Фольклор, литература и философия восточно-славянских народов пронизаны одной основной идеей: как сделать жизнь на земле справедливой? Можно, не боясь ошибиться, утверждать, что в русской литературе, например, нет ни одного значительного произведения, в котором этот вопрос так или иначе не затрагивался бы.
Но мы остановимся на одном, может быть, самом загадочном произведении русского духа: романе Ивана Гончарова «Обломов». Единственный в своем роде роман, наверное, не только в русской, но и в мировой литературе, главный герой которого на протяжении всей жизни так и не может решиться на какое-либо активное действие: читатель застает его лежащим на диване и там же его оставляет. За прошедшее столетие «обломов» стало едва ли не нарицательным именем для обозначения русской натуры, употребляемым столь же часто, как лентяй, дурачина, лежебока, увалень, неспособный ни к какому труду. Такое прочтение «Обломова» установилось со времен революционно-демократической критики, было подхвачено соцреализмом, перешло в школьные учебники, внушалось нам с детства. Но задумаемся, смогло бы столь одномерное произведение стать известным во всем мире, ведь роман переведен на многие языки?
Уже одно это подсказывает, что не все так просто с Обломовым, с его непрошибаемой ленью, что есть в нем нечто загадочное и необъяснимое, даже симпатичное, вызывающее скорее не осуждение, а сочувствие. А главное, в нем улавливается нечто действительно исконно русское, потаенное и неистребимое. «Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались», — жаловался Ленин в 1922. Но что именно и почему Обломов отвергает все усилия увлечь его какой-либо деятельностью, чего ждет его душа — остается невыясненным, кажется, и по сей день.
Из попыток разгадать загадку Обломова, на наш взгляд, самая удачная принадлежит Михаилу Пришвину: «В этом романе внутренне прославляется русская лень и внешне она же порицается... Никакая «положительная» деятельность в России не может выдержать критики Обломова: его покой таит в себе запрос на высшую ценность, на такую деятельность, из-за которой стоило бы лишиться покоя... Иначе и не может быть в стране, где всякая деятельность, направленная на улучшение своего существования, сопровождается чувством неправоты, и только деятельность, в которой личное совершенно сливается с делом для других, может быть противопоставлена обломовскому покою».
Но здесь, можно сказать, половина разгадки. Потому что нужно еще понять, что это за деятельность, в которой «личное совершенно сливается с делом для других» и которая единственно может побудить Обломова расстаться с покоем. И, что немаловажно, как к ней правильно приступить? Разве вышеприведенная реплика Ленина не свидетельствует, что большевики приступили неправильно, что Обломов, русская душа, не принял их «деятельности»? Да, они где обманом, где силой подняли его с дивана и заставили что-то делать, но это было делание принудительное, полумеханистическое. Внутренне Обломов остался на диване, еще больше уйдя в себя, так сказать, укрывшись одеялом с головой. Такое душевное состояние Обломова можно назвать одновременно и атавистическим, и пророческим. Атавистическим потому, что оно еще всецело заполнено настроением души ощущающей, хранящей память о былом инстинктивном, искони существовавшем единстве, братстве всех славян, что, например, внешне выразилось в том, что общинная жизнь и общинное мировоззрение просуществовали в восточном славянстве вплоть до начала 20 в., тогда как в Средней Европе община распалась еще в позднем Средневековье, когда в земную жизнь вошел принцип индивидуального «Я».
По всей видимости, душа Обломова, как душа всего русского народа, хранит воспоминания об этом, согревается ими, как тело Обломова одеялом. Но правильно ли провести всю жизнь, купаясь в этом чувстве, в этих отчуждающих от реальности полусновидческих воспоминаниях, что образно передано в романе как лежание на диване? Из-за такого расслабляющего (т. е. делающего недееспособным) воздействия это душевное состояние и названо нами атавистическим. Но его же можно назвать и - пророческим. Потому что оно указывает на ожидающую возможности проявить себя во всей полноте предрасположенность славянской души к вмещению в себе единящего всех людей (названного Достоевским «всечеловеческим») принципа братолюбия. Этого затаенно ждет русская душа, к этому стремится, потому что стремление это в природе ее.
