Вася Куликов был общим любимцем команды. Это был красавец-гигант, необычайно высокого роста, широкоплечий, с очень правильными чертами лица, он был настоящим символом мужской красоты и силы. Ко всему он еще был феноменально силён. Когда мужики в спортзале в искаженными от напряжения лицами пыхтели, выталкивая из последних сил штангу наверх, Вася обычно сидел в сторонке и травил анекдоты. Мужички не раз подначивали его: покажи, мол, Вася, настоящую силушку богатырскую этим кривобоким охламонам. Однако, Вася только отмахивался, как от назойливой мухи. И лишь раз я наблюдал сам, как он не выдержал, поспорив с кем-то, подошёл к тяжеленной штанге, которую предыдущий силач так и не смог одолеть, плотно ухватил её за гриф посредине одной рукой, мощным рывком вывел её наверх, отжал два раза и презрительно бросил на помост.
Раньше Василий был водолазом, там силушка нужна в самый раз. Но, по его словам, он вовремя заметил, что длительная работа под водой способна подточить любую силушку, и он ушел, пока не потерял здоровья. Когда Вася снимал рубаху, все могли видеть шрамы по всему телу, полученные в портовых драках. На судне Вася работал матросом первого класса. Работал шутя, как будто играл в несложную игру. Понятно, что такому крупному мужику совсем непросто найти себе достойную подругу, но он нашел именно такую – себе впору. Валя Куликова также была очень крупная, спокойная и красивая женщина. Не было на судне человека, который мог бы остановить Васю, а вот супругу свою он слушался совершенно безропотно, никогда не спорил и не пререкался с ней. Если он приходил в каюту пьяный, она коротко указывала пальцем на пол: «Твое место здесь», и он покорно укладывался спать на полу. Впрочем, по нашим понятиям, Вася пьяным вообще никогда не был, потому что напоить его было невозможно. Он мог выпить бутылку водки из горлышка единым махом, предварительно раскрутив её, и после этого оставался весь вечер точно таким же, как до выпивки. И только по блеску глаз можно было определить, пил он или нет. Именно этим признаком и руководствовалась строгая супруга.
Несомненным талантом Васи было его умение рисовать, причём его больше притягивали не пейзажи и натюрморты, а портреты людей. Рисовал он карандашом или тушью, но очень профессионально. Больше всего у него было портретов своей жены. Надо сказать, что они получались и наиболее красивыми, поскольку здесь удачно соединялись красота самой натуры и точность штриха. По этим портретам я, например, мог судить, насколько он любит свою супругу. Когда я спросил его, пишет ли он маслом, он ответил, что у него и для рисунка карандашом никогда не было учителя, а масло требует не только исходного таланта, но и владения техникой, поэтому он даже и не пробовал это дело. Наш замполит эксплуатировал талант Василия, заставляя его оформлять свои стенды передовиков и плакаты с призывами «догнать и перегнать». Но для замполита Вася бесплатно работать отказывался и, малюя аккуратно его галиматью, имел с этого хоть какой-то навар, компенсирующий скукоту этого занятия.
Чтобы завершить портрет Васи Куликова, следует отметить, что он еще обладал приятным баритоном и частенько пел, аккомпанируя себе на гитаре. В те годы Вася был для меня настоящим кумиром, но я завидовал ему не совсем белой завистью, поскольку я думало себе примерно так: «Сам ты, конечно, тоже кое что можешь, но ты сравни. Ты ни разу не видел, чтобы Вася тренировался в спортзале, где сам ты ежедневно проводишь по полтора часа в изнурительных тренировках, но он сильнее тебя в два-три раза. Ты умеешь играть на аккордеоне, а он играет на гитаре, но ведь и занятиям с аккордеоном ты не жалеешь часов, а кто видел, чтобы Вася когда-нибудь усердно разучивал какую-то пьесу? Ты умеешь немного рисовать, но тебе никогда не сравниться талантом с Васей. Иными словами, ему просто задаром от рождения дано то, чего тебе приходилось достигать изнурительным и упорным трудом. При этом ты не куришь и не пьешь, а он не стесняется тратить все эти богом данные таланты, время от времени напиваясь с матросами и тратя силушку в бессмысленных драках». Мне казалось, что при моих добродетелях было бы справедливее, если бы я был талантливее Васи, но небеса руководствовались какими-то своими понятиями о справедливости.
