может расписаться за пенсию, но обладает великолепным здравым смыслом и потрясающим юмором, - семейная притча во языцех, а ее время от времени проскакивающие диалектные выражения – наши любимые цитаты. Баба Нюра боится парохода и стригущего лишая, раз пятьдесят в день моет руки; чтобы подчеркнуть бедра, зимой и летом носит теплые подштанники на резинках, выключает за всеми свет, перед выходом из дома (чтоб уж не сомневаться) произносит вслух: «Утюг я выключила!», перед дорогой непременно крестится «ангел – встречу, Христос – на пути, Богородица вслед посмотри», говорит «полоротый», «супротивный», «уповод» и «не дикой сделается», а нам смешно. Когда мы с ней куда-то идем, она к месту сыплет народной мудростью вроде «Бог напитал – никто не видал» и объясняет, что тот, кто грызет ногти – самый несчастный человек на всем свете. На каждую ситуацию у нее своя присказка. Мужчинам она не может простить вредных привычек и говорит, у курильщиков легкие черные, как угли, женщинам не прощает неряшества – от такой муж сбежит. Про сбежавшего мужа я слышу все детство, хотя как будто во всей нашей родне мужья на месте. Если на меня пытаются надеть дополнительные штаны или призвать к чистоте рук, я говорю, что «я вам не баба Нюра». Выражение «как баба Нюра» в нашей семье – насмешка, призыв к современности, ирония, переходящая в сатиру. «Как баба Нюра, боюсь лететь самолетом», «Как баба Нюра, накрасилась и пошла в магазин за хлебом», «Как баба Нюра, выключаю за всеми свет»… На каждый случай – своя «баба Нюра».
Каждый день бабушка не по разу вспоминает погибшего Борю, который приснился ей месяца за два до гибели: ушел будто бы за речку и потерялся, и, как ни искала она его, как ни звала - не вернулся назад. Баба Нюра объясняет, что если бы Боря не умер, то в том году закончил бы школу, на следующий - пошел бы в армию, а затем – в институт. Так в рассказах бабушки Боря добирается до женитьбы, детей и словно бы проживает прерванную жизнь. После его смерти наша баба Нюра не хотела жить – несколько недель лежала, отвернувшись к стене, не реагировала на детей, не доила корову... Мамочка возвращалась из школы, что-то готовила и убирала, соседка обихаживала скотину, дед Николай возвращался с работы, пытался как-то уговаривать жену, а однажды устроил такой скандал, что она молча встала и снова начала жить. Автоматически. До моего рождения оставалось всего восемь лет.
«До моего рождения» – это другая эпоха, вопросами о которой я без конца донимаю взрослых.
Мне объясняют:
- До твоего рождения были твои мама и бабушка, а до них - прабабушка Александра, которую ты боишься и считаешь бабой-ягой…
Прабабушку Александру, которую я боюсь и зову бабой-ягой, в молодости звали «шелковницей», потому что она, единственная в деревне, имела шелковые сарафан и платок. Семья Александры считалась богаче других: чтобы справиться с обширным хозяйством, брали работников. Одним из таких работников и стал будущий муж моей прабабки, Павел, отец бабы Нюры. Несмотря на бедность, вынудившую его идти в батраки, Павел Макарыч, прозванный в округе Морозом за то, что до заморозков, а то и зимой, ходил босиком, считался женихом завидным. Атлетического сложения и веселого нрава, страстный охотник и рыболов, прадед Павел понимал язык зверей и растений, мог выжить в лесу без всего и одним топором построить дом-пятистенок. Худенькую, не по-деревенски хрупкую и плохо приспособленную к тяжелому труду Сашу с радостью отдали за этого богатыря.
- И вот представь, - рассказывает баба Нюра, – венчание, созвали всю родню. Только вернулись из церкви и сели за стол, кто-то из гостей обмолвился: на угор утки прилетели. Павел Макарыч, как был в нарядной рубахе, вскочил, схватил ружье, крикнул новобрачной «Я только взгляну!..» - и был таков.
….Не успела Александра выйти замуж, вся семья и почти вся ее деревня погибают от тифа. Кроме мужа, у нее никого нет, вместе они увлеченно занимаются устройством дома, который Павел строит, как и обещал, с большими хозяйственными пристройками и ледяным погребом для хранения молока и мяса. Он работает в колхозе конюхом – очень уж лошадей любит, но свою лошадь заводить опасается: ясно же, раскулачат. Все свободное время Мороз проводит в лесу; когда начинается грибная-ягодная пора, вместе с соседями на подводах отправляется в самую чащу на несколько дней и привозит оттуда годовой запас грибов и ягод. Грибы сушат, вымачивают, солят, бруснику заливают водой, а клюкву – морозят, чтобы было чем в пост прокормиться. И эта постная еда всегда считалась самой вкусной. Все бы ничего – и хозяйственный муж, и детей – их в семье четверо – любит, зовет «желаненчиками»… Но еще больше любит уходить-уезжать на заработки – то в Петроград-Ленинград, то на ветлужские молевые сплавы. Итог этих «заработков» всегда один: муж возвращается после очередного загула без денег и, опасаясь Сашенькиной грозы, произносит одну и ту же фразу:
- Денег али молодца?