В свете только что сказанного становится понятным, почему Штольцу так и не удается пробудить Обломова. Проследив за отношением Обломова к своему единственному другу, мы увидим, что он все время колеблется: принять — не принять. Такое его состояние психологически совершенно правдиво. С одной стороны, Обломов видит честность и внутреннюю порядочность Штольца и несомненные хорошие последствия его деловой активности; с другой — он ощущает его слишком сосредоточенным на земном, равнодушным к христианским идеалам. И потому Обломов никак не решит: благословенна эта деятельность или нет? Мы можем посмотреть, на их взаимоотношения и шире, можем увидеть в Штольце представителя той Европы, которая развила индивидуальное начало, выработала душу рассудочную, плодом деятельности которой и является преимущественно европейская цивилизация, но не прогрела это индивидуальное начало христианством, а в Обломове — душу русского народа, тянущуюся и одновременно инстинктивно стремящуюся отпрянуть от этой сосредоточенной на материальном цивилизации. Таким образом, импульс рационального эгоизма не может увлечь Обломова, не этого ждёт душа его. И хотя в романе напрямую не сказано, что именно может пробудить его, подсказка в нем есть.
Обращает на себя внимание ряд удивительных совпадений между героем романа и главным героем русского былинного эпоса Ильей Муромцем. Здесь и имя, и отчество Обломова — Илья Ильич, и возраст его, «32-33», в точности совпадающий с возрастом богатыря, да и сюжеты схожи: первый сиднем на печке сидит, другой на диване лёжнем лежит. Думается, такое совпадение не может быть случайным. Не прошел мимо этой переклички двух образов и Михаил Пришвин: «Антипод Обломова не Штольц, а максималист, с которым Обломов действительно мог бы дружить, спорить по существу и как бы сливаться временами, как слито это в Илье Муромце: сидел, сидел и вдруг пошел, да как пошел!». В этом высказывании мы имеем одновременно как пример тонкого художественного прозрения, так и предел его. Чувство художника зафиксировало, что Илья Муромец слился с чем-то, что действительно является частью его самого, но в то же время от него ускользнуло, что именно вошло в богатыря, что подняло его на ноги, хотя в былине об этом прямо и подробно говорится: Илья Муромец, сын Иванович Он в сиднях сидел «тридесять три» года; Пришли к нему нища братия, Сам Иисус Христос, два апостола: «Ты пойди Илья, принеси испить!» «Нища братия, я без рук без ног!» «Ты вставай Илья, нас не обманывай!» «Илья стал вставать, ровно встрепанный…» Это ключевой эпизод былины, пройти мимо которого можно только в одном случае: если видишь в нем лишь поэтический образ, аллегорию, не более того. Потому что Илья не «вдруг пошел», ни с того, ни с сего, а получив помощь от духовного мира, слившись, говоря словами же Пришвина, с чем - то высшим в себе.
Этим высшим и был импульс Христа, вошедший в русский народ в четвертую культурную эпоху, 2000 лет назад, в результате Мистерии Голгофы. Этот факт духовной биографии русского народа былина запечатлела в образе Ильи Муромца и поведала на свойственном ей языке. «Как бы ни рассматривать 33-летнее сидение «сиднем» Ильи Муромца: с точки ли зрения физической — считая его больным паралитиком, с точки ли зрения духовной — в смысле его полной беспомощности и бездеятельности в духовном мире, или допуская одновременное сосуществование того и другого, параллелизм духовных и физических явлений, согласно принципу тайноведения, что все материальное, физическое является лишь внешним выражением, внешним откровением духовного — то все же не подлежит никакому сомнению, что Илья поднимается со своего ложа для активной деятельности именно в силу изливающегося на него импульса Христова, воспринимает его всем своим существом — ибо импульс Христа пронизывает всего человека — и следует за ним».
Импульса Христа, теплоты христианской не ощущал Обломов в холодном рассудке своего друга и поэтому не мог за ним следовать. В глазах Обломова деятельность Штольца преследовала только земные интересы, подчинялась только земным законам, где человек человеку не обязательно друг и брат. Тогда как душа Обломова желала и соглашалась только на братолюбие в социальной жизни, когда руководствуются не выгодой или даже экономической целесообразностью, а прежде всего справедливостью. Когда живут не по Кривде, а по Правде.
Человек, живущий одной жизнью с Россией, с русской духовной культурой в целом, вполне, на наш взгляд, обоснованно может прийти к мысли, что Россия не примет никакого иного социального устройства, кроме того, которое бы позволило свободно развиваться русскому национальному духу; духу, подобно крови в организме человека свободно проникающему во все капилляры социального организма, обновляя его жизнедеятельность.