10
Ещё во время зимнего ремонта мне в каюту временно поселили сварщика Валеру. Это был простой, бесхитростный работяга, любитель посидеть в компании, выпить и закусить. Через пару недель он привёл в каюту подругу Зинаиду и познакомил меня с ней. Сначала Валера вёл себя тихо, понимая, что в этой каюте он лишь временный жилец. Потом я, вернувшись с вахты, стал заставать его с Зинаидой в койке с задёрнутой занавеской, но говорить что-либо взрослому человеку я считал для себя нетактичным, чтобы не подумали, что я ханжа. Потом этой моей деликатностью они стали пользоваться всё откровеннее и нахальнее. Валера щекотал её в койке, а она заливалась идиотским хохотом. Мне становилось неудобно перед соседями. Валя стала спрашивать меня с улыбкой: «Ты что, бордель у себя в каюте открыл?». Тогда я набрался смелости и попросил Валеру не приводить больше женщин в каюту. Сам он мне ничего не сказал в ответ, а вечером пришла Зинаида, уселась за столиком напротив меня и спросила:
– Вот ты моряк, вроде, а мужчиной совсем не пахнешь, не пьешь и не куришь.
Я понял, что быть деликатными с некоторым типом людей, это только зря портить себе нервы и спросил:
– А что по-вашему означает «пахнуть мужчиной»? Может, это – пахнуть табаком и пьяной блевотиной? В таком случае я действительно не пахну и не желаю пахнуть мужчиной. Только у меня на этот счет свои понятия, и я впредь прошу Вас не появляться в моей каюте.
Зинаида не стала со мной спорить и ушла, но Валера здорово на меня тогда обозлился. В качестве компенсации он начал приглашать в каюту компании дружков с подружками и пьянствовать. Меня это нервировало гораздо меньше, поскольку на сон при наличии шума я особенно никогда не жаловался, только запрещал курить в каюте. Вся эта ерунда закончилась, когда однажды я услышал из-за занавески, как одна из приглашённых девиц, сильно подвыпив, полезла в стол, достала там мое письмо из дома и стала громко для всех читать его вслух. Я понял, что самое время ставить точку, вскочил в одних плавках с койки и решительно отрубил:
– Предлагаю всем без исключения немедленно покинуть мою каюту, иначе через двадцать секунд я буду выбрасывать вас по очереди.
Наиболее трезвая публика тут же поднялась, извинилась и гуськом потянулась к двери, ибо вид у меня был совсем недвусмысленным. Остались двое, которые ничего не соображали и подняться сами не смогли. Я аккуратно брал их по очереди за шкирку и выводил за дверь, где прислонял к переборке. Валера попытался вступиться за приятелей, тогда я ему повторил с угрозой:
– Я ведь сказал всем покинуть....
Он уцепился за какой-то поручень, противясь моему желанию вытолкать его за дверь, а я сменил тактику и наоборот – толкнул его вглубь каюты. Валера не удержался и, падая, зацепил рукой плафон бра над столиком. Плафон лопнул, и стекло оставило на кисти руки длинный разрез, из которого брызнула кровь. Валера ничего не понял спьяна, решив, что я полоснул его ножом. Не в силах быстро подняться на ноги, он на четвереньках быстро выполз из каюты. Я выкинул его вещи в коридор, умылся над раковиной, оделся, запер каюту и пошел к старпому предупредить, что соседа своего я выкинул из каюты и больше туда его не пущу. Надо сказать, что эти решительные мои действия значительно добавили мне авторитета среди команды. На море деликатные люди не в чести. Их там считают обыкновенными слюнтяями.
За две недели до выхода в рейс мне в каюту поселили нового соседа, теперь уже предварительно согласовав со мной. Новый сосед Михаил Аркадьевич оказался инженером по технике безопасности. Это был полный, представительный дядька сорока пяти лет, в строгом черном костюме с бабочкой, благородной шевелюрой с чуть заметной проседью и приятными, интеллигентными манерами. Больше всего, на мой взгляд, он был похож на оперного певца. Он был женат, и в это самое время его дочь сдавала выпускные экзамены в музыкальной школе. Михаил Аркадьевич волновался за результаты её выступления, днём купил на рынке букет и помчался поздравлять свою дочь. Позже он с гордостью рассказывал мне о своей семье, о дочери и о породистой собаке – сенбернаре. Словом у меня сложилось впечатление о нем, как об исключительно порядочном семьянине.
С самого начала, мой сосед начал меня неназойливо так поучать, что почём в этой жизни и как правильно следует жить. Работы у него на судне, сами понимаете, никакой не было, как и позже в рейсе, поэтому до выхода в море сосед появлялся крайне редко, отводя душу последние деньки дома, в семье. Оставаясь один, я стал приводить теперь Валю к себе в каюту. А однажды он появился утром рано и застал нас еще спящими у меня на койке за ширмой. Он, конечно, обо всём сразу догадался по некоторым предметам женского туалета, разбросанным по каюте, но, как человек деликатный, чтобы нас не смущать, громко произнес бодрым голосом:
– Молодежь, я принес бутылочку доброго винца, чтобы отпраздновать отход в море. Пока вы тут встаёте, я на пятнадцать минут удалюсь по своим делам.