Выбора у Александры нет, и «молодца» принимают обратно.
Впрочем, «заработки» - это по молодости и до войны. Деда Павла призвали на фронт пятидесятилетним, в атаку он бегать не мог, а вот на полевой кухне справлялся отлично. И стояла эта кухня всегда на передовой, и бывало, разбомбят ее начисто, а Павлу Макарычу все нипочем – за четыре года даже ни разу не ранило, добрался со своими котлами до Берлина. Самое яркое бабушкино воспоминание об отце – май сорок пятого. Павел Макарыч возвращается живой и невредимый, успевает дать домой телеграмму, и его едут встречать в соседнее село всей деревней на лошадях. Кажется, несколько дней тогда разбирали гостинцы: ажурные накомодники, скатерти, пальто и пиджаки из необычных дорогих тканей. Александра над этими гостинцами принимается рыдать навзрыд: муж вернулся, а девятнадцатилетний Иван, ее первенец, погиб, пропал без вести в первые дни войны…
Сватать мою бабу Нюру, красавицу, точную копию Павла Мороза, начали с пятнадцати лет – в восемнадцать она вышла за Колю Голубева из соседней деревни Бычиха. Как-то сразу пришелся ей по душе этот не по годам серьезный парень, которому в девять лет пришлось стать главным мужчиной в доме, а после и вовсе единственным взрослым в семье. Отца Николая, Федора Голубева, убило молнией в грозу, когда Коля учился в третьем классе. Федор, возвращаясь домой с сенокоса, решил переждать летний ливень и забежал под старую березу, одиноко стоящую в поле… Младшим брату и сестре – год и шесть. Пришлось мальчишке встать за плуг и пахать наравне со взрослыми.
Дед Николай Федорович часто вспоминал:
- Постоянно, даже ночью, хотелось есть, а из еды – только постные щи да картошка… И однажды, когда матери не было дома, я случайно наткнулся на припрятанную сметану, не выдержал, затворил тесто, напек блинов для брата и сестры, ну, и сам, конечно, наелся… Как же потом мне досталось от матери, которая берегла эту сметану для продажи, чтоб выручить нам на одежду хоть какие-то деньги!
Мать Коли, Прасковью Николаевну Голубеву, в девичестве Комарову, другую свою прабабку, я видела в трехлетнем возрасте и запомнила длинноносой жилистой набожной старухой в длинных мужских рубахах навыпуск. Если бабушка Прасковья зевает или ест, то непременно крестится и оглядывается, «чтобы нечистый не залетел», громко ругает моего папу, когда тот говорит слово «черт», и велит мне хорошо себя вести, чтобы «бесы не утащили». Кто такие бесы, я понимаю с трудом, но задавать вопросы боюсь и, видя, с каким почтением относится к Прасковье мамочка, в знак послушания киваю головой. Эта бабушка разительно отличается от всей женской половины родни неулыбчивым видом, нежеланием нравиться и каким-то внутренним стержнем, понятным даже мне, ребенку. На все про все у Прасковьи, прозванной за длинный нос «Комарихой», свое мнение, а не нравится – не неволю. В девяностые мне рассказывают ее историю, и многое становится понятным. Революцию неграмотная, но очень деловитая Прасковья, выросшая в зажиточной деревенской семье, активно не приняла. Потому что эта непонятная ей напасть-революция не только отнимала у людей трудом заработанное добро, но запретила женщине главную радость – ходить в церковь. Естественно, Прасковья Николаевна не послушалась, бегала в белокаменный Николо-Шангский храм в ближайшее село, как только выдавалось время. И детей тому же учила. А уж если батюшка-настоятель по великим праздникам или в засуху для молебна сам наведывался к ним в Бычиху, то останавливался только у Голубевых, в самом бедном, под соломенной крышей, бычихинском доме. Смотрела-смотрела на это советская власть, да и завела в девятьсот тридцатом на Прасковью Николаевну дело, осудила ее и отправила на несколько лет в «Карагандалаг». Не помогли ни заступничество односельчан, ни слезы детей. Бесы, они и есть бесы, - вздохнув, перекрестилась на суде Прасковья, и вину свою не признала. Николая к тому времени призвали в армию, дома за хозяйку осталась четырнадцатилетняя сестра Шура, а на ее попечении – девятилетний брат Федор – хорошо хоть в детдом не отправили. Как и все, Николай думал, что арест матери – ужасное недоразумение, и, в конце концов, все разрешится, чтобы помочь семье, вступил в комсомол, и каждый месяц писал Надежде Константиновне Крупской2[2] – просил освободить мать. И то ли письма дошли, то ли и вправду детей пожалели, но через полтора года Прасковью действительно досрочно освободили и разрешили вернуться домой…