Затем он вышел, а мы стали торопливо одеваться, смущённые тем, что нас застукали. Через двадцать минут наш сосед снова зашёл в каюту, неся в руках кульки с фруктами, сладостями и печеньем. Я представил ему Валю, как мою невесту, а он церемонно приложился к её руке. Затем мы сели за стол, откупорили бутылку, пили вино, смеялись и шутили.
Когда Валя вышла, он подмигнул мне плутовато и спросил:
– Что это, мой юный друг – лёгкий флирт или глубокое увлечение?
Когда я стал уверять его в серьёзности своих намерений, Михаил Аркадьевич мягко тронул мою руку и перебил:
– Послушайте меня, пожилого человека. Я пожил и знаю жизнь. Как будущая супруга она вам не пара, ибо вы слишком юны и неопытны. Это мне она может подойти как супруга или любовница. Вы знаете, сколько у меня было женщин? О, даже я сам могу лишь приблизительно назвать это число. И при всём при том, я уверяю Вас, что глубоко уважаю свою жену и безумно люблю свою дочь. У меня и сейчас есть несколько девочек, и я Вас могу заверить, что это самые красивые девочки Владивостока. Но любовь и супружество – это не совсем тождественные понятия. Я не хочу никоим образом Вас обидеть, но, поверьте мне, я вижу вашу ситуацию насквозь. Для Вали Вы, мой юный друг, – последний шанс. Ещё несколько лет, и для неё уже будет поздно делать свой выбор. Вот почему она так старается Вас обаять. Она, конечно, Вас не бросит никогда, но Вы сами разочаруетесь в ней максимум через пять лет и бросите её, потому что поймете, что на свете так много юных прелестниц.
Меня, разумеется, нисколько не сбили с толку все «мудрые» слова этого старого искусителя. Я уже тогда был довольно упрямым человеком, но возражать ему явно не стоило, потому что всем логическим аргументам цена – ровно грош, а для настоящего доказательства нужно было прожить жизнь. Видя мою внутреннюю убеждённость, Михаил Аркадьевич не стал настаивать на продолжении спора. Я не собирался даже мысленно выступать судьёй его странного отношения к женщинам, но мне было просто непонятно и любопытно, как можно быть приличным семьянином и иметь «девочек». Для этого у меня, видимо, не хватало воображения.
Позже я понял, что Михаил Аркадьевич был просто мелочным человечишкой. Будучи совершенно не занятым в свое рабочее время, он сколотил бригаду грузчиков, в которую включил меня и Германа. Мы подрабатывали на разгрузке в трюмах. Нам было приятно работать вместе, мы постоянно перешучивались или вели глубокомысленные диспуты. Вот только когда я списывался с судна, попросил Михаила Аркадьевича, как бригадира, отдать мой заработок Вале. Валя же приехав ко мне, сообщила, что бригадир сказал ей перед отъездом, что я, собственно, ничего и не заработал, поскольку был на разгрузке всего раз или два. Вот вам и вся мораль. Михаил Аркадьевич ведь понимал, что меня он больше не увидит, и спрашивать с него будет некому. Но то, что он зажилил деньги у будущего студента, которому никакие родители ничего не пришлют, ибо нет этих родителей, надолго подорвало у меня веру в таких вот интеллигентных философов.
11
Прощался я с Валей и с «Чернышевским» в довольно пасмурный день. В Охотском море штормило, и катер высоко швыряло на волнах, грозя разбить о борт неуклюжего гиганта, выкрашенного в траурно-черный цвет. На душе было паскудно. Я накинул на Валины плечи свой чёрный бушлат, в последний раз крепко прижал к себе её стройное, мокрое от солёных брызг тело и молча стал спускаться по трапу, а потом мы долго смотрели на удалявшиеся фигурки друг друга, пока серая пелена дождя не поглотила нас.
Когда ровно через двадцать лет я вернулся во Владивосток, я был один. Валя умерла молодой, оставив мне дочку и сына. От Томки Зуенковой я узнал, что наш «Черныш» после той путины только один год ещё ходил в море, а потом его продали японцам на металлолом. Японцы отбуксировали этот реликт эпохи в Нагасаки и там порезали его, как у нас говорят, «на гвозди». Удивительное дело, этот странный «Чернышевский» всего лишь год был для меня временным домом, но вот до сих пор я с тоской вспоминаю каждый поворот его коридоров, формы его надстроек и мачт, и мне кажется, что даже металл этого плавучего гиганта был насквозь пропитан нашей с Валечкой любовью, как, впрочем, наверняка и любовью многих других моряков. И как жаль, что нет этого кладбища кораблей, куда мы могли бы прийти уже совсем седыми, чтобы еще хоть раз пройти по ржавым палубам домов нашей юности и вспомнить в точности те слова, которые ты шептал на корме своей девчонке, влюбившись в самый первый раз в своей жизни.