В армии, кажется, проявилась страсть моего деда Николая к учебе, и особенно к далеким берегам, которые так хотелось увидеть. Всё изменила война. Призвали маминого папу в сентябре сорок первого; целый эшелон ушел в тот день из Шарьи в Прибалтику, а домой из этого эшелона вернулось три человека. Война для младшего комвзвода пехотинца Голубева продлилась несколько месяцев, до декабря, а в декабре сорок первого он был тяжело ранен. Рассказывал о том бое своим дочерям незадолго до смерти, когда уже можно было такое рассказывать: выдали винтовку без ремня и горсть патронов - всё, в атаку…
Писем практически не было. В начале сорок второго жена Нюра получила телеграмму: такого-то на санитарном поезде буду проезжать через вас. Значит, жив!!! Посмотрела на дату – сегодня! – в чем была, побежала к вокзалу. И действительно, подходит санитарный поезд. Военный в белом полушубке открывает тамбур, помогает зайти в вагон: ну, ищи, коль успеешь. Господи, все одинаковые, все в бинтах, все лежат - как узнаешь? Так и шла – мой? не мой? – по составу. Наконец, отыскала: вот Коля!.. Худой, обритый наголо, одни глаза и скулы. Прижался к ней лицом, не отпускает; первый вопрос – про ребенка:
- Почему ты без Гели, одна?!
- Геля у мамы в деревне…
Так и ехала с ним до следующей станции: плакали, обнимались, прощались. Ну, а после по шпалам назад.
В тыловом госпитале Николай Федорович пролежал три месяца – собрали по кусочкам; рука не действовала, ногу подлечили, но воевать с этим было нельзя.
- Если бы папа погиб - никаких ИНСТИТУТОВ, - иногда говорит моя мама. – Мы бы все стали доярками…
В конце войны дед Николай пошёл в вечернюю школу, учился на бесконечных курсах, стал инспектором ОРСа, вел большую общественную работу и при всякой возможности возил детей в Москву, чтоб те «не чувствовали себя деревенскими». Они и не чувствовали: после того, как мамочка совершила революцию с институтом, младшие, Надя и Леня, уехали учиться в Москву, и в доме надолго поселилась радость. Учить троих, конечно, было тяжело. Выручали корова и соседка тетя Поля Пузырева, которая всегда давала в долг, а бабушка, продав молоко, этот долг возвращала.
Брак мамочкиных родителей, на мой взгляд, был счастливым. Несмотря на трагедию с Борей и вечное безденежье, до старости Анна Павловна и Николай Федорович любили друг друга, и отношения их были, я бы сказала, игривыми. Как же мне нравилось остаться у них ночевать, улечься между ними на кровати и до ночи слушать бабушкины рассказы о деревне и деревенской родне. Бытовые подробности этих рассказов («белье стирали щелоком, а после отбеливали во дворе на снегу», «женщины ни трусов, ни штанов не носили») я могу слушать бесконечно, дивясь пропасти между «той» и «этой» жизнью, которая составляет каких-то сорок-пятьдесят ничего не значащих для вечности лет.
В пятилетнем возрасте меня забирают от бабушки и отдают в детский сад, который я не то чтобы ненавижу, а так, с трудом терплю. В саду все чужие – дети и взрослые; лучшее время – прогулка, когда к тебе сильно не пристают, и можно пожить своей жизнью. На прогулке мимо садика, который стоит прямо у железной дороги, то и дело ходят поезда, и мы, если видим в них машиниста, просим привезти нам мороженое. Мороженое никто никогда не привозит, но то, что когда-нибудь привезут, – это точно. Да и само наличие паровоза, который куда-то едет, для нас, запертых за забором, чудо. Иногда я уговариваю бабушку забрать меня отсюда до дневного сна, и это – подлинное счастье. Как только мы выходим за ворота, я словно бы обретаю весь мир и радуюсь всякой ерунде вроде бездомных собак, домов и деревьев: солнце стоит высоко, мне дарована свобода, и я стараюсь не расплескать это чувство. Должно быть, то же самое испытывают заключенные в первые минуты освобождения. Я и не подозреваю, что детский сад с пяти лет - невероятное, просто фантастическое везение. Отпуск по уходу за ребенком женщинам дается до трех месяцев – после этого младенец отправляется в ясли, а затем, с трех лет – в сад. Конечно, «все» как-то выкручиваются, находят нянек и бабушек хотя бы до года, но есть такие, кто сдает ребенка в эти ясли, как предписано государством… Моя двоюродная сестра Оля, кстати, отправилась в ясли двенадцати месяцев от роду, и Надя потом в ужасе рассказывала мамочке по телефону:
- Прихожу забирать, а она описалась, сидит на голом полу вся ледяная и даже не плачет…
Только потом, работая логопедом в детском саду, разговорившись с воспитателями-ветеранами, я узнаю подлинные ужасы о яслях: кого-то вживую сварили, когда подмывали – сорвало кран с горячей водой, кого-то утопили, отвлекшись на секунду, на кого-то рухнул детский грибок на участке… В моем шарьинском садике все было относительно благополучно, если не брать во внимание ощущение тюрьмы и того, что тебя сдали в камеру хранения.
Иногда такой камерой хранения мне представляется наша Шарья, особенно осенью, в межсезонье, когда не происходит ничего, а настоящая жизнь бурлит, видимо, только в Москве, но даже я, которая то и дело ездит в эту Москву, начинаю сомневаться: а есть ли она? Может, Москвы-то и нет? И вот это ощущение, что в мире, кроме твоего городка, ничего нет, - главное ощущение моего советского времени.
В доме бабы Нюры время тоже как будто стоит, и мы любим здесь собраться по поводу и без повода. На столе у бабушки – зимний салат, летние заготовки, пряженцы, холодец и жаркое, а на десерт – пироги с ягодами. Я прибегаю голодная и холодная, и какое же это счастье – съесть первый горячий пряженец из русской печки! Кажется, это только начало, но после пряженцев с молоком проглотить уже ничего невозможно – разве что кусочек ягодника? – и бабушка принимается за свои вечные истории в жанре бытовой комедии, над которыми мы, зная их наизусть, хохочем до слез.
…Проходит лет тридцать. Я давно живу в Перми: имея отличную квартиру в центре города, из-за загазованности мы вынуждены на время переехать в дачный дом с печным отоплением и огородом, чтобы было где гулять с ребенком. Родные и знакомые пребывают в недоумении: туалет – на улице, из удобств – одна холодная вода, как ты со всем с этим справишься? Но я вздыхаю с облегчением: не нужно ради прогулок каждый день ездить на такси в лес и выруливать с коляской сквозь бесконечные автостоянки и бензоколонки. Огород в старом доме – двенадцать соток, в палисаднике – буйство сирени, а до леса – минут пять ходьбы. Я вхожу в этот дом и вздрагиваю от знакомых бабушкиных запахов молока, коровы и сена – прежние владельцы когда-то держали большое хозяйство, дом впитал эти запахи и теперь их нам отдавал. И сейчас уже я – баба Нюра возле печи, которую топлю, как профессионал со стажем. «Ангел – встречу, Христос – на пути» давно прописалось в моем лексиконе; перед тем, как выйти, я «уповод»[3], то есть очень долго, собираюсь, и если перед этим гладила, всегда говорю себе вслух: «Утюг я выключила? – Выключила. Можно идти».
[1] ОРС – отдел рабочего снабжения.
[2] Надежда Контсантиновна Крупская – супруга В. И. Ленина.
[3] Уповод (диалект.) – срок, время в несколько часов.
Если текст понравился, поставьте, пожалуйста, лайк. Подписаться на канал можно Здесь
Карта Сбербанк 4276 4900 1853 5700
Продолжение здесь:
Дневник пионерки. Глава 13. Программа "Время"
Дневник пионерки. Глава 14. Здоровье
Дневник пионерки. Глава 15. "А ну-ка, девушки!.."
Дневник пионерки. Глава 16. Будни великих строек
Дневник пионерки. Глава 17. В гостях у сказки
Дневник пионерки. Глава 18. Советский Союз глазами зарубежных гостей, или "Кабачок 13 стульев"
Дневник пионерки. Глава 19. Вечный зов
Дневник пионерки. Глава 20. Очевидное-невероятное
Дневник пионерки. Глава 21. АБВГДейка
Дневник пионерки. Глава 22. Наши соседи
Дневник пионерки. Глава 23. Человек и закон
Дневник пионерки. Глава 24. 600 секунд
Дневник пионерки. Глава 25. Семнадцать мгновений весны
Другие публикации канала:
Письмо. Рассказ
Клад. Рассказ
Как я стала помещицей
Сам я живу в вагончике, а в трёхэтажном жоме - страусы и индюки
Бабушка и её женихи
Как няня вышла замуж
Взлёт
А вызнали, что человеческой жизнью управляют дома?
Транзитный Сатурн
Волшебник Данилин
Все, кто мог, продали большие дома
Как девушка убежала в Испанию
Как я похудела до 44-го размера
Женщина вокруг сорока. Повесть